«Мин, мать твою, Юнги», - с ужасом думает Шуга, вцепляясь в собственные волосы. А ещё он думает, что «матьтвою» отличный псевдоним и уж точно подошел бы ему куда лучше приторного Шуги. По крайней мере – сейчас.
Он бесшумно выскребается из постели Сокджина (тот ещё заедет ему по роже потом за это), осторожно отпирает дверь комнаты и сваливает в сторону ванной. Хотелось бы утопиться, но нет, с этой херней теперь придется жить.
- Педофил ёбаный, - сообщает он зеркалу в ванной. Зеркало смотрит в ответ очень помятой рожей и засосом на шее. И самое поганое, что ни гребучая Сокджинова вечеринка «родители на неделю улетели в Японию», ни литры алкоголя Шугу не оправдывают совершенно.
Потому что...
Шуга помнит этот проклятый момент, и черта с два забудет когда. Потому что именно в такие моменты жизнь и катится к чертовой матери, и запоминаешь их на весь гребаный остаток своего существования.
Хореограф говорит, что сегодня с ними будут заниматься несколько новичков, от силы неделю в компании, хорошие ребята, мол, позаботьтесь о них, половина ещё на испытательном сроке. И Шуга пожимает плечами, ему, в общем-то, глубоко пофигу – плюс минус пять недодрузей недобратьев недоконкурентов – не велика важность, он слишком занят их с Намджуном проектами, чтобы обращать внимание на всяких там пацанов, которые отвалятся, если не завтра, то через месяц.
А потом в репетиционный зал входит несколько пацанов, и Шуга понимает, что видит только одного. Мелкого совсем ещё, лохматого, стрёмного – даже в очках, господи – на вид младше Куки, только лицо трагически-серьезное и глаза испуганные, осторожные. А потом этот мальчишка ловит взгляд Шуги и застенчиво улыбается. И Шуга понимает, что кажется – попал. И попал конкретно. И чёрт же подери, ему обещали, что он будет репером, а не ебучим айдолом, чтож жизнь-то всё так к едрене матери, да к едрене матери... ещё и встает на застенчиво улыбающихся малолеток.
Шуга смотрит на своё отражение и ему тошно. Потому что ему, вообще-то, двадцать гребаных лет, а лохматому, щекастому, смешному и наивному Пак чтоб его Чимину на три года меньше. И зажимать его у стенки, шаря руками под футболкой и насилуя губами рот, было неправильно, ужасно неправильно. Даже, если тот умеет томно смотреть роковым взблядом и бедрами вертит так, что все стриптизерши дохнут от зависти. И если бы Чимин не был собой – он сейчас мог бы смело идти и сдавать Шугу за грязное домогательство, и Шуга бы даже не защищался, просто до конца суда-следствия повесился бы в камере. Всё, хэппи энд и все бы жили долго и счастливо.
Шуга стонет болезненно и, матерясь сквозь зубы, сует голову под кран, врубает холодную воду и надеется, что это приведет мозги хоть в какой порядок.
Не помогает, честно говоря.
Шуга возвращается в Сокджинову спальню за оставленной там бейсболкой, и ловит на себе осторожный взгляд поверх одеяла. И меньше всего на свете сейчас хочется объясняться, и внутри скулит всё жалобно, мол давай сбежим, но Шуга же мужик со стальными яйцами, он ерошит волосы на затылке, выдыхает ворчливое «мать твою» и смотрит в ответ.
И Чимин снова улыбается застенчиво, осторожно и неуверенно.
И видимо есть что-то такое в его улыбке, что прочно выбивает почву из под Шугиных ног, потому что Мин мать твою Юнги ловит себя на том, что улыбается в ответ как дебил полный, и ему очень хочется Чимина поцеловать. Вот так, в трезвом состоянии, здравой памяти и всём таком.
- Доброе утро, - говорит он сиплым голосом, и улыбка Чимина разгорается ярче. И да, чёрт подери. Попал ты, Шуга.
