На костях нимфы

Глава 2. Наказание и покаяние

Дома было тихо, как на кладбище, и, пожалуй, даже темнее, чем в этом последнем пристанище человеческих тел. Ни шороха, ни звука, ни зажженной свечи или лампы. «Наверняка заснули», — с облегчением выдохнула Илзе, вглядываясь в тянущийся вдаль коридор, который своей узостью и мрачностью представлялся лабиринтом кровавого языческого минотавра. Осторожно ступая по половицам на цыпочках, не позволяя ни одной из них скрипнуть, Илзе, на ощупь избегая дверных косяков и, как назло, выступающих углов добротной мебели, переступая через пороги, двинулась к своей комнате, безмерно радуясь тому, что, по всей видимости, наказание ее отложено до завтрашнего утра, а там глядишь, родители забудут или проявят к ней снисхождение. В собственном доме Илзе кралась, как воровка, как мышь, пытающаяся, привлекая всю свою сноровку, избежать двух свирепых от голода, жажды плоти и крови котов. Стоило ей прошмыгнуть в свою комнату, как она врезалась во что-то мягкое, грозно возвышающееся и безмолвно неподвижное... вернее, в кого-то. Зажегся свет, и прямо перед напуганной Илзе вспыхнуло сухое, с ледяными, пронизывающими, пробирающими до костей глазами, острое лицо фрау Ньюман.

— Когда ты должна была вернуться, Илзе? — с абсолютным спокойствием, граничившим с безразличием, спросила она.

— До заката, — подавляя страх, невозмутимо ответила Илзе.

— Чем ты объяснишь своё опоздание? — продолжила она свой допрос, который обещал закончиться, по опыту Илзе, самой настоящей пыткой.

— Я бродила у Золотого ручья, слушала пение птиц, собирала цветы и размышляла о Боге, матушка, — смиренно отозвалась девушка, волнительно теребя платье в руках. Она знала, что тихий расспрос, учиненный фрау Ньюман, — это только затишье перед бурей, которая грозит разразиться в любое мгновение, от любого ее неосторожного слова.

— Одна? — фрау Ньюман недоверчиво поглядела, и ледяные иглы ее глаз впились в Илзе, как стрелы в святого Себастьяна.

— Одна, — не моргнув, соврала она.

Из темноты, простиравшейся за ними, с кресла, стоявшего возле кровати Илзе, послышался грозный рев, напоминавший медвежий: «Врешь, мерзавка!» Фрау Ньюман живо выметнулась из комнаты, не желая становиться свидетельницей дальнейшей сцены, а прямо перед Илзе предстала грозная фигура ее отца, подобная скале, чья вершина опутана грозовыми тучами. Герр Ньюман был уже далеко не в расцвете лет, но ещё не утратил своей немереной силы, и его кулаки размером с пивную кружку представляли серьезную угрозу не только для его хрупкой дочери и боязливой жены, но и для всех завсегдатаев таверн во всем околотке. На его лице, искаженном от ярости, выступили красные пятна, а ноздри свирепо раздувались. В тёмных его глазах, как на штормовом небе, сверкали ослепительные молнии. Илзе содрогнулась в ужасе, чувствуя, как охватывает ее странный трепет, подобный трепету верующего перед Богом — этой порабощающей душу человека смеси непоборимого, всеохватывающего страха и величественного благолепия и почтения. И этот получеловек-полубог, впитавший и от людей, и от богов худшие качества, замахнулся своей огромной ладонью и с наведанной силищей ударил Илзе по щеке так, что у той потемнело в глазах и она беспомощно покачнулась, схватившись за горевшую, увлажнённую ничтожными капельками слез, покрасневшую вмиг щеку.