исповедь прокаженного

слабость

как правило, если дело касается возможности имманентного освобождения или разгадки доподлинной сути своих проступков, повествователь вливает в свои речи тяжеловесный гнёт самобичевания и многослойность зыбкой трясины пережитого ужаса. шаткий и избитый образ слов этих записей, перевоплощается из критических умозаключений в слезливую, исковерканную слащавостью сатиру, пародию на итог желаемого искупления. исходя из этого, созерцатель, я не буду венчать свой рукописный документ о душевной ремиссии примером скорби по ушедшей молодости, светлым дням и оставившим меня жизненным благам.
важнейшим резоном моего последующего монолога, выступает не иначе как обязательство человека, в моем случае, греховного, печального и патологически жестокого, выудить на поверхность все напрочь закупоренное, чувственное и томящееся внутри на протяжении очень долгих лет.

в старых поверьях, все что имело отношение к водной стихии, было напрямую связано с возвышенной концепцией перерождения. воды омывали тела людей и святых, исцеляли, открывали все двери в молчаливую изнанку сакрального таинства. моря и реки есть сама высшая суть, творцы поддельных затонувших миров, незримое полотно, начало начал. они проникали в самую сердцевину эфемерной оболочки мироздания, они лелеяли в своих волнах точно материнские руки, деспотично захватывали в плен и тянули в промозглое жерло на самое дно. моей душой завладела та же ни с чем несоизмеримая сила, спрятала за своей мантией и унесла студёным потоком в своё древнее царство.
так я и погасил в себе благородный огонь праведности и надежду на спасение.

и все же, в какие кромешные пучины может занести человека потребность разрушать?
все начинается с маленького, соблазнительного желания совершить оплошность, а выхода назад исконно не предусмотрено. все начинается с обнаженной мысли, скрупулёзной идеи.
живёшь и не знаешь, творением из каких тонких случаев тебе уготовлено стать.
я клял себя за все совершенные деяния, срывался и убивал. бросал жребий судьбе, какие маршруты к заключительной точке освобождения только не перепробовал, от грядущих бед мне так и не удалось скрыться. я был брошен на арену колизея и меня добивали как бесчестного врага и последнего злодея. я был узником своей же персональной оплошности.
проекция реальности искажается. я осознанно перенял это бремя перемен на свои плечи. теперь я не иначе как через сетчатую завесу смотрел в лицо адским извержениям хаоса, где грязь смешивалась со светом, где колкие взгляды расслаивали кожу, где сквозь бледную физическую материю сочились мертвенные соки. сейчас меня словно уносят в дали другие ветра. воздух здесь выточен в иную форму. малиновый свет не трепещет в облаках. за горизонтом не простираются родные края. воды не входят в неистовый тандем со скалами. таков он был – заун, он стал моим. я тайно упивался своей властью, точно был у подножия вакхического дурмана.
я перестал испытывать чувство вины, я требовал признания и достоинства.
эта хрупкая на вид метаморфоза души равносильна необратимому натиску первобытных, лишённых искусного русла законов, мистические правила которых диктовала одичавшая мощь природного покровительства, слепой наркотической зависимости, соблазнов, веры в грядущее торжество.

и все же, на раскатистой картине всего этого монументального свирепства и изумляющего аффекта чередующихся трагедий была одна милая ипостась.

мой синий трепетный воробышек, моя джинкс

звонко смеющаяся девочка с взъерошенной причёской и чудаковатыми манерами. моя единственная слабость. моя слепая отрада и дорога к прелестным землям.
когда она была ещё малюткой, мы часто сидели вместе вечерами у меня в кабинете. в комнате стоял густой запах виски и табака, её цветастые карандаши и изрисованные листки бумаги так по-детски и невинно контрастировали со всей этим мрачным, гротескным антуражем.

маленькие бледные ручки в порывах слезливых истерик сжимали мои запястья. я с ужасом смотрел в марево блестящих глаз этого беззащитного существа, из сердца которого наружу рвались забитые в черненую утробу души демоны безумия. она тряслась в моих объятиях, её разум разрушают видения кошмаров давно прошедших времён.

так сложилось, что отцовская любовь все-таки пробилась вглубь моего дремлющего сентиментализма. она менялась, менялся её мир, я видел как она росла, как неукротимый флер сумасшествия триумфально окутывал её, сверкая оскаленной улыбкой, нарекая меня на слабость и поражение перед неисправным изъяном.

издавна мы вместе учились принимать друг друга, я учился давать родительское покровительство и добродетель, получая взамен её мимолетное счастье, за которое было так болезненно хвататься. вероятно, она представала передо мной блеклым потерянным духом, ищущим пристанище. возможно, я считал её глумливым и бесноватым созданием, распростершим напоказ свою мятежную натуру. но совершенно ясно было одно: в ней воссоединялось все трогательное и ласковое, все искреннее и чистое. все то, от чего падший и циничный я был так далёк.