Раскольников приподнялся и сел на диване.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы
прекратить целый поток его бессвязных и
горячих утешений, обращенных к матери и
сестре, взял их обеих за руки и минуты две
молча всматривался то в ту, то в другую.
Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде
просвечивалось сильное до страдания чувство,
но в то же время было что-то неподвижное,
даже как будто безумное. Пульхерия
Александровна заплакала.
Авдотья Романовна была бледна; рука ее
дрожала в руке брата.
– Ступайте домой… с ним, – проговорил он
прерывистым голосом, указывая на
Разумихина, – до завтра, завтра всё… Давно
вы приехали?
– Вечером, Родя, – отвечала Пульхерия
Александровна, – поезд ужасно опоздал. Но,
Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я
ночую здесь подле…
– Не мучьте меня! – проговорил он,
раздражительно махнув рукой.
– Я останусь при нем! – вскричал Разумихин,
– ни на минуту его не покину, и к черту там
всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня
дядя президентом.
– Чем, чем я возблагодарю вас! – начала
было Пульхерия Александровна, снова сжимая
руки Разумихина, но Раскольников опять
прервал ее.
– Я не могу, не могу, – раздражительно
повторял он, – не мучьте! Довольно, уйдите…
Не могу!..
– Пойдемте, маменька, хоть из комнаты
выйдем на минуту, – шепнула испуганная
Дуня, – мы его убиваем, это видно.
– Да неужели ж я и не погляжу на него, после
