Чарльз Диккенс - Лавка древностей

Глава 44.

Пешеходы безостановочно шли по тротуарам двумя неистощимыми встречными потоками и, поглощенные каждый сам собой, размышляли о своих делах, не обращая внимания ни на подводы и фургоны, громыхающие железной кладью, ни на цоканье подков по скользкому мокрому булыжнику, ни на шум дождя, барабанящего в оконные стекла и по зонтикам, ни на бесцеремонные толчки, ни на гул и грохот людной улицы в самые горячие часы дня. А двое бедных странников, ошеломленные этой лихорадочной суетой, чувствовали свою полную непричастность к ней и, растерянно, тоскливо глядя на людские толпы, томились таким одиночеством, которое можно сравнить лишь с жаждой потерпевшего крушение моряка, когда он, подхваченный могучим океанским валом, поводит воспаленными глазами, почти ослепшими от блеска окружающей его со всех сторон воды, и тщетно мечтает о капле влаги, чтобы освежить запекшиеся губы.
Они спрятались от дождя под низкой аркой ворот и, стоя там, всматривались в лица, мелькавшие мимо, в надежде поймать хоть на одном из них проблеск сочувствия и внимания к себе. Прохожие кто хмурился, кто улыбался и бормотал что-то, кто жестикулировал на ходу, точно готовясь к предстоящему важному свиданию; у некоторых на лице так и было написано: пройдоха, — другие смотрели нетерпеливо, озабоченно или вяло и тупо; вот этому, видать, сильно повезло, а у того сорвалось, не выгорело. Незаметно приглядываться к этим людям со стороны было все равно, что выслушивать от них самые сокровенные признания. В тех местах, где царит оживление и суета, где каждый занят своим делом и с уверенностью может сказать то же самое о других, характер и мысли человека ясно проступают в его чертах. Но там, где просто гуляют, куда приходят людей посмотреть и себя показать, на лицах мелькает одно и то же выражение, меняющееся лишь в оттенках. В деловые, будничные часы человеческое лицо правдивее; и эта правда не нуждается в словах, она говорит сама за себя.
Занятая такими наблюдениями, которым особенно способствует чувство одиночества, девочка продолжала с интересом всматриваться в прохожих, временами совершенно забывая о своих горестях. Но дождь, холод, голод и желание хоть где-нибудь приклонить отяжелевшую от усталости голову скоро вернули ее к прежним мыслям. Никто из этих людей не замечал их, обратиться ей было не к кому. Подождав еще немного, они вышли из своего убежища и смешались с толпой.
Наступил вечер. Старик и девочка по-прежнему бродили по уже опустевшим улицам, угнетаемые все тем же чувством одиночества и сознанием, что они никому не нужны здесь. Фонари и освещенные окна лавок только усиливали эту тоску бесприютности, ускоряя приход ночи и темноты. Дрожа от сырости и холода, девочка изнывала и телом и душой, и ей нужно было все ее мужество, вся твердость духа лишь для того, чтобы устоять на ногах.
Зачем они пришли в этот шумный город с его мерзкой житейской борьбой, когда есть столько тихих мирных мест, где даже голод и жажда были бы не так мучительны! Они песчинки здесь, затерявшиеся в океане человеческого горя и нищеты, зрелище которых заставляло их еще сильнее чувствовать свое отчаяние и свои муки.
В придачу ко всем бедам Нелл приходилось теперь сносить и попреки деда, начинавшего роптать, что его заставили покинуть надежное пристанище, и звавшего ее вернуться назад. Денег у них не осталось, надежды на помощь не было никакой, и они пошли по опустевшим улицам к реке, думая разыскать барочников и попроситься к ним на ночлег. Но и тут их постигло разочарование — ворота пристани были уже на запоре, и яростный лай собак заставил их повернуть обратно.
— Придется спать на улице, дедушка, — чуть слышно проговорила Нелл, когда и эта надежда рухнула. — А завтра будем просить милостыню, доберемся с тобой до какого-нибудь тихого местечка и там поищем работу.
— Зачем ты завела меня сюда! — гневно воскликнул старик. — Мне душно на этих нескончаемых улицах! Там, в тиши, было лучше. Зачем ты заставила меня уйти оттуда!
— Затем, чтобы тот сон больше не повторился, — твердым голосом ответила девочка и тут же расплакалась. — Нам надо жить среди бедняков, не то он опять приснится мне. Дедушка, милый, я знаю, ты старенький, слабый, но посмотри на меня! Ведь мне тоже не легко, а разве я позволю себе хоть слово жалобы, если ты будешь терпеть все молча!
— Бедная моя, бездомная сиротка? — Старик сжал руки, словно впервые увидев перед собой измученное лицо внучки, ее забрызганное грязью платье, опухшие от ходьбы ноги. — Вот до чего я довел тебя! Неужели все мои старания тщетны? Неужели я понапрасну лишился прежнего счастья и всего, что у меня было?
— Если бы мы очутились сейчас где-нибудь за городом, далеко отсюда, — с притворной веселостью заговорила Нелл, когда они снова побрели по улицам, высматривая себе пристанище на ночь, — я уложила бы тебя под каким-нибудь высоким старым деревом, и оно ласково раскинуло бы над нами свои зеленые ветви и покачивалось и шелестело бы листвой, будто уговаривая нас уснуть, пока оно будет сторожить наш сон и являться нам в сновидениях! Боже! Пусть это сбудется завтра... Ну, хоть послезавтра! А сейчас, дедушка, не жалей, что я привела тебя сюда. В этой толпе, в сутолоке мы скорее затеряемся, и если жестокие люди вздумают разыскивать нас, они не найдут наших следов. Мы с тобой должны радоваться этому. Смотри! Вот арка — там, правда, темно, но сухо, и ветром не продует... Кто это?
Приглушенно вскрикнув, Нелл отпрянула от человека, который вдруг выступил из-под темной арки ворот, где они хотели спрятаться, и остановился, вглядываясь в них.
— Чей это голос? — послышался вопрос. — Кто-нибудь знакомый?
— Нет, — робко ответила девочка. — Мы совсем чужие в этом городе и хотели отдохнуть тут, потому что у нас нет денег на ночлег.
Неподалеку горел тусклый фонарь — единственный здесь, но его было достаточно, чтобы осветить маленький квадратный дворик. Человек знаком подозвал туда старика и девочку, и сам стал в полосе света, как бы давая этим понять, что ему незачем прятаться, что у него нет ничего плохого в мыслях.
Одежда на нем была убогая, разводы копоти подчеркивали бледность его лица, но он, вероятно, никогда не мог похвалиться здоровьем, судя по обтянутым скулам, заострившемуся носу, глубоко запавшим глазам и особенно по взгляду этих глаз — спокойному, терпеливому. В его резком голосе не слышалось грубых ноток, а в выражении сурового лица, обрамленного длинными черными волосами, не было ни жестокости, ни злобы.
— Почему же вам вздумалось ночевать именно здесь? — спросил он и добавил, пристально посмотрев на девочку: — Вернее, почему вы так поздно спохватились о ночлеге?
— Несчастья преследуют нас, — ответил старик.
— А разве вы не знаете, — продолжал незнакомец, еще внимательнее приглядевшись к Нелл, — что она промокла до нитки? Ей нельзя оставаться на улице под дождем.
— Знаю! Видит бог, знаю! Но что мне делать! Незнакомец снова посмотрел на девочку и осторожно коснулся ее платья, с которого струйками сбегала вода. — Я могу предложить вам ночлег, — сказал он после минутного молчания. — Там тепло, но больше ни на что не рассчитывайте. Сам я живу здесь, — он показал в глубь двора, — но там, куда я вас поведу, девочке будет и спокойнее и удобнее. Правда, место не бог весть какое уютное, но если вы доверитесь мне, то проведете ночь у огня. Видите красный свет вон в той стороне?
Они подняли глаза и увидели мрачное зарево на темном небе — отсвет полыхающего где-то пламени.
— Это недалеко. Ну, как, пойдете? Вы собирались спать на холодных камнях, а я предлагаю вам постель из теплой золы — и только.
Не дожидаясь другого ответа, кроме того, который можно было прочитать в их глазах, он взял Нелли на руки и кивком головы пригласил старика следовать за собой.
Неся ее легко и бережно, точно маленького ребенка, незнакомец свернул в самую бедную и неприглядную часть города и твердой поступью пошел по улице, не замечая ни переполненных канав, ни дождевых потоков, хлеставших из водосточных труб. Минут двадцать они молча шли темными узкими переулками и уже потеряли из виду отблески багрового пламени, как вдруг оно снова вспыхнуло перед ними, вырвавшись из высокой трубы какого-то здания.
— Ну вот, добрались, — сказал незнакомец, спуская Нелли с рук. — Не бойтесь. Здесь вас никто не обидит.
Нужно было слепо довериться ему, чтобы войти в эту дверь, а то, что они увидели за ней, нисколько не уменьшило их опасений и страха. В огромном высоком корпусе с чернеющими под потолком проемами для притока воздуха, с чугунными столбами, поддерживающими крышу, стоял оглушительный стук молотов, рев горнов, шипенье в воде раскаленного металла и множество других страшных, непонятных звуков, которые нельзя было бы услышать ни в каком другом месте. И в этом аду, еле различимые среди дыма и вспышек нестерпимо жаркого огня, словно великаны с гигантскими кувалдами в руках, одного неверного удара которых было бы достаточно, чтобы размозжить какому-нибудь неосторожному голову, работали люди. Другие, лежа навзничь, лицом к зияющему черному своду, спали или просто отдыхали на кучах углей и золы. Третьи распахивали раскаленные добела дверцы горнов и бросали туда топливо, а огонь с гулом вырывался наружу и пожирал его, точно масло. Четвертые сбрасывали на земляной пол листы громыхающего железа, которые распространяли вокруг невыносимый жар и светились тем багровым светом, что мерцает в глазах дикого зверя.
Мимо этих страшных сцен, сквозь этот оглушительный грохот незнакомец провел старика и девочку в темный угол, где печь топилась круглые сутки, — во всяком случае, так они поняли по движению его губ, ибо самих слов разобрать не могли. Человек, который следил за ней и работа которого на сегодня закончилась, с радостью покинул свое место, а их новый друг разостлал плащ Нелли на куче золы, показал ей, где высушить платье, и посоветовал им обоим ложиться спать. Сам же он сел на истрепанную подстилку у печи и, подперев подбородок ладонями, устремил глаза на пламя, игравшее в щелях дверцы, и на белую золу, сыпавшуюся вниз, в свою раскаленную могилу.
Несмотря на убогое, жесткое ложе, тепло и усталость приглушили в сознании девочки немолчный шум, стоявший вокруг, и вскоре убаюкали ее. Старик лег рядом с ней, и, обняв его за шею, она уснула.
Было еще совсем темно, когда она открыла глаза, не зная, долго ли, коротко ли продолжалось это сонное забытье. Кто-то прикрыл ее рабочей курткой от холодного ветра, врывавшегося сюда с улицы, и от палящего жара печи. Их новый друг сидел в той же позе, устремив застывший взгляд на огонь, — сидел совсем тихо, будто и не дыша. Еще не очнувшись как следует, она долго глядела на эту неподвижную фигуру и, наконец, испугавшись, не умер ли он, встала, нагнулась ж самому его уху и негромко окликнула его.
Он выпрямился и, точно не веря самому себе, перевел удивленный взгляд с лица девочки на кучу золы, где она только что лежала, потом снова посмотрел на нее.
— Я испугалась, не заболели ли вы, — сказала Нелл. — Ваши товарищи ни минуты не постоят на месте, а вы все сидите и сидите.
— Они знают мои привычки, — ответил он, — и не трогают меня. Иной раз только посмеются, но беззлобно. Вот кто мой друг — видишь?
— Огонь? — спросила Нелл.
— Да. Я его как себя помню, — последовал ответ. — Мы с ним беседуем все ночи напролет, и думы у нас одни и те же.
Девочка бросила на него недоумевающий взгляд, но он отвернулся, уйдя в свои мысли, а потом начал снова: — Это моя книга — единственная, которую я научился читать. И сколько всего она рассказала мне! Это музыка, я узнаю ее голос среди тысячи других, и поет он всегда по-разному. А если бы ты знала; сколько картин, сколько лиц, сколько видений мелькает передо мной среди раскаленных углей! Огонь все равно что моя память, — я гляжу на него и вижу всю свою жизнь.
Наклонившись к своему новому другу, девочка заметила, как заблестели у него глаза, как оживилось лицо, а он продолжал с легкой усмешкой: — Да! Я еще ребенком ползал здесь и спал здесь. В те времена за ним, за огнем, присматривал мой отец.
— А матери у вас тогда не было? — спросила Нелл.
— Нет, ее давно схоронили. Женщинам трудно в наших местах. Она не вынесла непосильной работы и умерла. Я узнал об этом позднее, от чужих людей, а с тех пор и огонь твердит мне то же самое. Должно быть, так оно и было. Я ему верю.
— Вы здесь и росли? — спросила девочка.
— Да, зиму за зимой, лето за летом. Сначала отец держал меня при себе тайком, а потом об этом узнали и все-таки позволили мне остаться. И огонь — вот этот самый огонь был моей нянькой. Он никогда не угасает — горит и горит.
— Вы любите его?
— Как же мне его не любить! Перед этой печью умер мой отец. Упал у меня на глазах — вот тут, где теперь тлеет зола... И помню, я думал, почему же огонь не поможет ему?
— И с тех пор вы все время при нем?
— Да, с тех пор, как сам стал за ним присматривать. Было время — тяжелое, суровое для меня время, — когда мы с ним расстались, но он не потухал эти годы. Потом я снова пришел сюда, а он по-прежнему гудел и скакал из стороны в сторону, как в те дни, когда у нас с ним были общие игры. Ты, верно, догадываешься, какое у меня выдалось детство. И все-таки, хоть мы с тобой совсем разные, я тоже был ребенком, и когда ты встретилась мне на улице ночью, я вспомнил себя после смерти отца и решил привести вас сюда, к своему старому другу огню. А потом увидел, как ты уснула возле него, и задумался над прошлым. Ложись, тебе надо выспаться. Ложись, бедняжка, ложись.
С этими словами он подвел Нелл к ее грубому ложу, укрыл той же одеждой, которую она увидела на себе проснувшись, снова вернулся на прежнее место и снова замер, как статуя, нарушая свою неподвижность лишь для того, чтобы подбросить угля в топку. Девочка смотрела и смотрела на него, но потом поддалась одолевающей ее дремоте и заснула на куче золы под этими мрачными темными сводами так же сладко, как спят в дворцовых покоях на мягких пуховых перинах.
Когда она снова открыла глаза, проемы под потолком уже посветлели, но в косых лучах солнца, освещающих только верхнюю часть стен, все вокруг казалось еще сумрачнее, чем ночью. Лязг и грохот оглушали по-прежнему, и горны все так же пылали безжалостным огнем, ибо здесь мало что менялось со сменой дня и ночи.
Их новый друг поделил с ними свой скудный завтрак — котелок мутного кофе и ломоть черствого хлеба — и спросил, куда они пойдут дальше. Девочка ответила, что им хотелось бы уйти куда-нибудь, где нет городов и даже больших деревень, и робко спросила у него дорогу в эти места.
— Мне почти не случается бывать за городом, — сказал он, покачивая головой. — Ведь такие, как я, проводят всю свою жизнь перед дверцами горнов и редко вырываются подышать свежим воздухом. Но хорошие, тихие места где-то есть, я знаю.
— А они далеко отсюда?
— Далеко, очень далеко. Да разве деревья и трава могут расти и зеленеть близко от города? Дорога туда идет мимо таких же огней, как наши, и тянется она на много, много миль... Мрачная, черная дорога, тебе страшно будет идти по ней ночью.
— Все равно мы уйдем отсюда! — смело сказала Нелл, видя, что дед с тревогой прислушивается к их разговору.
— Народ в наших местах грубый, путь впереди трудный, безрадостный, он не создан для твоих слабых ножек. Неужели вам нельзя вернуться, дитя мое?
— Нет, нельзя! — воскликнула Нелл, невольно шагнув вперед. — Если вы можете помочь — помогите. Если же нет, не пытайтесь отговаривать меня. Вы не знаете, какая нам грозит опасность и как хорошо мы делаем, что бежим от нее, а если бы знали, то не решились бы удерживать нас.
— Не буду, не буду, боже меня избави! — сказал их странный покровитель, глядя то на нее, то на старика, который стоял, понуря голову и не поднимая глаз от земли. — Я объясню тебе дорогу, как сумею, а больше, увы, ничем не могу вам помочь.
Он начал рассказывать, как им выбраться из города, как идти дальше, и пустился в такие подробные объяснения, что девочка горячо прошептала: «Да благословит вас бог», — и поспешила оставить его.
Но не успели они дойти до угла, как он догнал их и сунул ей что-то в руку. Это были две стертые, закопченные монеты, по пенсу каждая. И кто знает, может быть, на взгляд ангелов они блестели так же ярко, как те драгоценные дары, о которых горделиво повествуют эпитафии на могилах!
На углу они расстались. Девочка взяла за руку своего бесценного питомца и повела его за собой, уводя от позора и преступления, а кочегар вернулся назад читать новые повести в огне, который стал теперь ему еще дороже, после того как эти нежданные гости провели возле него одну короткую ночь.