Подвиги не Геракла

Сидонская дева

...Но и после обеда улететь не удалось. Эрот развалился возле входа в пещеру на нагретой полуденным солнцем хвое и наотрез отказывался куда-то лететь на полный желудок. Объевшийся Кербер тоже был решительно против, валялся рядом в сухой траве, яростно чесался и выкусывал блох из чёрной косматой шерсти.

— Горе мне с тобой. — Вестник сдался и развалился рядом, скинул сандалии, и они трепетали крылышками над псом, который периодически звучно клацал в их сторону зубами. — Не доберёмся до Киферона к вечеру, папа мне ноги оторвёт...

— И к плечам приставит... — не смолчал Эрот. — Расскажи хоть, в кого стрелять-то? Может, там стрелять вовсе и не нужно. Прикинется твой папа дождиком или птичкой какой. Дождик и птичек все любят. Или быком, хотя это и не самый романтичный вариант.

— Быком он уже становился. С Европой, забыл?

— Не забыл. Только там, по-моему, не бык был.

— Что я, по-твоему, быка от верблюда не отличу? *

— Ты-то отличишь, а вот тот, кто это всё значками записывал, ни быка, ни верблюда в глаза не видел. Только на папирусе.

— На папирусе там алеф-бык был. Ты-то уж должен знать. — Вестник укоризненно покачал грловой.

— Он ей знаешь, какие стихи писал? — Эрот поднял глаза к небу. — Мой лоб тебе хозуу, ен бакит... — Почесал кудрявый затылок, пытаясь вспомнить. — Ни, ни бакит. Лапуу, лебезя. Уложен. Хенькуй... То есть нет, там хенкай вроде бы. Хими. Камуха меня хибает, нухаю, мулю: «Мабудь уламить лаку». Лебезя, паползу и разахаю хмуро. Кеу, лебезить лапами харе. Харе бахать. Хухну: «Ен уломлен». Кеху и упахе ех...

— Всё-всё, я понял, не надо нам тут ханаанских демонов вызывать. — Вестник замахал руками, и даже дремавший рядом лохматой кучей Кербер недовольно заворчал. — Только это, по-моему, не стихи. **

— Как это не стихи? На нём же... на финикийском. Европа ж сидонская царевна.

— А так это. Папа попросил меня что-нибудь придумать. Я ж у них в Сидоне, в Библе и в Баальбеке часто бываю. За торговлей присмотреть, кости в порту покидать. Ну я ему с саркофага царя их мёртвого эти слова и списал. Только это не стихи, а какое-то их заклинание местное или жалоба, что мучат его в плену, и по лбу бьют, и пить ему хочется, и помирает он...

— Так он, эта, от любви и помирал, — неуверенно хмыкнул Эрот.

— Папа, может, и от любви, а вот сидонцы своего не упустили. За царевной ни шекеля ни дали, а папе просили сказать — ты, Зева, невесту украл, ты и мучься. Пришлось ему Европу на Крите царицей сажать и про белого бычка сказку сочинять. Гера ему до сих пор вспоминает, как он тогда за одну ночь всю критскую торговлю под Агенора положил.

— Так у сидонцев же завсегда шекель к гешефту привязан, понимать надо... — Эрот осёкся, поняв, что сболтнул лишнего, и отодвинулся от Вестника. Тот смотрел на него так, как будто в первый раз видел — открыв рот и с явственным восхищением в глазах.

— Ну ты даёшь!..

— А я чего? — Эрот вскочил на ноги и отряхивал хитон. — Мне предложили, я взял. Чего отказываться. Так что? Полетели, пока к нам этот царь финикийский не явился? Фивы не Сидон, конечно, но тоже город весёлый. Как раз к ужину доберёмся...

* Бык и верблюд — буквы финикийского алфавита «алеф» и «гимель» (альфа и гамма у греков).

** Это самый ранний финикийский текст, относится к XIII в. до н.э. По другим данным относится к началу X в. до н.э. Текст написан на крышке саркофага, который был найден в 1923 г. французским археологом Пьером Монте во время раскопок в ливанском городе Джубейл, бывшем финикийском городе Библе. Сейчас саркофаг хранится в Национальном музее Бейрута.