Fin de siècle, или Декадентская трагедия

"Саундтрек" к рассказу:
 - самое начало, прогулка по Парижу, под мысли о Ней, до того момента, как Жан подошел к кабаре

- выход Ее на сцену, ступор Жана

Fin de siecle[1] – обозначение настроений в Европе, рубежа XIX и XX веков. Характеризуется метаниями между ожиданием перемен, эйфорией в ожидании будущего, страхом перед этим будущим, эфемерностью бытия, чувством приближающегося конца света, пресыщением жизнью, очарованием смертью, беззаботностью, фривольностью и декадансом[2]


Париж, 9 февраля, 1893 год

Что есть любовь? Мимолетное чувство необычайного, пьянящего счастья, при виде объекта, соответствующего идеалам внешней красоты? Или нечто неуловимое, возвышенное, непонятное, странное, необъяснимое, вызывающее противоречивые чувства влечения и страха перед этим влечением, боязни перед неизвестностью?

Что есть муза? Это объект, который вызывает вдохновение, желание творить, любить, созидать. А что, если чувство любви возникает к музе?..

Эти и другие прозаичные мысли терзали ум молодого парижанина, поэта и художника Жана Олдэйджа. Столь нефранцузская фамилия этого зеленоглазого, с породистыми чертами лица, худощавого брюнета объяснялась британским происхождением (хотя на французский манер она читалась как «Олдаж»). А столь французское имя объяснялось его переездом в Париж еще в раннем детстве. Его умершая несколькими годами ранее мать вышла замуж за британского офицера в отставке, вскоре после позорной франко-прусской войны. В этом для нее виделся выход из тяжелого финансового положения, возникшего в результате войны – ее парфюмерная лавка была разграблена вошедшими в город пруссаками. После вывода германских войск из Парижа, она встретила будущего отца Жана, который приехал туда проведать родственников. Он увез ее, после женитьбы, в Лондон, там она родила Джеймса, как назвали Жана при рождении. Идиллию отставного английского офицера и французской творительницы запахов уничтожила безвременная его кончина. И тогда француженка вернулась на родину, дав сыну новое имя, а фамилию, по непонятным причинам, оставила. Благодаря наследству отца (он был зажиточным дворянином), Жан и его мать жили, хоть и не богато, но в достатке. Но и эта идиллия постепенно начала давать трещину, словно лед весной. Мать Жана стала медленно убивать болезнь. Болезнь была вызвана голодом, который она пережила еще во время осады Парижа. Когда Жану было девятнадцать, она скончалась.

Довольно необычная биография парижанина английского происхождения, отпечаталась в его сознании, смешав менталитет двух столь разных и, как показывает История, враждебных стран. С чопорностью, твердостью и неприступностью англосаксонских корней («холодная натура»), смешалась невероятная чувствительность, эмоциональность и, даже, мягкость, доставшаяся от матери («мягкая натура»). Эти столь несовместимые качества чередовались между собой, словно день и ночь. Причем, неожиданно для самого их носителя.

И вот в этот день, прохладным зимним вечером 9 февраля 1893 года, произошло то, чего еще не было – включилась какая-то другая, третья натура, о которой Жан до этого момента не знал. Дело было в том, что несколькими днями раннее от него ушла Та, которая и была ни то объектом, вызывающим вдохновение, ни то объектом, вызывающим влечение. Благодаря Ей, в голове у него возникала сотня мыслей, красивых, поэтичных и, как ни парадоксально, прозаичных. Потом уже из водоворота фантазий, мыслей и чувств ловкими, энергичными мазками вырисовывалась рифма, выплеталась тонкими завиваниями поэзия. Точно так же пустой холст покрывался изящными мазками кисточки, создавая портреты.

Поначалу поэзия его была интимной, любовной, лирической, выказывала его чувства, при созерцании Ее. Не все стихи этого периода он опубликовал. Какие-то, которые он посчитал «непристойными», были сожжены в камине. Какие-то были спрятаны в тайник, просто чтобы они сохранились, но и мир их не услышал. Какие-то, – самые сокровенные, самые искренние – он отдал Ей, надеясь, что Она оценит его столь возвышенные и прекрасные чувства к Ней. Позже, один лишь взгляд на Нее вдохновлял его на любую поэзию. Он вдруг замечал, как необыкновенно красива природа, как необыкновенна красота тонущего в кровавом горизонте солнца и как приятна холодная, неприступная красота ночной луны, окруженной мириадами звезд.

Все эти жизнеутверждающие мысли возникали у него при виде Нее, во время мыслей о Ней. Она пару раз в неделю приходила к нему, в его квартиру в нескольких кварталах от площади Пигаль, ближе к вечеру и позировала для его портретов. Так продолжалось уже несколько недель. Но сегодня утром, он нашел у порога своей квартиры конверт с письмом, от которого пахло духами «Герлен» – Ее любимые духи – из которого было ясно, что больше Она к нему не придет. Он хороший человек, ему посчастливится найти девушку, более достойную его, а Ее ему следует забыть – приблизительно так звучал смысл письма. Жан недоумевал – отчего же Она считает себя недостойной его? Что недостойного может быть в такой совершенной девушке, как Она? Он стал пытаться понять свои чувства к Ней, ведь он Ею очаровался. Как же он мог, если уж на то пошло, очароваться «недостойной»?

Он размышлял над этим несколько дней. С этими же мыслями он вышел из своего дома и пошел по улице. Он не шел куда-то конкретно – свежий воздух помогал размышлять. Прогулки обычно успокаивали его, но не в этот раз. Весь свой путь он думал о любви, о поэзии, о музе, о красоте. В какой-то момент, он даже забыл про первопричину своих размышлений, и думал вообще обо всем, о чем можно думать. Мысли эти не были ни веселыми, ни жизнерадостными. Они лишь питали его меланхолию и постепенно взращивали в нем какое-то странное, резко контрастирующее и с его «мягкой» и с его «холодной» натурой, чувство безразличия ко всему вокруг.

Погрузившись в мысли, он не заметил, как уже прошел один квартал, другой и вот уже стал виднеться квартал «Пигаль» неподалеку от одноименной площади. Сей квартал славился своими живописными пейзажами, в виде домов свиданий, кабаре, фонарей, с красными стеклами, и грязью на улицах, которую практически не убирали, с соответствующим благовонием. С незапамятных времен, квартал прослыл наличием «инсектариев», в которых разводился самый любимый человечеством (а точнее – мужской его частью) вид бабочек – «un papillon nocturne»[3]. Их так называли даже не столько из-за времени их работы, – ночью – сколько из-за их свойства скапливаться именно возле фонарей, словно ночные бабочки, слетающиеся на свет. Стекла у этих фонарей были специально красные, поскольку сей вид «бабочек» слетался только на красный свет, и, кроме того, это давало возможность одинокому путнику на парижских улицах понять, куда нужно идти, чтобы иметь возможность насладится красотой этих чешуекрылых. Правда вместо чешуи и крыльев у этих «бабочек» были красно-черные пеньюары и чулки, и красоту их оценить могли, скорее, заядлые «энтомологи» нежели такие люди, как Жан. Впрочем, сейчас на улицах «ночных бабочек» не было вследствие холодной погоды. Они попрятались в «инсектарии».

Проходя через этот квартал, Жан даже не заметил куда пришел – его безразличие ко всему вокруг только усилилось. Он не обращал внимания на вонь конского навоза, который лежал повсюду и на то, что он вообще, явно, забрел не совсем туда, где ему место. Жан был похож на слепого, поскольку его потерянный взгляд был устремлен непонятно куда, глаза его были померкшими, не было в них того огонька, который горел в них обычно.

Жан прошел через весь квартал и вот квартал закончился. Он остановился только когда наткнулся на какую-то мельницу. Да-да – на мельницу посреди парижской улицы, черт побери! Ее лопасти были красного цвета и медленно крутились. Под ней находилось здание с яркой вывеской «Moulin Rouge»[4]. «И почему именно красная?» подумал Жан, даже не помыслив о связи с тем, что рядом находился квартал красных фонарей, через который он только что прошел. Подойдя поближе, он заметил, что у входа в здание стоит толпа. Он обратил внимание, что толпа была довольно разношерстной – в одном ряду с аристократами в дорогих туалетах стояли рабочие, мелкие труженики и просто люди среднего класса. Также было там множество деятелей богемы, некоторых из них Жан даже узнал – чьи-то фотографии видел в журналах, кого-то мельком видел лично. Вскоре, дверь входа открылась, и толпа ринулась внутрь, словно голодные на раздачу хлеба. Жану стало интересно, и он пошел к мельнице, чтобы увидеть, что за хлеб-то такой.

Когда он уже собирался, было войти, его окликнул знакомый голос:

— Бог мой! Неужели это король-девственник?!

Обернувшись, Жан увидел нескольких молодых человек, шедших в обнимку с «ночными бабочками». Он узнал только голос, окликнувший его. Людей и, в том числе, того, кто его окликнул, он узнал не сразу. Лишь когда окликнувший Жана парень в зеленом пиджаке подскочил к нему и крепко обнял его, Жан вспомнил кто это – это же его лучший друг Пьер Морнар! Жан почувствовал и смущение, от того, что не узнал лучшего друга, и замешательство от внешнего вида Пьера – он никогда не одевался так чудаковато. Но это не отразилось на его умонастроении, которое оставалось безразличным, и он даже не ответил на объятия.

— Как ты меня назвал? — без интереса спросил Жан, когда Пьер его отпустил.

— Извини, друг, такое прозвище ты получил среди нашей богемы. Но ты не обижайся, хорошо? Я ведь ничего плохого в виду не имел.

— Я и не обижаюсь, мне все равно...

— Что с тобой такое? Никогда раньше тебя таким не видел. Обычно ты или грустишь, или веселишься. А сейчас ты вообще какой-то... не такой. Выкладывай, что стряслось? Что сделало тонкого и любопытного мечтателя таким холодным, словно глыба льда в Антарктике? – Пьер хлопнул его по плечу.

— Да так... ничего особенного... творческий кризис, можно сказать...

— Творческий кризис? Да, с тобой определенно что-то не так! Тебе нужно отвлечься. Зеленая фея поможет, ха-ха.

— Кто?

— Поймешь. Пошли! — Пьер подхватил Жана за плечо и потащил внутрь.

— А что это за место?

— Это «Мулен Руж»! Как раз для таких меланхоликов как ты!

С парижской богемой Жан был знаком слабо, несмотря на свой род занятий. Он всегда тяготел к одиночеству, шумные компании, выпивка, «ночные бабочки» его мало интересовали (а точнее – совсем не интересовали). Он считал это неподобающим деятелю искусства. Его лучший друг Пьер Морнар напротив любил компании собратьев по перу, не гнушался выпивки и общества дам легкого поведения. Жан не мог понять, что его привлекало в Пьере. «Быть может, таким образом, сбывается физический закон о притяжении противоположностей?» – с ноткой иронии думал он. В любом случае, Пьер был отличным шутником, умел развеселить любой чепухой и глупостью Жана, когда тот был не в настроении. Но сейчас, его почему-то не веселило общество Пьера. Жан никогда еще не испытывал того, что испытывал сегодня, после злосчастного утреннего письма, пахнущего духами «Герлен».

Когда Жан и Пьер зашли внутрь, сразу же ударила в нос невероятная смесь запахов дорогих кубинских сигар, дешевых сигарет, дамских парфюмов, коньяка и множество других. Вокруг за столиками расселась та самая разношерстная компания, минуту назад толпившаяся у входа. Что сразу бросалось в глаза, когда попадал в это просторное, душное помещение, пропахшее вышеописанной смесью, это то, что на каждом столике стояли графины с зеленой жидкостью, которую охотно разливали по рюмкам и распивали посетители.

— Это какой-то ресторан? — спросил Жан.

— Ха-ха, лучше – это кабаре! — усмехнулся Пьер.

— И в чем же проявляется эта «лучшесть»? — шутливо спросил Жан, едва усмехнувшись.

— А ты посмотри дальше. – Пьер указал вперед, – Видишь сцену там, в конце зала?

— Вижу.

— Каждый вечер тут устраивается представление, которое ты больше нигде не увидишь!

— Что за представление?

— Канкан, конечно же!

— Канкан? Слыхал о таком — вульгарный танец, исполняемый с помощью нескромных движений девицей в нескромном одеянии... – Жан говорил опять-таки шутливо, и хоть уголки его губ теперь немного приподнялись – даже ямочка на правой щеке стала виднеться, — он не засмеялся.

— Ха-ха, дружище, ты обладаешь редкой способностью – чертовски смешно шутить и не уметь смеяться самому! Усаживайся! — хохотнул Пьер и усадил Жана за столик — Буду тебя учить, как жить по-новому!

— А зачем мне по-новому жить? Меня вполне устраивает моя жизнь...

— Да-да, это видно по твоему лицу как у школьника, которого высек строгий учитель!

— И все же, что такого необычного в канкане?

Пьер сел рядом с Жаном и заговорщически усмехнулся:

— Сегодня одна из девочек обещала сюрприз! — он нагнулся к уху Жана и прошептал. — Она будет раздеваться во время танца, а концу останется вообще обнаженной.

— Разве это законно?

— Посмотри на вон тот столик – видишь, сидит толстопузый мужчина в обнимку с двумя «бабочками»?

— Ну?

— Это городской судья. Он не знает о сегодняшнем сюрпризе. Но сомневаюсь, что он что-то сделает во время представления – зеленая фея и вожделение сделают свое дело, ха-ха!

Жан вдруг поморщился и попытался встать.

— Нет, нет, что-то мне не особо хочется...

— Погоди же! — Пьер усадил Жана обратно — Ты сказал, что слыхал о канкане. Значит ли это, что ты...

— Да, это значит, что я не имел чести лицезреть сие действо воочию.

— Тогда тем более тебе нельзя уходить! Жить в Париже столько лет и ни разу не видеть канкана или не побывать в таком заведении как «Мулен Руж» – за такое, право, на костер инквизиции надо отправлять! — Пьер весело хлопнул Жана по плечу и нарочито громогласным, категоричным голосом спросил. — Скажите, подсудимый, вы раскаиваетесь в своей ереси и готовы встать на путь истинный?

Жан закатил глаза.

— Нет, не раскаиваюсь.

— Тогда приговариваю вас к распитию целого графина абсента! — Пьер снова хохотнул и взял графин с зеленой жидкостью, стоявший посреди столика.

— Эй! Это же для всех! — недовольно сказал мужчина в потертом черном фраке и с фамильярным пенсне, сидевший за этим же столиком в обнимку с «ночной бабочкой».

— Не сегодня! — фыркнул Пьер и налил Жану полную рюмку.

— Что это? — спросил Жан, разглядывая зеленую жидкость в рюмке, от которой сильно пахло какой-то травой, но еще больше спиртом.

— Это и есть «зеленая фея». Это абсент, каждый уважающий себя декадент пьет этот нектар как воду!

— Нектар, говоришь?

— Выпей же!

Жан взял рюмку, еще раз недоверчиво оглядел ее и стал пить. Он не знал, что его нужно пить залпом и пил действительно как воду. Почти сразу же его язык обожгло, в нос ударил сильный спиртовой запашок с ноткой полыни, а глаза его широко раскрылись. Быстро допив, он отставил рюмку и глубоко выдохнул.

— Крепкий нектар... — охрипшим голосом заметил Жан.

— А то! Почти две трети сего напитка занимает спирт.

— Это... заметно... и я должен теперь все это выпить?.. – Жан потерянным взглядом посмотрел на полный графин «зеленой феи».

— Разумеется, как грешник, отказавшийся на пороге смерти раскаяться в грехах, – снова хохотнул Пьер.

— А почему его называют «зеленой феей»?

Пьер не успел открыть рот, потому что за него ответил мужчина в пенсне.

— Потому что, когда напьешься, увидишь перед собой фею, которая будет зеленого цвета, – он хихикнул и прижал к себе свою спутницу, – и ты сможешь ее обнять и... – рука мужчина скрылась под юбкой «ночной бабочки» – потрогать, ха-ха!

Жан снова поморщился и снова попытался встать.

— Эй, куда собрался? – снова остановил его Пьер – Графин еще полон! Если не хочешь пить сразу, то хорошо – можешь растянуть на весь вечер. Но пока не выпьешь – не отпущу.

Пьер налил еще рюмку.

— Только на этот раз – пей залпом!

Жан залпом выпил рюмку и почувствовал легкое опьянение.

— Да, крепкая штука!

— Заешь, еретик! – Пьер подвинул к Жану тарелку с закусками.

— Друг мой, вы уверены, что кто-то в этом мире вообще в состоянии выпить графин абсента?! – прозвучал за спиной Пьера чей-то мужской голос на французском с явным акцентом.

К столику подошел мужчина, лет пятидесяти в белом пиджаке, с кобурой на ремне и со шрамом на щеке.

— Мой друг-американец! – радостно воскликнул Пьер, вскочил и обнял его, — Старый янки решил приобщиться к парижской богеме?

— Можно сказать и так, – улыбнулся американец и сел за столик.

— Познакомься, Жан. Это мой ангел хранитель, прилетевший из американских прерий! Его навыки в рукопашной схватке спасли меня от ограбления час назад.

— Прямо-таки ангел хранитель? – развел руками американец, и, по-военному четко выговаривая каждое слово, протянул руку Жану, – Джордж Максвелл, отставной полковник армии США.

— Жан Олдэйдж, поэт и художник, – Жан неохотно пожал ему руку – этот Джордж ему почему-то сразу не очень понравился.

— Какая странная фамилия для француза, – заметил американец.

— Как же, это твой соотечественник, между прочим! — воскликнул Пьер, хлопнув по плечу Жана.

— Вы американец? – спросил Джордж, наливая и выпивая рюмку абсента

— Я наполовину француз, наполовину – англичанин.

— Разрази меня гром! Какой же этот молодой человек мне соотечественник, Пьер?!

— Ой, да ладно тебе, Джорджи, англичанин, американец... все равно в итоге одно и то же!

— Нет! Вот вы, молодой человек, мой заклятый враг! – воскликнул американец, указав пальцем на Жана, но одновременно он весело рассмеялся, давая понять, что шутит и к его смеху присоединился Пьер.

— И отчего же я вам враг? – спросил Жан, не присоединяясь к смеху.

— Как почему?! Вы узурпатор, вы кровожадный тиран, и вообще вы англичанин – этим все сказано! — потешатся американец.

— Ну и что, что я англичанин? – вяло, без интереса спросил Жан, поскольку опьянение усиливалось, – кстати – наполовину, как я уже сказал. Я просто человек, как и вы...

— Нет! Вы!..

Жан не дал ему закончить.

— Ну что я? Кого я узурпировал, кого я кровожадно отправил под ярмо тирании?

— Да ладно вам, голубчик, вы шуток не понимаете?

— Трудно мне понять ваши шуточки, господа... мне, пожалуй, стоит уйти... — в очередной раз Жан попытался встать и в очередной раз его остановил Пьер.

— Куда ты все время летишь?! Вон, графин все еще полон!

— Твою мать, Пьер, ты в своем уме?! – воскликнул американец ругательство на английском. – Невозможно выпить столько абсента!

— Ха-ха, Джорджи, тебя надо научить ругаться по-французски, мы ругаемся более изящно.

Джордж махнул рукой и хохотнул.

— Да на черта мне твои изящные ругательства?!

— Может быть... я сам уже пьян и мало понимаю... эй, король-девственник, думаю, тебе действительно не стоит пить весь графин...

Жан выпил четвертую рюмку и ответил.

— Да, я тоже так думаю... и кстати – не называй меня так.

— Только не вздумай снова пытаться уйти! Теперь, когда еретик прошел через наказание, нужно впустить его в лоно Святой Церкви Декаданса!

— Что за церковь-то такая?

— Это и есть упомянутая мною новая жизнь. Упадничество – вот что нынче в моде, когда мы на пороге нового столетия!

— А почему именно упадничество?

— Как почему? Взгляни вокруг – локомотивы какие-то ездят, башню из железа построили, автомобили исторгают жуткие звуки на улицах и пускают зловонные выхлопы, всякие там движения в мировой политике...

— И что тут плохого? Прогресс идет полным ходом.

— Вот и к черту этот прогресс! К черту это все! Это все так... банально. Нужен какой-то регресс, нужно теперь все сделать наоборот!

— Наоборот?

— А вот так! Всё наоборот! Черт возьми, будем петь песни наоборот, будем ходить задом наперед, разбирать дома обратно на кирпичи. Разберем к чертям эту железную башню в центре! Будем рушить этот банальный прогресс.

— Что тебе сделала эта несчастная башня? – вдруг, впервые за все время засмеялся Жан.

— Это мои привередливости. Другим она кажется своеобразным творением искусства, а мне – нет.

— И все же – что плохого в башне? Наверху отличный вид на город...

— Банально! – протянул Пьер, выпивая очередную рюмку абсента, – Вот нас называют упадническими, потому что мы против прогресса. Нас пытаются этим оскорбить. Нет же! Отныне – это большая похвала. Мы – декаденты, и в этом нет ничего осудительного. Мы против банальности!

— Вот скажи, Пьер... я назову тебя идиотом...

— Что? Это из-за чего же?

— Неважно. Ну, вот назвал я тебя идиотом... а ты возьмешь и скажешь что в этом нет ничего оскорбительного...

— Как это?! Если ты назовешь меня идиотом – ты меня оскорбишь!

— А ты вот скажешь, что своим идиотизмом ты протестуешь против банальной интеллектуальности...

— А-а, хитрец ты, англосакс! – хмыкнул Пьер. – Вот только в упадничестве есть своя сила – мы живем сегодняшним днем, мы искорка, вспыхивающая на заре эпох, мы безграничные эстеты и за нами будущее!

— Тише, эстет, – хмыкнул американец. – Вот, глянь на одно из творений столь ненавистного тобою прогресса.

Он достал из кобуры револьвер, положил его на стол.

— Ух ты! – Пьер заворожено рассмотрел револьвер и взял его в руки. – Никогда не видел оружия вблизи.

— Револьвер Кольта выпуска 1892 года, шестизарядный, 41-й калибр, скорость пули 235 м/с. 940 граммов чистой стали, убьет любого на расстоянии ста метров! – американец с гордостью сказал о характеристиках револьвера.

Пьер вдруг фыркнул и бросил револьвер на стол.

— Что же это значит? Что это за прогресс, убивающий с расстояния ста метров?!

Мужчина в пенсне деловитым голосом влез в разговор:

— Это значит, что нужно находиться на расстоянии ста одного метра от этого прогресса, и будет всё путем! – и расхохотался.

— Между прочим! – возмутился американец. – Этот маленький отпрыск прогресса неоднократно спасал мне жизнь четверть века назад, во время боев с дикси!

— О-о! А это еще один отпрыск прогресса – война? – похихикал Пьер.

Жан, во время этого разговора молчал, выпивая очередную рюмку и наблюдая за обоими пьяными спорщиками, чьи аргументы вроде и были логичны, но явно детские из-за того, каким образом и какими штампованными фразами они высказаны. Да и вообще, спор возник скорее из-за количества выпитого спиртного, нежели ввиду столкновения двух противоположных, но по-своему умных идей, каковыми трудно назвать декадентство и тот прогресс, который защищал американец. Ведь американец глупо не хотел признать, что прогресс все-таки несет в себе много недостатков, как и положительных сторон. А Пьер не мог смириться, что без прогресса вообще наступит тьма, и упадочничество, если и несет в себе нечто положительное, так это, разве что, тягу к эстетизму. Но разве может быть что-либо светлое в тяге к упадку, разрушению, когда есть желание быть просто искоркой, которая промелькнет в доли секунды и исчезнет в небытие? Эти мысли промелькнули у Жана во время спора, но он не стал их, пока что, говорить вслух спорщикам, ибо тем самым, мог создать еще более жаркий, но не менее глупый спор.

Спор американца и Пьера продолжался еще минут пять, которые показались совсем опьяневшему, возможно даже сильней спорщиков, Жану вечностью. Из спора о прогрессе и декадентстве он постепенно съехал до споров о гуманизме и необходимых жертвах во имя гуманизма. В какой-то момент этот диспут стал таким абсурдным, что Жан не выдержал, схватил револьвер и выстрелил вверх.

Прошелестела посыпавшаяся штукатурка с потолка, которая мелким порошком запачкала пиджак мужчины в пенсне, большой клуб дыма медленно пополз вверх, а револьвер Жан уронил, ибо не выдержал отдачи. Револьвер громко грохнул по полу.

— Ты спятил?! – воскликнул американец, поднимая револьвер и возвращая его на стол.

— Все в порядке, господа! – поспешил успокоить испуганных посетителей кабаре Пьер, встав из-за стола и громко это произнеся, чтобы все услышали.

— Какого черта вы творите?! – возмутился мужчина в пенсне, стряхивая с плеча штукатурку.

— Боюсь, эти два господина слишком много выпили и кто-то должен был прекратить бессмысленный спор... – спокойным голосом ответил Жан, возвращаясь за стол.

— Ха-ха, но даже у нас вряд ли бы хватило ума только на то, чтобы пристрелить друг друга, верно? – хмыкнул Пьер американцу.

— Говорите за себя, друг мой... – хмыкнул в ответ американец.

— Хех, что ж, не скрою, у меня тоже возникало желание вас застрелить! – засмеялся Пьер.

— Хватит вам, господа, нашли темы для споров! – махнул рукой мужчина в пенсне.

— А вы вообще кто? – вдруг впервые за все время обратил внимание Пьер на этого мужчину.

— Фотограф.

— И как вас звать, господин фотограф?

— Бержерак.

— Хорошо. А я Морнар, – Пьер пожал ему руку. – Что вы фотографируете?

— Женщин, – похихикал Бержерак, прижимая к себе свою спутницу, – Кстати, милая, обязательно зайди в мое ателье как-нибудь... – прошептал он ей, – Мы с тобой сделаем несколько шедевров...

— А-а, порнографией занимаетесь? – презрительно усмехнулся Пьер.

— Фу, как звучит! Я занимаюсь искусством...

— Ясненько... Раз, по-вашему, наши темы для споров плохи – предложите свои.

— Да зачем вообще спорить? Не лучше ли, например, рассказать друг другу самые яркие истории своей жизни. Или же наоборот – самые темные истории из своей жизни. Это же так интересно!

— Ой, нет у меня настроения исповедоваться. Тем более перед ковбоем, порнографом и королем-девственником...

— Эй-эй, полегче... – покачал пальцем американец.

— Ладно вам... я же просто предложил... тогда давайте поделимся своими смешными историями.

— Хех, приключилась со мной однажды забавная история, – сразу включился американец. – Это было пятнадцать лет назад, во время очередного восстания краснокожих. Вот значит еду я один на лошади по лесу, возвращаюсь домой после подавления восстания. И вдруг на дорогу выскакивает дикарь. В руке у него винтовка. Он ее явно украл у кого-то из убитых наших, но не умел с ней обращаться. Он попытался выстрелить, но никак не мог понять, как взвести курок. И вот стоит он посреди дороги, возиться с треклятой винтовкой я спускаюсь с лошади спокойно подхожу к нему и просто стреляю ему в голову из этого револьвера, – американец кивнул в сторону револьвера и засмеялся.

Бержерак смотрел на американца с недоумением, Пьер – с непониманием, а Жан – наверное, и с тем и с тем.

— Э-э... и что смешного? – спросил Пьер.

— Ну как что?! Он выскочил на дорогу, попытался пристрелить, но не удосужился узнать, как работает эта штуковина!

— Да... похоже, странное у вас, американцев, понимание юмора... – протянул Пьер.

— Раз вам не смешно, так расскажите сами что-нибудь такое, чтобы у нас животы лопнули! – обиженно насупился американец.

— Не собираюсь я ничего рассказывать. И если бы было что – все равно не стал бы!

— Что же вы такой мрачный, дружище? Не похоже на вас, вы столько смешных шуток, историй, анекдотов рассказывали два часа назад в том кафе... – досадно заметил американец.

— А я такой. Я веселый тогда, когда отчаянно пытаюсь заглушить свою тоску...

— То есть, чем сильнее вы веселитесь, это значит, что тем более тоскливо вам внутри?

— Да. А сейчас мне просто тоскливо... зря я пил этот чертов абсент... лучше всего тоску заглушает шампанское, особенно если выпить бутылку, а лучше – две!

— О чем же тоскуешь ты, дружище Пьер? – сказал Жан.

— О жизни... о конце света...

— О конце света? – нахмурил брови американец.

— Ну да... он же приближается...

— С чего ты это взял?

— Потому что он близко... вот кончится этот вонючий, грязный, сумбурный и лицемерный век и всё...

— Чего бы это? Наступит новый век, век прогресса, век... а-а, я понял! – американец победоносно вскочил и указал пальцем на Пьера. – Ваше упадническое естество не может принять тот факт, что миром будет править прогресс, поэтому, само собой, для вас это будет концом света!

— Ни черта вы не поняли... – махнул рукой Пьер. – И ни черта вы не знаете, что будет править миром через десятилетие. Может люди научатся летать в воздухе, плавать под водой часами, научатся телепорту, гипнозу, превращать металл в золото... а может, люди будут убивать друг друга по ничтожным причинам или без причины, есть друг друга, отцы будут насиловать сыновей. А может, будет и то и другое!

Пьер затих, американец и Бержерак удивленно смотрели на него и молчали, Жан наблюдал за всеми.

— Ну-у, вы, право, впадаете в крайности... – наконец нарушил паузу американец. – Не может же быть так, что только плохо или только хорошо...

— Да ладно вам, к чему этот самообман? – махнул рукой Пьер. – Вы ведь и сами прекрасно знаете, что этот мир всегда будет емкостью, которую будут заполнять помои и грязь человеческих пороков, слабостей и недостатков. Проблескам света в этой тьме выжить невозможно, рано или поздно они тоже превратятся в грязь. Какой же тогда смысл в этих проблесках света? Остается только ждать, когда, наконец, эта емкость уже не сможет вмещать в себя всю эту грязь и лопнет. Так не лучше ли быть упадническим и ускорить этот роковой момент? Это понимаю не только я один. А значит и конец света не за горами. Что ж... за конец света! – Пьер поднял рюмку абсента и выпил.

Снова наступила пауза. Американец потупил взгляд, не зная, что сказать, Бержерак протирал пенсне носовым платком, а Жан сидел и пытался уложить в голове то, что он сейчас услышал. Точнее, уложить в голове то, что это сказал Пьер. Тот самый Пьер, который весело шутил, радовался жизни и смеялся всего лишь неделю назад в последнюю их встречу, вдруг оказался пессимистом, приверженцем этих странноватых идей упадничества, да еще и с большой долей цинизма.

А ведь он прав, думал Жан, мы в огромном водовороте грязи. Человечество, столь яростно кричащее о цивилизации, прогрессе и нравственности на самом деле скатывается все ниже и ниже. Вот даже взять даже этого Джорджа. Он считает себя прогрессивным представителем американской нации. Но ведь настоящим представителем этой нации был как раз тот дикарь, которого тот хладнокровно застрелил. Так что же это за прогрессивность, которая изгоняет коренных жителей с их места, гнобит и хладнокровно уничтожает их? Кто же дикарь – американец, застреливший индейца, а теперь смеющийся над этим, или «дикарь», который до последнего пытался драться за свое право существовать? Элементарнейшее, простейшее право просто существовать.

Но в тоже время, ум Жана категорически отказывался принять позицию Пьера о том, что нужно ускорить это падение человечества с помощью упадничества. Что нет смысла в существовании проблесков света в беспросветном мраке. Да, эти проблески никак не смогут прекратить водоворот грязи. Но ведь сами по себе проблески – они такие же искорки, о которых говорит Пьер. Пьер считает, что лучше быть искоркой, которую высечет погружение в разврат и пьянство. Но не лучше ли стать искоркой света в водовороте грязи? Не лучше ли блеснуть, озарить всех светом и точно так же, как хочет Пьер, исчезнуть? Но прежде, успеть этой искоркой дать пищу для размышлений, сомнения хотя бы кому-нибудь одному, кто находится в грязи, но глубоко в душе, возможно, чистейшая личность.

Эти размышления Жан так же мог высказать вслух, как и предыдущие. Но и в этот раз, он предпочел оставить их при себе, чтобы не разжечь новый спор, который никому не будет нужен. К тому же, Пьер сейчас открылся Жану с новой стороны, и новый спор мог кончиться ссорой. Хоть Жан теперь потерял долю симпатии к Пьеру, ему не хотелось бы, чтобы все кончилось так.

Паузу прервал Бержерак, закончивший вытирать пенсне:

— Кхм... и снова спор у вас вышел, господа... да еще и философский... а я-то ведь предлагал просто рассказать смешную историю...

Пьер, которого Бержерак явно почему-то сильно раздражал, огрызнулся:

— Смешную историю значит? Ну, так расскажите нам сами какую-нибудь смешную историю!

— Ну, я... честно говоря, не знаю, что рассказать... я имел дело со многими людьми и...

— Со многими женщинами, вы хотели сказать? – хмыкнул Пьер.

— Ну, не только с женщинами, но...

— Вы содомит?! – Пьер засмеялся.

— Да нет же... я имел в виду, что еще не до конца женщинами... а вообще, зачем я это сказал... во мне, похоже, говорит выпитый абсент... мне стоит удалиться... – Бержерак попытался встать. В этот же момент из внутреннего кармана его пиджака вывалилось несколько фотокарточек. Бержерак попытался поднять их, но Пьер машинально и ловко схватил их сам.

— Так-так, что у нас тут? — Пьер хихикнул, злорадствуя, и стал рассматривать фотографии.

— Верните! Отдайте их! — воскликнул Бержерак пытаясь выхватить их у Пьера.

Пьер увернулся от Бержерака, встал, стал ходить кругами вокруг стола, а Бержерак за ним, но выпитый абсент не позволил ему додуматься пойти в обратную сторону.

На фотокарточках были изображены молодые, красивые, обнаженные девушки, позировавшие на фоне персидских ковров.

— Ай, какая красота! — засмеялся Пьер.

Но вдруг его смех прекратился, он резко остановился, и Бержерак врезался ему в спину.

— А это что?! — воскликнул Пьер, повернувшись к Бержераку, показывая ему фотокарточку.

— Так вот что за «не до конца женщины»?! — Пьер взял Бержерака за руку усадил его обратно на стул и сел рядом, — ну-ка, расскажи поподробней. Вот эта история мне интересна! — Пьер швырнул фотокарточки на стол.

Американец рассмотрел фотокарточку, которая возмутила Пьера а потом передал ее Жану. На ней была изображена явно малолетняя девочка, лет пятнадцати, она также была обнажена и также позировала как остальные. Сердце Жана пронзили невинные, чистые глаза, которые смотрели на него с черно-белой, вульгарной фотографии.

Пьер хлопнул Бержерака по плечу:

— Ну же, смелей, сволочь, рассказывай!

Бержерак достал платок, несколько раз промокнул лоб, на котором выступили капельки пота и, запинаясь от нервов, стал говорить:

— Просто я... я однажды увидел девочку на улице, беспризорную, похоже... она стояла тут неподалеку от Пигаля... какое же у нее было ангельское личико! Я никогда таких не видал... я предложил ей еду и приют, в обмен на то, что я буду ее фотографировать...

Пьер расхохотался и зааплодировал:

— Добрый самаритянин, черт возьми! Браво! Позволь мне побыть детективом и закончить за тебя, – Пьер стал говорить наигранно смешливым тоном. – Ты ее взял домой. Накормил горячим супом, дал принять ванную, уложил спать. Смотрел на нее спящую. Любовался, пожирал ее взглядом, еле сдерживался. Ты держался долго и героически. На следующее утро ты ее так же накормил, она тебя обняла, сказала «спасибо», потом спросила, что это твердое она почувствовала. Ты как-то открутился, потом попросил ее раздеться и попозировать, стал ее фотографировать. – смешливый тон Пьера постепенно стал переходить в презрительно-злобный а под конец повышаться все выше и выше. – Ты ее фотографировал так и так. Ах, какие фото! Произведение искусства, должно быть! За них определенные люди немало выложили деньжат, не так ли? А потом ты не выдержал, спустил штаны, схватил ее, она кричала, вырывалась, а ты закончил и задушил ее, да? Или не хватило духу?! – Пьер ударил по столу кулаком.

Бержерак заливался холодным потом, и дрожал так, словно стоял на сорокаградусном морозе. Он протер лоб дрожащей рукой, и что-то промямлил:

— Я-я... я не смог бы ее убить... я... отдал ее в приют, о ней там заботятся...

— Ха-ха, ну что я говорил?! Добрый самаритянин, еще раз браво! Сколько ей лет, было, кстати? Пятнадцать? Двенадцать?

Бержерак сглотнул.

— Одиннадцать...

И снова Пьер засмеялся.

— Вот! — воскликнул он, глядя на американца и указывая пальцем на Бержерака, — Вы сейчас лицезрели очередной отпрыск прогресса — детскую порнографию! Ой... нет, что я говорю?! Фотографию! Произведение искусства! Браво, я восхищен!

Пьер вдруг схватил фотокарточки и порвал их.

— Что ты делаешь?! Это же доказательства! — воскликнул Жан.

— Ты собрался сдать это ничтожество жандармам? Хочешь сделать доброе дело? Что я говорил? Какой смысл в этих проблесках света? К черту его, пусть катиться кубарем!

— Пьер, ты... — Жан потерял дар речи.

Через несколько секунд Бержерак упал вместе со стулом держась за нос, после того как в него угодил кулак. Это был кулак Жана. Слушая этот разговор, Жан все больше разочаровывался в Пьере. Да-да, в Пьере, поскольку все больше видел не своего друга Пьера, которого он искренне, по-товарищески любил, а какой-то кусок льда. Циничный, насмешливый, бессмысленный кусок льда, который способен насмехаться над другими, наслаждаться их болью. Ведь будь ему действительно какое-то дело до девочки, чью историю он так легко угадал и описал, он бы уже давно врезал Бержераку сам. Или просто пошел бы и сдал его в полицию. Но для Пьера это был лишь бессмысленным проблеск света. Тогда действовать должен он, Жан. И первое, что пришло в голову Жану, это ударить. Просто ударить, вложив в этот кулак все свое презрение и к жалкому педофилу Бержераку и к циничному куску льда Пьеру, который так и будет спокойно гнить в той грязи, о которой он рассуждал.

— Мерзавец... – тихо промолвил Жан перед ударом.

Он хотел встать и еще побить ногами катающегося по полу Бержерака, но его остановил Пьер.

— Успокойся, дружище...

— Убери от меня руки! – вдруг злостно воскликнул Жан, отталкивая от себя Пьера.

— Жан, что ты...

— Что я?! «Что ты, Пьер?», – вот какой вопрос надо задать! Ты же такое же ничтожество!

— Что на тебя нашло?

— Что на тебя нашло, Пьер?! Что на вас всех нашло?! – Жан вдруг вскочил на стол и стал выкрикивать на всё кабаре. – Вы же все ничтожества! Вы же все жалкие трусы, не желающие признать собственные слабости! Вы же планктон, который согласен болтаться на дне, пока не наступит столь горячо ожидаемый вами конец света!

Жан выкрикивал одну тираду за другой, стоя на столе. Посетители недоуменно поглядывали на него. «Парень, наверное, впервые напился!» прошептал кто-то из них. Жан продолжал что-то выкрикивать, пока вдруг не заиграла музыка. Посетители обратили взоры на сцену, на которую вышла танцовщица.

— Представление начинается! – радостно воскликнул кто-то из-них, зааплодировал и к нему присоединился остальные посетители.

Жан посмотрел на сцену и вдруг остолбенел, онемел, оглох, колени задрожали. Он зажмурил глаза, протер их, дал сам себе пощечину, ущипнул себя и снова открыл глаза, но ничего не изменилось. На сцену вышла Она. Та, при виде которой все вокруг исчезало, и оставалась только Она. Та, от которой в душе возникало чувство радости, желание творить, воспевать. Та, благодаря которой написаны самые лучшие стихи. Та, которую он, в конце концов, любил чистой платонической любовью. Она...

Как же вульгарно выглядела ее нагота, когда она стала сбрасывать с себя одежду, как отвратительны были похотливые, пожирающие взгляды посетителей и как отвратительно было осознавать, что же именно значили слова в письме, пахнущем духами «Герлен».

Жан перестал что-либо ощущать. Все происходящее ввело его в ступор. Точнее – все произошедшее и происходящее в этот момент. В голове проносились последние часы, от того момента, как он вышел из дома. Столько неприятных новшеств, столько неприятных открытий за один вечер! Какой бардак, какое упадничество! Жалкое, отвратительное упадничество. Но больше всего его съедало изнутри, что вокруг сидело общество будущего. Общество, которое встретит конец века и которое будет одним из кирпичиков нового столетия. Так какая разница же, будут люди летать в воздухе или есть друг друга в новом веке, если значительную их часть будут составлять такие декаденты? Которым нет дела до того, какой грязью они живут, в какую грязь они верят, какой грязью мыслят. Которым нет дела до того, что рядом может совершаться насилие, что своим цинизмом они губят мир и только подпитывают центрифугу грязи. Которым вообще нет дела ни до чего, кроме удовлетворения своих жалких потребностей. И ведь это проявляется на самых разнообразных уровнях. Педофил удовлетворяет свою потребность с помощью беззащитного существа, которое только-только вошло в этот мир – ребенка. Политик играет жизнями миллионов, чтобы удовлетворить свои политические амбиции. Охотник удовлетворяет свою бессмысленную и абсурдную страсть к убийству убийством животного.

Все эти мысли, и многие другие сейчас пронзали опьяненный большим количеством абсента мозг Жана и еще больше усугубляли его состояние. Жан медленно спустился со стола, взял пистолет американца и спокойно пошел к выходу из кабаре. Пьер не сразу понял, что происходит и долго смотрел вслед Жану, американец мирно спал от выпитого уже минут десять, а Бержерак к тому времени уже давно тихо скрылся из кабаре.

Жан вышел на улицу. Свежий, холодный зимний воздух. Белоснежная, половинчатая луна на небе. Он вдруг забыл голос Пьера, забыл, как выглядела Она и даже забыл, как только что вышел из кабаре. Но что самое главное – он забыл запах духов «Герлен». От этой мысли ему стало как-то легче на сердце и, одновременно, как ни парадоксально, почему-то прибавило ему чудовищной по своей сути уверенности, потому, когда он взводил курок, приставлял дуло к виску и давил на спусковой крючок, Жан Олдэйдж не испытывал никакого страха и сердце его как-то странным образом было спокойно. Оно было спокойней, чем ночная Сена, освещаемая полумесяцем, мысли любого отъявленного циника или огонь, в котором сгорают не угодившие автору строки стихов...

Прохожие окликнули патрульного, он вызвал носильщиков. Подойдя к кабаре, он не мог не заметить обнаженную танцовщицу на сцене и вошел внутрь. Вскоре, громкий свист пронзил уши посетителей и выкрик патрульного: «Всем покинуть помещение, танцовщице одеться и пройти вместе со мной!». Расстроенные посетители, недовольно мыча, разошлись как тараканы. В это время на улице тело Жана забирали носильщики. Пьер, выйдя, пробормотал под нос:

— Сентиментальный дурак...

И ушел.

Американец еле смог встать. Выйдя наружу и сделав глубокий вдох свежего воздуха, он увидел патрульного, который забирал револьвер.

— Эй! Это же мой револьвер! – выкрикнул он, не обращая внимания на носильщиков, которые пронесли мимо тело Жана.

— Извините, мсье, сейчас я не могу его отдать. Это улика.

— Какая еще улика?!

— Вы что не видели? Тут только что застрелился человек.

— И когда же я смогу забрать улику? – американцу явно не было дела ни до чего, кроме револьвера.

— Скажите свои данные, с вами свяжутся позже, когда можно будет его вернуть.

Американец назвал свои данные, буркнул английское ругательство под нос и удалился.

Несколько уборщиков деловито убрали мозги Жана с мостовой. Носильщики увезли труп, а патрульный взял под руку танцовщицу, которая едва успела одеться, и повел в участок, где с нее будет взят штраф в сто франков за недостойное поведение.

Вскоре, остальные заведения закрылись на ночь. Разошлись посетители различных кафе, кабаре, потух свет в зданиях, и тишина наступила в квартале красных фонарей на границе 9-го и 18-го муниципальных округов Парижа близ площади Пигаль на холме Монмартр.




9 февраля 1893 года, в знаменитом парижском
кабаре Мулен-Руж, две пришедшие вместе с ком-
панией художников подвыпившие натурщицы, вдруг
вскочили на сцену и стали плясать, одновременно
сбрасывая с себя одежду. Закончилось это тем, что
обе виновницы действа были арестованы и оштрафо-
ваны. Некоторые посетители с иронией окрестили
этот «танец» по-английски - «strip-tease».


Киев, февраль-май 2019


[1] С фр. – «конец века»

[2] С фр. «decadence» – «упадничество»

[3] С фр. – «ночная бабочка», «мотылек».

[4] С фр. – «красная мельница»