И будет жизнь

На поляне у границы дубравы загорались праздничные костры. Ветер доносил до смотровой площадки обрывки мелодий и смеха. Метались фигурки людей – крошечные, вычерненные пламенем. Жена воеводы глядела на них, но перед внутренним взором ее было другое: не ленты на теплом ветру, а боевые знамена в облаках черного дыма, горящие дома и вопли обожженной скотины. Не песни, а замерший на устах яростный клич сотника. И совсем иные объятья между пронзающим и пронзенным.

Ногти воеводиной жены царапнули по камню, тяжко ухнуло в груди. Не в силах смотреть больше на чужое веселье, она отвернулась и поспешила вниз.

Верея отпустила на ночь всех слуг, хоть в том не было нужды – все равно ушли бы все до единого, едва она сомкнула бы глаза. В Ночь Костров кто захочет нести службу? Разве оставили бы одну из чернавок, ту, что вытянула бы короткую соломинку.

Нет, пусть не будет вовсе никого.

Она не стала зажигать лучину, не взяла с собой свечи. Не хотелось ей, чтобы собственная тень скакала одичавшей кошкой по стенам светлицы, пока Верея Милославишна, жена воеводы, потрошила ларцы, словно тать. С грохотом распахивались их бархатные недра, черные в ночи, багровые на свету. Слепые пальцы Вереи хватали все, до чего она могла дотянуться – холодные змейки цепей, узорчатые панцири височных дисков, царапчато-лапчатые жуки серег из червонного золота. Жадными пригоршнями зачерпывала Верея самоцветы без оправы, каменья с запертым в них бесовским огнем и скользкий катаный жемчуг, снующий меж пальцев, что головастики на мелководье.

Все, все, все – пропади оно пропадом, все падай в глотку холщового мешка, ничего не жаль. Пусть подавится, прорва ненасытная, колдун лесной.

Выпрямилась, отбросила косы на спину – тяжелые, будто две гадюки, со стальными прядями промеж смоляных струй – отерла взмокшее лицо рукавом. Все ее сокровища, подарки мужа, мертвым грузом лежали в мешке. Пока огонь не касался их граней, они были не более, чем камни, и не было в них ничего, о чем она стала бы горевать. Лишь бы сладился уговор.

За плетеным окном, забранным хрусталем, палевым заревом полыхали костры. Пускай хороводятся, скачут, ворожат и любятся до утра – такая уж ночь, такой извечный закон.

Утром в храм пойдут: кланяться, каяться, мяться да маяться. Но в колдовскую ночь – одежи прочь и в лес, к корням, приникать кожей к земле, выдыхать в мхи горячие вздохи. Для старых порядков полыньи все теснее становятся. Глядь – и останутся только несколько ночей, когда возможно все.