Утром дядя и тетка проснулись рано; дядя был железнодорожным машинистом и уезжал в очередную поездку на товарном поезде. Татьяна Васильевна собрала мужу сытные харчи в дорогу – кусок сала, хлеб, стакан пшена для горячей похлебки, четыре вареных яйца, – и машинист надел теплый пиджак и шапку, чтобы не остудить голову на ветру. – Так как же нам теперь жить-то? – шепотом спросила Татьяна Васильевна у мужа. – А что? – сказал Аркадий Михайлович. – Да видишь вон, – указала тетка на Ольгу, – лежит наше новое сокровище-то! – Она – твоя родня, – отвечал ей муж, – делай сама с нею что хочешь, а мне чтоб покой дома был. После ухода мужа тетка села против спящей племянницы, подперла щеку рукой, пригорюнилась и тихо зашептала: – Приехала, развалилась – у дяди с тетей ведь добра много: накормят, обуют, оденут и с приданым замуж отдадут!.. Принимайте, дескать, меня в подарок, – вот я, босая, в одной юбчонке, голодная, немытая, сирота несчастная... Может, бог даст, вы скоро подохнете, дядя с тетей, так я тут хозяйкой и останусь: что вы горбом да трудом добыли, я враз в оборот пущу!.. Ну уж, милая, пускай черти кромешные тебя к себе заберут, а с моего добра я и пыль тебе стирать не позволю и куском моим ты подавишься!.. Мужик целый день на работе, на ветру, на холоде, я с утра до ночи не присяду, а тут, на тебе, приехала на все готовое: любите, питайте меня... Ольга, чего ты все спишь-то? – вдруг громко позвала Татьяна Васильевна. – Ишь уморилась, подумаешь, – вставать давно пора! Мне из-за тебя ни за чего приниматься нельзя!.. Ольга лежала неподвижно, обратившись лицом к стене; она свернулась в маленькое тело, прижав колени почти к подбородку, сложив руки на животе и склонив голову, чтобы дышать себе на грудь и согревать ее; изношенное, серое платье покрывало ее, но это платье уже было не по ней – она из него выросла, и его хватало лишь потому, что Ольга лежала тесно сжавшись; днем же почти до колен были обнажены худые ноги подростка, и руки покрывались обшлагами рукавов только до локтей. – Ишь ты, разнежилась как! – раздражалась близ нее тетка. – Я не сплю, – сказала Ольга. – А что ж ты лежишь тогда, мне ведь горницу убирать пора! – Я вас слушала, – отвечала девочка. Тетка осерчала: – Ты еще путем не выросла, а уж видать, что – ехидна! Ольга встала и оправила на себе платье. Помолчав, Татьяна Васильевна сказала ей: – Пойди умойся, потом я самовар поставлю. Небось кушать хочешь! Ольга ничего не ответила; она не знала, что нужно сейчас думать и как ей быть. За чаем тетка дала Ольге немного черных сухарей и половину вареного яйца, а другую половину съела сама. Поев, что ей дали, Ольга собрала со скатерти еще крошки от сухарей и высыпала их себе в рот. – Иль ты не сыта еще? – спросила тетка. – Тебя теперь и не прокормишь!.. Уйдешь из дому, а ты начнешь по шкафам крошки собирать да по горшкам лазить... А мне сейчас как раз на базар надо идти, как же я тебя одну-то во всем доме оставлю? – Я сейчас пойду, я у вас не останусь, – ответила ей Ольга. Тетка довольно улыбнулась. – Что ж, иди, – значит, тебе есть куда идти... А когда соскучишься, в гости будешь к нам приходить. Так-то будет лучше. – Когда соскучусь, тогда приду, – пообещала Ольга, и она ушла. На улице было утро, с неба светило теплое солнце; скоро будет уже осень, но она еще не наступила, только листья на деревьях стали старыми. Ольга пошла мимо домов по чужому, большому городу, но смотрела она на все незнакомые места и предметы без желания, потому что она чувствовала сейчас горе от своей тетки, и это горе в ней превратилось не в обиду или ожесточение, а в равнодушие; ей стало теперь неинтересно видеть что-либо новое, точно вся жизнь перед ней вдруг омертвела. Она двигалась вперед вместе с разными прохожими людьми и, что видела вокруг, тотчас забывала. На одном желтом доме висели объявления и плакаты, люди стояли и читали их. Ольга тоже прочитала, что там было написано. Там писалось о том, куда требуются рабочие и на какой разряд оплаты по семиразрядной тарифной сетке; затем объявлялось, что в университет принимаются слушатели с предоставлением стипендий и общежития. Ольга пошла в университет, – она хотела жить в общежитии и учиться; она уже четыре зимы ходила в школу, когда жила при родителях. В канцелярии университета никого не было, все ушли в столовую, но сидел на стуле один сторож-старик и ел хлебную тюрю из жестяной кружки, выбирая оттуда пальцами моченые кусочки хлеба. Он сказал Ольге, что ее по малолетству и несознательности сейчас в университет не примут, пусть она сначала поучится добру в низшей школе. – Я хочу жить в общежитии, – проговорила Ольга. – Чего хорошего! – ответил ей старик. – Живи с родными, там тебе милее будет. – Дедушка, дай мне тюрю доесть, – попросила Ольга. – У тебя ее немножко осталось, ты ей все равно не наешься, а мочёнки ты уже все повытащил... Старик отдал свою кружку сироте. – Похлебай: ты еще маленькая, тебе хватит, – может, наешься... А ты чья сама-то будешь? Ольга начала есть тюрю и ответила: – Я ничья, я сама себе своя. – Ишь ты, сама себе своя какая! – произнес старик. – А тюрю мою зачем ешь? Харчилась бы сама своим добром, жила бы в чистом поле... Ольга отдала кружку обратно старику: – Доедай сам, тут еще осталось... Меня в люди не принимают! e-reading.club
