Весенний дым

Она знала, что любит его. Он знал, что у него есть бонг. Он засыпал в бонг боль, зажёг её и вдохнул. Боль дошла до горла, стала его цапать и царапать. Он выпустил, выдохнул, выместил на воздухе дым и проглотил боль. Она любезно легла куда-то вниз и перестала быть.

Так и болтались в дымной воде его дни: от одного длинного вдоха к другому. Засыпая между ними на дне, а когда он наконец кончался — засыпая боль в бонг, а потом, часа через два — засыпая под душную болтологию телевизора с бонгом в руках.

А она знала, что любит его. Её звали Людмила. Люда. Её волновали люди. Её дни лежали на лёгких волнах, далёких от дна. Её голубые глаза воровали лица и сердца. Люди любили её. А Люда любила их и его. И в то время, когда он пробивал десятое дно, она пробивала с ним десятое небо. Болтала и на набережной бережной ладонью водила по его щекам. В те дни, когда они встречались.

В другие: у неё — люди, у него — бонг. В нелюбовь не верили ни она, ни он. И всё продолжалось.

Но вот настала весна. Люда перешла по широкому настилу, накрывавшему шлюпающую лужу, и попала к нему во двор. Двор был сух. Людмила вдохнула дым от костров. Её так вдохновляли эти весенние волны в воздухе.

Он жил на первом этаже большого песочного дома. Он сидел с бонгом у окна, набивая лёгкие болью и смотрел налево, на людную улицу. Когда Людмила вплыла в раму, гонг лягнул его в голову: «Бом!». Бонг выплыл из рук, упал и вдребезги разбился на мелкие злые звенящие зеркала. А он выключился. Так и остался сидеть где сидел.

Когда он вернулся, боль от осколков бонга стояла в его глазах. Людмила сидела на стуле напротив и видела это. А он смотрел на неё и видел в её глазах боль от осколков её надежд. Кажется, всё уже не могло продолжаться.

Оба сидели и хором думали: а могло бы быть по-другому.

Голубые глаза глядели в его грязную дымную душу и её боль вливалась в них. Когда боли стало слишком много, она начала выливаться наружу. Он моргнул. Осколки бонга выкатились из его глаз, вымываемые её болью. В момент он понял её боль как свою. Она была большой, намного больше, чем его, которая сжалась до размеров жалости к себе, а потом перестала быть его болью, став его бесполезной ложью.

Но уже было поздно. Из глаз Люды на него смотрели люди. Весь мир. Все те, кто был лучше него. Чья боль хотя бы была правдой. И кто уже разделял, разделяет и будет разделять её с ней. Все те, кто был с ней, когда он не был.

А день засыпал. Наступил вечер. Через немного открытое окно лёг в комнату с немой вечерней улицы лёгкий весенний дым. Во дворе бушевали дошкольники. Возле уличных фонарей беспокойными волнами бесновались мошки. И на всё это взирали с чернеющего неба честные звёзды.