Вольфганг Хольбайн "Сердце Волка"

Часть 2

Штефан задумчиво смотрел на нескольких мужчин и женщин, сидевших в приемном отделении напротив него на дешевых пластмассовых стульях. Их лица выражали примерно те же чувства, какие испытывал и он сам: разочарование, нервозность, быть может, некоторый испуг, но больше всего — скуку. Два или три лица были ему знакомы: он уже десять дней регулярно приходил сюда и, похоже, был не единственным, кто решил, что лучше ежедневно тратить время на дорогу в больницу и затем еще два или три часа — а если не повезет, то и дольше — сидеть в ожидании своей очереди, чем лежать на больничной койке, каждое утро подвергаясь всевозможным процедурам.
Иногда ему казалось, что он поступил неправильно. И в самом деле, он ведь все равно проводил большую часть дня здесь, в больнице, — то в этом коридоре, то в одном из трех лечебных кабинетов, то у кровати Ребекки двумя этажами ниже. Нескольких часов, проводимых им каждый день дома, явно не хватало на выполнение накопившейся работы, которую ему не пришлось бы делать, если бы он лежал в больнице.
По привычке потянувшись правой рукой к своему левому предплечью, он поднял глаза и посмотрел на красный светящийся цифровой индикатор над дверью: двадцать девять. Следующим был его номер в очереди. Прикосновение к ране причинило боль, но он, несмотря на это, продолжал кончиками пальцев слегка водить по руке, массируя мускул. Хотя эта рана была не такой глубокой, как на ноге, она причиняла ему гораздо больше хлопот. Почти любое движение рукой вызывало боль, и еще ни одна ночь не прошла без того, чтобы он, ворочаясь во сне и поневоле задевая руку, не проснулся несколько раз от боли.
Однако сейчас ему вряд ли стоило на что-то жаловаться. Если вспомнить, в какой ситуации находились они с Ребеккой четырнадцать дней назад, когда вертолет приземлился на замерзшую речку где-то в Боснии, казалось чуть ли не чудом, что он сидит сейчас в приемном отделении больницы за тысячу километров от того места и чувствует всего лишь терпимую боль в плече и беспросветную тоску.
Штефан ненавидел долгое ожидание. Впрочем, он давно уже привык ждать: ему в силу особенностей его работы часто приходилось ждать часами, а то и сутками требуемого естественного освещения или же других необходимых условий, чтобы наконец сделать редкий снимок.
Однако привычка ждать отнюдь не означала, что ему это нравилось делать.
Нет, не нравилось, особенно учитывая то, что было много других занятий, которые были ему интересны. «Например, — подумал он с сарказмом, — можно было бы поехать домой и прослушать на автоответчике штук восемьдесят записанных сообщений и при этом решить, какие из них просто проигнорировать, а на какие придумать ту или иную отговорку». Хотя он все еще сомневался, правильно ли поступил, настояв на амбулаторном лечении, у него уже не было никаких сомнений относительно того, что он совершил ошибку, растрезвонив о своем возвращении из Боснии. То, что они с Бекки работали как независимые репортеры, отнюдь не означало, что никто не претендовал на их время и на результаты их работы.
Пока ему удавалось ограждать Ребекку от назойливых коллег, однако это не могло продолжаться бесконечно. Акулы пера учуяли, что тут пахнет сенсацией, и непременно хотели каким-то образом приобщиться к этому. Теперь Штефан сам стал одним из персонажей сенсационной истории, и это позволяло ему пока не быть одной из этих акул, но когда-то эта отсрочка должна была закончиться. Штефан периодически задавался вопросом: стали бы они с Бекки вести себя так же, как эти журналисты, если бы тоже сейчас жаждали сенсации? И неизменно приходил к одному и тому же неприятному, но однозначному ответу: да, стал бы.
Наверное, было очень правильно, что им довелось побывать по ту сторону репортерского фотообъектива, и, возможно, они будут помнить об этом, когда все уже останется позади и они снова станут акулами пера, вовлеченными в никогда не прекращающуюся охоту за новостями и сенсациями. Возможно. А может, и нет. Ничто не забывается так быстро, как благие намерения. Даже те, которые появляются в силу собственного печального опыта.
Ход его мыслей был нарушен жужжанием зуммера. Штефан поднял глаза и увидел, что на цифровом табло теперь светится его номер. Он поспешно положил на стол журнал, который перед этим держал раскрытым у себя на коленях, но так и не удосужился начать читать, поднялся со стула и зашел в кабинет, где проводился медосмотр.
Врача там еще не было. Прежде чем медсестра успела произнести хотя бы слово, Штефан расстегнул рубашку, стащил ее с себя и затем, присев, закатал левую штанину брюк. Медсестра нахмурилась, но так ничего и не сказала. Она, наверное, была новенькой: он раньше ее здесь ни разу не видел. Пожалуй, она еще не привыкла к таким понятливым пациентам, как он. Впрочем, Штефан разделся сам и без напоминаний не потому, что хотел облегчить ей работу или произвести на нее хорошее впечатление, — он всего лишь хотел как можно быстрее пройти предстоящую неприятную процедуру.
Медсестра положила серый скоросшиватель с его именем и длиннющим номером на обложке на простой письменный стол, стоявший рядом с топчаном для больных, раскрыла скоросшиватель и, не говоря ни слова, вышла из кабинета. Штефану опять пришлось ждать. Он, проверяя свою силу воли, старался не смотреть на часы, однако ему показалось, что прошло не менее десяти минут, прежде чем дверь наконец-то отворилась и вошел доктор Крон.
Врач молча, кивком головы, поприветствовал Штефана и, даже не взглянув на лежавший на столе скоросшиватель с историей болезни, тут же принялся — по-прежнему ни слова не говоря — снимать бинты с левого предплечья своего пациента.
Штефан сжал зубы. Ему было больно. Нельзя сказать, что это была очень сильная боль, однако она относилась к тем видам боли, которые, пусть даже и слабые, переносятся с большим трудом. Штефан держал себя в руках, но не смог подавить облегченного вздоха, когда Крон наконец снял бинты с его плеча и предплечья и небрежно бросил их на пол.
— Здесь раны выглядят довольно неплохо, — сказал врач. — Они заживают очень быстро. По всей видимости, ваш организм прекрасно реагирует на лечение.
Он на секунду замолчал, а затем, наклонив голову набок, спросил с некоторым недоверием и даже упреком:
— Вы ведь принимаете лекарства, да?
— Конечно, — ответил Штефан.
На самом деле это утверждение не совсем соответствовало действительности. Тех лекарств, которые Крон и его коллеги прописали Штефану за последние две недели, хватило бы, чтобы укомплектовать среднюю по размерам корабельную аптечку. Поэтому Штефан читал показания к применению у каждого лекарства и затем решал, какое из них он будет применять, а какое спустит в унитаз. Похоже, сделанный им выбор оказался правильным.
— Ну и прекрасно! — произнес Крон.
Он отодвинулся вместе со стулом немного назад, наклонился и начал снимать бинты с раны на икре Штефана — эта рана была самой болезненной.
— Извините меня за подобный вопрос, — начал врач, — но вы просто не поверите, как много пациентов приходят сюда, ожидая от меня чуть ли не чуда, а сами и не думают принимать лекарства, которые я им назначаю.
Он довольно резко сдернул последний виток бинта с ноги Штефана, от чего тот едва не вскрикнул от боли, и, внимательно осмотрев рану, обрадовался.
— Просто замечательно! И пациент вы дисциплинированный, и раны у вас очень быстро заживают.
— Да, пожалуй, — сдержанно откликнулся Штефан.
Он не стал уточнять, с каким именно из заявлений Крона он согласился.
Врач поднял глаза:
— Рана болит?
— Сейчас? — Штефан кивнул. — Да.
— Я не про это. Я имею в виду вообще.
— Да, болит, — откровенно признался Штефан. — Болит даже больше, чем вроде бы должна болеть. Ведь это же… всего лишь царапина.
— Из вашей икры вырвано столько мяса, что его хватило бы на целый шашлык, — не согласился с ним Крон, покачав головой. — Так что я не стал бы называть это царапиной. Более того, это не обычная рана. Раны от укусов, как правило, более болезненны, чем другие раны. Однако, как я уже сказал, вы удивительно быстро идете на поправку. Через три или четыре недели от ваших ран не останется и следа.
Штефан ничего не сказал на это. Физическая боль была для него сейчас не самым тяжелым ощущением. Раны и в самом деле когда-нибудь заживут — пусть даже не через три недели, а через три месяца. Однако он спрашивал себя, заживет ли когда-нибудь душевная рана, которая была получена одновременно с укусами на его теле. Воспоминания о пережитых им событиях были еще свежи в его памяти. Стоило ему закрыть глаза — и он снова оказывался ночью на льду реки, слышал рычание волков, грохот выстрелов и отчаянные крики Ребекки. Но эти сцены постепенно начинали казаться всего лишь кадрами из какого-то фильма, который он видел очень давно, а еще — необыкновенным приключением, полным острых переживаний, но не более того. Тем не менее он прекрасно знал, что происходит в подобных случаях: жуткая опасность будет позабыта, а вместе с ней уйдут в прошлое и связанные с ней воспоминания об участии в каких-то из ряда вон выходящих событиях. Вполне вероятно, что в глубине души все же останется страх и он будет время от времени проявляться даже через многие годы, причем в самых неподходящих ситуациях.
Крон наконец-то перестал трогать кончиками пальцев ногу Штефана (отчего у того на глазах выступали слезы), подошел к письменному столу и нажал на кнопку, чтобы вызвать медсестру. Она появилась так быстро, как будто ожидала сигнала, стоя прямо за дверью. Похоже, она вовсе не была здесь новенькой, как подумал перед этим Штефан, поскольку по дальнейшим действиям ее и Крона стало видно, что они — сработавшийся дуэт: пока Крон, достав из кармана дешевую одноразовую ручку, что-то писал в истории болезни, медсестра быстро и не особенно осторожно снова забинтовала раны Штефана.
Штефан во время всей этой болезненной процедуры не издал ни звука, хотя и чувствовал тошнотворную слабость в животе. Еще немного — и ему стало бы дурно…
— Я прописал вам еще одно лекарство, — сказал Крон, не отрывая глаз от листа, на котором писал. — Для стимулирования роста тканей. Очень важно, чтобы вы его принимали.
— Разумеется, — отозвался Штефан.
Его голос слегка дрогнул. Крон поднял глаза и с выражением вопросительной озабоченности посмотрел на своего пациента.
— Но разве вы сами только что не говорили, — произнес Штефан, — что рана и так прекрасно заживает?
— Я сказал, что доволен процессом заживления, — поправил Штефана Крон.
Эти его слова явно противоречили тому, что он говорил всего лишь минуту назад. Однако подобная неувязка, похоже, его совершенно не смутила. Штефан не стал развивать тему. После двухнедельного общения с врачами он пришел к выводу, что спорить с ними бесполезно.
— Но это отнюдь не означает, — продолжал Крон, — что вам теперь можно легкомысленно относиться к своим ранам. — Он достал из ящика стола пачку бланков рецептов и начал что-то писать на верхнем из них, разговаривая при этом со Штефаном. — С укусами диких животных шутить нельзя. Радуйтесь тому, что все закончилось благополучно. Вы вполне могли бы заразиться от них бешенством или еще чем-нибудь похуже.
— А бывают такие случаи? — спросил Штефан.
Крон кивнул:
— Конечно! Когда речь идет о том, чтобы осложнить жизнь мне и моим коллегам-врачам, изобретательность матери-природы не знает границ. — Он оторвал исписанный им бланк рецепта от пачки, поднялся со стула и протянул рецепт Штефану. — Думаю, вам теперь не нужно приходить ко мне каждый день. Вполне достаточно того, что вам будут ежедневно делать перевязку. А мы с вами увидимся в следующий понедельник.
Штефан взял рецепт, кивком поблагодарил врача и, как обычно, не успел даже попрощаться: Крон поспешными шагами вышел в соседнюю комнату, чтобы заняться следующим пациентом.
Штефан до сих пор толком не понял, нравится ему этот врач или нет. Крон, надо было признать, хорошо заботился о нем и к тому же обладал чувством юмора, однако он даже и не скрывал, что его пациенты, в сущности, были для него не более чем «медицинскими случаями». Впрочем, точно так же относились к своим пациентам и все остальные врачи, просто некоторые из них лучше умели притворяться.
Штефан встал, опустил штанину и осторожно надел рубашку. Его плечо сейчас болело еще сильнее, чем раньше, а потому он старался двигать им как можно меньше — ровно столько, сколько требовалось, чтобы одеться. Рана зажила уже достаточно для того, чтобы не вызывать боли при незначительных движениях, но ему вовсе не хотелось, потратив еще полгода на специальные восстанавливающие упражнения, в конечном счете быть способным поднимать левой рукой лишь бокал с пивом.
Выходя из кабинета, он столкнулся со следующим пациентом, нетерпеливо устремившимся из коридора в кабинет. Хотя Штефан не чувствовал себя виноватым, он пробормотал: «Извините», протиснулся мимо седовласого мужчины и, слегка прихрамывая, пошел по коридору.
За четверть часа, проведенные Штефаном во врачебном кабинете, приемная еще больше заполнилась людьми. Сейчас в очереди сидело уже десятка два пациентов, и возле стоявшего у входа кофейного автомата толпились люди. Штефан попытался обогнуть их по большой дуге, но все же столкнулся с молодым человеком, который как раз в этот момент попятился от автомата, держа в руках белый пластмассовый стаканчик с дымящимся горячим кофе и отхлебывая из него. И в этом столкновении был виноват не Штефан, однако он снова пробормотал: «Извините» — и хотел было удалиться, но в следующее мгновение молодой человек повернулся и так посмотрел на Штефана, что тот невольно задержался на секунду.
У этого парня было самое обыкновенное лицо, коротко подстриженные светлые волосы, на нем были куртка из дешевого кожзаменителя и потертые джинсы. Тем не менее в его взгляде чувствовалось нечто такое, что явно не соответствовало его внешнему виду, — решительность и клокочущий гнев, от которых Штефану стало явно не по себе. Ему на миг даже показалось, что он уже где-то видел эти глаза, хотя и был уверен: он еще никогда не встречал этого парня. Несмотря на это, выражение глаз незнакомца испугало Штефана чуть ли не до смерти.
Штефан отступил еще на полшага, снова извинился и мысленно пожелал, чтобы этот юноша не оказался из числа тех, для кого пустячный инцидент является вполне достаточным поводом затеять скандал или даже драку. Возможно, это опасение было совершенно необоснованным, но выражение, увиденное им в глазах парня, поневоле вынудило Штефана посчитать этого молодого человека ненормальным, одним из тех, кого Штефан боялся больше всего на свете — даже больше, чем зубастых волков и жаждущих мести русских наемников. Этих ненормальных в последние годы постепенно становилось все больше, словно с экранов шагали в реальную жизнь персонажи американских боевиков и фильмов ужасов, для которых насилие и террор были нормой жизни.
Впрочем, вспыхнувшие в глазах светловолосого парня искры тут же погасли. Он пожал плечами, изобразил явно неискреннюю улыбку и, снова отхлебнув из своего стаканчика, повернулся и отошел в сторону.
Штефан пошел своей дорогой. Произошедший только что инцидент длился не более двух-трех секунд, и никто из находившихся в коридоре людей этого даже и не заметил, однако у Штефана почему-то появилось чувство, что за ним наблюдают. И уже не в первый раз Штефан признался себе в том, что он, пожалуй, довольно трусливый человек.
Он вызвал лифт и поехал на четвертый этаж, где находилась палата Бекки. Было уже почти два часа. Сегодня он просидел в очереди дольше, чем обычно, и Ребекка, наверное, уже с нетерпением ждала его. Правда, она еще неделю назад сказала Штефану, что нет необходимости навещать ее каждый день и проводить у ее кровати почти пять часов. Она знала, что он ненавидит больницы и еще больше ненавидит навещать больных. Но Ребекка знала и то, что он все равно будет приходить к ней каждый день, даже если она пробудет в больнице еще многие месяцы и у них иссякнут темы для разговора, а вместе с ними — и терпение. Ребекка пострадала гораздо больше, чем Штефан. У нее были три очень болезненные раны от укусов — на плече, животе и бедре, и ей повезло гораздо меньше, чем ему. Одна из ее ран воспалилась, и Ребекка теперь больше страдала от побочного действия кортизона и других средств, которыми ее пичкали врачи, чем от самой раны.
Пока он находил в себе силы не поддаваться унынию, но было очевидно, что Ребекке придется провести в больнице еще как минимум две или три недели, а то и дольше.
Когда он вошел в палату, там никого не оказалось. Постель Ребекки была разобранной и помятой, но ее кресла-каталки в палате не было. Через раскрытую дверь ванной было видно, что и там никого нет. Штефан несколько секунд постоял в палате, чувствуя растерянность и беспомощность, а затем, испытывая все нарастающее беспокойство, направился в помещение для дежурных медсестер.
Возможно, исключительно ради соблюдения законов детективного жанра, там тоже никого не оказалось, и Штефану пришлось прождать целых пять минут, прежде чем появилась одна из медсестер.
— Где моя жена? — спросил Штефан, даже не поздоровавшись.
Его голос и, наверное, выражение лица были намного испуганнее и озабоченнее, чем он себе это представлял, а потому медсестра поспешно изобразила на лице ободряющую улыбку и, делая успокаивающие жесты руками, ответила:
— Не переживайте. С ней все в порядке. Она сейчас в детском отделении.
— В детском отделении?
— Мы и сами не очень-то этому рады, — заверила медсестра, — да и главврач рассердится, если узнает. Однако мы просто не смогли ее удержать.
— Что-то случилось с… девочкой? — спросил Штефан.
Медсестра пожала плечами:
— Не знаю. Полчаса назад пришел ваш шурин, и через несколько минут…
— Мой шурин? — Штефан сердито нахмурил лоб.
Голос Штефана прозвучал резче, чем он хотел, и это испугало даже его самого. Он не имел ничего против Роберта — скорее, наоборот. Его отношения с братом Ребекки были в общем очень хорошими, и они придерживались одного и того же мнения по многим вопросам. По многим, но не по всем. Кое в чем у них имелись разногласия, а иногда даже большие разногласия — например, относительно всего, что касалось Ребекки и привезенной из Волчьего Сердца девочки.
Штефан поблагодарил медсестру, вышел из отделения и спустился на лифте на первый этаж. Детское отделение находилось на другом конце больничного комплекса. Хотя он шел так быстро, как только мог, ему понадобилось минут пять, чтобы добраться до нужного ему ничем не примечательного бетонного здания. У Роберта и Беки, передвигающейся на кресле-каталке, этот путь занял, по всей видимости, в три раза больше времени, и Штефан, зная состояние Ребекки, мог себе представить, каких усилий ей это стоило. А потому он все больше злился на Роберта.
Слегка запыхавшись, Штефан наконец вошел в детское отделение, доехал на лифте на шестой, последний, этаж и направился к стеклянной двери, ведущей в палату интенсивной терапии. Чтобы попасть вовнутрь, ему пришлось надавить на звонок и немного подождать. Штефан, однако, проигнорировал висевшие возле двери чистые зеленые халаты и две «перепрофилированные» корзины для мусора, в которых лежали медицинские шапочки и предназначенные для надевания поверх обуви тапочки. Персонал отделения знал уже и самого Штефана, и то, что он не станет заходить в чужую палату.
Через некоторое — нестерпимо долгое — время дверь отворилась. Медсестра уже открыла рот, чтобы сказать, что ему следует надеть халат, шапочку и тапочки, но, узнав его, приветливо кивнула, отступила в сторону и сказала:
— Господин Мевес! Ваша супруга и ваш шурин уже здесь.
— Я знаю, — сердито буркнул Штефан.
Он тут же осознал, каким неуместным был его тон: медсестра ведь ни в чем не была виновата. Он покаянно улыбнулся, закрыл вместо нее дверь и сказал:
— Извините. Я немножко нервничаю, но вас это совершенно не касается.
Эти слова, похоже, рассердили стоявшую перед ним молодую женщину еще больше, чем его прежний грубоватый тон, а потому Штефан предпочел не продолжать разговор, чтобы ненароком не подлить масла в огонь. Одним из его существенных недостатков, несомненно, являлось то, что в затруднительных ситуациях он обычно произносил — хотя и исключительно с благими намерениями — самые что ни на есть неподходящие слова, от которых эти ситуации лишь усугублялись. Именно поэтому в репортерском мире он относился не к тем, кто пишет о мировых событиях, а к тем, кто их фиксирует на фотопленку.
Медсестра, бросив на него негодующий взгляд, ушла в помещение для дежурных. Штефан, стремительно шагая, направился к палате в другом конце коридора. Он зашел туда, не постучавшись, и увидел то, что и ожидал увидеть.
Узкое пространство между стеной и находившейся напротив нее высокой — до самого потолка — стеклянной перегородкой едва-едва позволяло проехать на кресле-каталке. Тем не менее Бекки сумела протиснуться в помещение и — хотя, как прекрасно понимал Штефан, малейшее движение причиняло ей боль — наполовину привстала со своего кресла, левой рукой опираясь об его подлокотник, а правой — о стеклянную перегородку. Поскольку Штефан стоял позади Ребекки, он не мог видеть ее лица, однако он и так знал, какие чувства оно выражало.
То, что ему предстояло, он воспринимал очень болезненно. И он, и Ребекка пока избегали говорить о девочке: Ребекка — потому, что, с ее точки зрения, тут и не о чем было говорить, а он просто боялся говорить на данную тему, хотя и понимал, что такой разговор неизбежен. Штефан, конечно же, осознавал, что эта неопределенность не может длиться бесконечно, но он, по крайней мере, надеялся, что у него еще есть немного времени. Кроме того, он — черт возьми! — также надеялся и на то, что разговор с Ребеккой об этом состоится с глазу на глаз и не при таких обстоятельствах, как сейчас.
Штефан тихонько подошел к креслу-каталке, слегка кивнул своему шурину и положил ладони на спинку кресла. Ребекка, по всей видимости, заметила, что он пришел, однако лишь на мгновение посмотрела на его отражение в стеклянной перегородке. Так и не дождавшись, чтобы она обернулась к нему, Штефан нехотя обратил внимание на вторую, большую часть палаты по ту сторону стекла.
Конечно же, увиденная им картина не была для него новой. Хотя за последние две недели он бывал здесь далеко не так часто, как Ребекка, но все же бывал, и много раз. В находившемся за стеклом помещении, рассчитанном на три кровати и аппаратуру для проведения интенсивной терапии, сейчас расположился лишь один-единственный пациент. Тем не менее казалось, что оно заполнено буквально до предела. Среди огромного количества всевозможных медицинских устройств (многие из которых, насколько знал Штефан, были здесь не очень-то и нужны) и прочих предметов больше всего привлекал к себе внимание привезенный из Волчьего Сердца ребенок. Он был абсолютно здоров. Вокруг него высились целые горы игрушек, в том числе плюшевые звери, кукольная мебель, различные погремушки и другие разноцветные штучки, которыми Ребекка за последние две недели буквально завалила девочку. Кроме того, там еще находилась профессиональная кинокамера с соответствующим штативом и мониторами.
Медсестра, стоявшая по другую сторону стеклянной перегородки и державшая девочку на руках так, чтобы Ребекка могла ее видеть, буквально терялась на фоне всего этого изобилия. Судя по выражению ее лица, она явно чувствовала себя не в своей тарелке. Штефан кивнул ей, и она, широко улыбнувшись, кивнула в ответ. Он уже забыл имя этой медсестры (Штефан вообще плохо запоминал имена), хотя ему во время посещений этой палаты довольно часто приходилось ее видеть и он даже предположил, что заведующий отделением назначил эту медсестру ответственной за девочку. Судя по ее произношению, она была родом откуда-то из бывшей Югославии, точнее, из одного из тех государств, которые образовались на ее развалинах и названия которых менялись так часто, что не стоило и труда их запоминать.
Кроме не особенно счастливого выражения лица медсестры, в этой сцене бросалось в глаза еще одно явное несоответствие: медсестра держала девочку так, как будто это был младенец, однако та уже давно выросла из этого возраста. По предположениям врачей, ей было года четыре, а то и все пять лет, но она была одета в предоставленные больницей ползунки, завернута в топорщившиеся одноразовые пеленки и лежала на руках медсестры очень тихо, почти без движения, — то есть так, как и в самом деле ведут себя младенцы.
— Она сегодня очень спокойная, — сказала Ребекка.
Эти слова были обращены не к Штефану, а к брату Ребекки, но Штефан отреагировал на них пожатием плеч. Он тоже чувствовал себя не в своей тарелке и при этом подозревал, что, скорее всего, то же самое испытывает и брат Ребекки. Роберт прекрасно знал, что думает Штефан об этой возне с девочкой, и в глубине души Штефан был уверен, что Роберт мысленно солидарен с ним, а не со своей сестрой. Однако то, что Роберт думал, и то, что он делал, часто не совпадало.
— Может быть, ей не очень нравится, что ее разглядывают, как зверюшку в зоопарке, — предположил Штефан.
Ребекка наконец повернулась к нему. Это движение было для нее довольно трудным и, без сомнения, причинило ей боль.
— Ты сегодня поздно, — сказала она, проигнорировав слова Штефана.
Штефан пожал плечами:
— Я сегодня должен был прийти на прием на час позже, да и очередь была большая. А что, тут что-то… произошло?
Он движением руки указал на девочку. Медсестра по-своему поняла его жест: она повернулась и положила ребенка в детскую кроватку с хромированной решеткой, откуда она его перед этим взяла. Штефан не знал, как долго Ребекка и Роберт стояли здесь, но с таким большим ребенком на руках можно было устать уже через несколько минут.
— Нет, — ответил Роберт.
Одновременно с ним Ребекка сказала «да».
— Вот так! — иронично заметил Штефан. — А нельзя ли это пояснить?
— Сюда приходила… — начала Ребекка, и уже по этим двум словам Штефан понял, как волновало Ребекку то, о чем она сейчас собиралась рассказать.
Однако Роберт тут же перебил свою сестру и заявил твердым авторитетным тоном:
— Мы все объясним, не переживай. Но пожалуй, не здесь. Давайте выйдем отсюда. — Он слегка улыбнулся Ребекке. — Может, нам еще удастся незаметно вернуть тебя в палату, прежде чем твоего врача хватит удар.
— Да пусть его хватает что угодно! — воскликнула Ребекка, пожав плечами. — Я здесь пациентка, а не заключенная.
Она попыталась развернуть свое кресло-каталку, но у нее ничего не получилось. Тогда Штефан ухватился за кресло сзади и выкатил его в коридор. Когда он там развернул кресло и хотел было покатить Ребекку к выходу, она решительно покачала головой и схватилась обеими руками за колеса. И Штефан, и Роберт неодобрительно нахмурились, но Штефан достаточно хорошо знал свою жену и потому лишь пожал плечами и стал молча смотреть, как она катит свое кресло сама, хотя это и доставляло ей тяжкие мучения. Но Ребекка не сдавалась. Штефан и Роберт знали, что движения причиняют ей сильную боль, и Штефан в душе надеялся, что ее гонора хватит максимум до лифта, а затем победит благоразумие и Ребекка согласится, чтобы ее кресло катил он или ее брат.
Пока они втроем постепенно продвигались к выходу, Штефан как бы невзначай отстал от Ребекки на пару шагов и, повернувшись к шурину, шепотом спросил:
— Так что же произошло?
Роберт только покачал головой и еще тише ответил:
— Не сейчас. Сначала выйдем отсюда.
Эти слова слегка обеспокоили Штефана, но не более того. Лишь слегка обеспокоили. Пока не было повода для паники.
Они спустились на лифте на первый этаж. Когда двери лифта открылись, Штефан ухватился за кресло Ребекки и хотел было покатить его к выходу из здания, однако Роберт покачал головой и молча указал на стеклянную дверь кафетерия. «Почему бы и нет?» — подумал Штефан. Хотя ему и не хотелось ни есть, ни пить, чашечка кофе, пожалуй, не помешала бы ему, тем более что здесь ведь что-то произошло. При предстоящем разговоре с Ребеккой он предпочитал сидеть перед ней и видеть ее глаза, а не толкать сзади ее кресло и смотреть на ее затылок.
Они выбрали свободный столик у окна. Пока Роберт ходил к стойке, чтобы принести оттуда всем троим кофе, Штефан присел за стол и, глядя на свою жену, стал ждать, когда она сама начнет разговор. Но Ребекка молчала. Она даже избегала его взгляда. Однако теперь, когда Штефан чуть внимательнее и чуть дольше всмотрелся в ее лицо, он в полной мере осознал, как сильно она взволнована.
Но он почему-то не стал допытываться, а терпеливо ждал, пока не вернется Роберт. Тот пришел с подносом, на котором стояли три стаканчика с кофе и тарелка с большим куском сливочного пирога. Он молча расставил стаканчики, с шумом отодвинул от стола дешевый пластмассовый стул и присел. При этом он посмотрел на свои наручные часы и сразу же на дверь, словно кого-то ждал.
— Ну так что? — Штефан заговорил первым. — Выкладывайте. Что произошло?
— Сюда приходила эта безмозглая корова… — начала Ребекка, однако Роберт снова ее перебил: он поднял руки в успокаивающем жесте и попытался улыбкой сдержать уже готовый вспыхнуть гнев Ребекки.
— Ты только не волнуйся! Эта женщина всего лишь выполняла свой долг. И ей было так же неприятно, как и тебе. Мы все уладим.
Штефан озадаченно переводил взгляд с Роберта на Ребекку и обратно:
— Что уладим?
— Сюда приходила сотрудница из Управления по делам молодежи, — ответил Роберт, взяв стаканчик с кофе. — Она, в общем-то, задала только несколько вопросов. А еще у нее было два или три формуляра, которые нужно было заполнить. Вот и все. Ребекка немного сгущает краски.
— Ничего подобного! — вскипела Ребекка. — Она сказала, что Еву поместят в приют и что о ней будут заботиться соответствующие инстанции! Я этого не допущу.
Когда Ребекка произнесла имя ребенка, Штефан слегка вздрогнул. Он до сего момента, думая обо всем этом, называл его просто «ребенок» или же «девочка». И у него были для этого все основания. Однако он не стал сейчас касаться этой темы, а лишь повернулся к Ребекке и таким же успокаивающим тоном, как и Роберт, сказал ей:
— Твой брат прав. Формальности… ты ведь знаешь, что существует определенный порядок. В этой стране ты абсолютно ничего не можешь сделать, не получив на то необходимого письменного разрешения.
Глаза Бекки гневно вспыхнули. Если все так и было, как рассказал Роберт, то столь нервная реакция Бекки была Штефану совершенно непонятна. Сам Штефан, по правде говоря, думал, что соответствующие службы заявят о себе гораздо раньше, чем это произошло на самом деле. В конце концов, они с Ребеккой и девочкой находились во Франкфурте уже целые две недели.
— Она сказала, что о Еве будут заботиться соответствующие инстанции! — не унималась Ребекка. — Ты прекрасно знаешь, что это означает: они упрячут ее в какой-нибудь приют. Я этого не допущу! Никто не отнимет ее у меня!
— Так этого никто и не собирается делать, — сказал Роберт.
Он протянул руку через стол, чтобы успокаивающе погладить Ребекку, но она гневным движением оттолкнула ее и уставилась куда-то в пустоту между ним и Штефаном.
Штефан вздохнул. Он почувствовал, что о чем-то говорить сейчас с Ребеккой просто бессмысленно. Она была слишком взволнована, а потому на нее не действовали даже самые веские аргументы. Штефан повернулся к своему шурину:
— Так что же на самом деле произошло? Ты был здесь, когда приходила та женщина?
Роберт отрицательно покачал головой:
— Я пришел немного позже. Но затем позвонил в их управление по телефону и поговорил с начальником. Это и в самом деле обычная процедура. Они должны оформить кое-какие бумаги. — Он отхлебнул кофе и деланно засмеялся. — Вы ведь привезли ребенка, можно сказать, без роду-племени. Никто не знает, кто его родители, откуда он взялся и что он делал в той долине… Тут не все так просто.
— Да, не просто! — вспылила Ребекка. — Ты же там не был и не видел, что с этой девочкой сотворили. Если бы мы ее не нашли, она была бы уже мертва!
— Из-за этого она не становится автоматически твоей собственностью, — спокойно возразил Роберт.
Роберт и Ребекка были не просто братом и сестрой. Хотя Ребекка редко рассказывала о своем детстве, Штефан знал, что их родители умерли очень рано, а потому все заботы о воспитании Ребекки легли на плечи Роберта. Хотя он был старше ее всего лишь на пять лет, он заботился о ней не только как брат, но и как отец, а потому она, возможно, воспринимала и любила его в обеих ипостасях. Однако Штефану редко доводилось видеть, чтобы Роберт таким тоном спорил со своей сестрой. Судя по удивленному выражению лица Ребекки, она тоже к этому не привыкла.
— А этого… этого никто и не говорит, — смущенно пробормотала она, сбитая с толку неожиданным нападением с той стороны, откуда не ожидала. — Просто дело в том, что…
Роберт прервал ее жестом, но при этом миролюбиво улыбнулся и сказал:
— Я знаю, что ты имеешь в виду. И я тебя понимаю. Но тебе все же нужно успокоиться.
— То, что ты так нервничаешь, только портит людям настроение. Да и тебе самой тоже, — сказал Штефан.
Ребекка на него даже не взглянула. Она больше ничего не сказала, а лишь смотрела на своего брата в полном замешательстве, и Штефан невольно задался вопросом, было ли оно вызвано только сопротивлением, оказываемым сейчас Робертом, или же между ними что-то произошло еще до того, как Штефан пришел в детское отделение. Штефан уже не первый раз в присутствии своего шурина испытывал острое чувство самой что ни на есть банальной ревности. Между Робертом и Ребеккой были своеобразные отношения, и в их обществе Штефан иногда чувствовал себя лишним. Ему даже показалось, что его последние слова Ребекка просто не услышала.
Позади него раздался скрежет отодвигаемого стула, и Штефан, слегка повернув голову, краем глаза увидел, что кто-то присел за свободный соседний стол. «Почему именно рядом с нами?» — невольно подумал Штефан. И действительно, кафетерий был наполовину пустым и новый посетитель вполне мог бы расположиться через три или четыре стола от них, даже если бы хотел сесть именно у окна. Впрочем, Штефан был даже рад тому, что за соседним столом кто-то появился. Вряд ли этот молодой человек сел там, чтобы их подслушивать, однако он, так или иначе, находился достаточно близко для того, чтобы слышать их разговор, и это должно было удержать Ребекку от дальнейших эмоциональных заявлений.
Бекки бросила угрюмый взгляд в направлении нового посетителя, усевшегося позади ее мужа на расстоянии вытянутой руки, но при этом отреагировала именно так, как и надеялся Штефан: ее губы сжались в тонкую бледную полоску и, хотя ее глаза сверкали гневом, она предпочла сидеть молча.
— Наверное, нам пора идти, — проговорил Штефан. — Скоро уже дневной обход, и доктор Крон вряд ли обрадуется, если не застанет тебя в палате.
— Не возражаю, — мрачно согласилась с мужем Ребекка.
Но Роберт тут же посмотрел на часы и, покачав головой, сказал:
— Пожалуйста, подождите еще минутку.
Штефан и Бекки с удивлением уставились на него, и на губах у Роберта появилась легкая смущенная улыбка. Несмотря на свою довольно солидную внешность, он на мгновение стал похож на маленького мальчика, которого уличили в том, что он прогуливает занятия в школе.
— Ты кого-то ждешь? — спросил Штефан.
Роберт кивнул.
— Да. Приходится признаться, что жду. Вы меня приперли к стенке.
— И кого ты ждешь? — поинтересовалась Бекки.
— «Безмозглую корову», о которой ты совсем недавно говорила, — ответил ее брат, снова слегка улыбнувшись.
Увидев, что Ребекка невольно дернулась, он успокаивающе поднял руки и продолжил:
— Я звонил ее начальнику и договорился, чтобы ее прислали сюда еще раз.
— Зачем? — недоверчиво спросила Ребекка.
Ее брат отхлебнул из своего стаканчика — явно для того, чтобы выиграть пару секунд на обдумывание ответа.
— Я просто хотел с ней еще раз поговорить, — наконец сказал он. — Я бы и сам позже к ним сходил, но, как ты знаешь, я сегодня улетаю в Швейцарию и, возможно, вернусь оттуда лишь дня через три-четыре. Я… А вот и она!
Роберт кивнул в сторону двери и одновременно чуть привстал со стула. У него на душе явно полегчало.
Штефан повернулся на стуле и увидел светловолосую женщину средних лет, одетую в ничем не примечательный деловой костюм. Она только что вошла в кафетерий и искала взглядом тех, кто был ей нужен. Увидев Ребекку, она быстрым шагом направилась к их столику. Лицо этой женщины оставалось невозмутимым, а вот у Ребекки в глазах засверкали искры, вот-вот готовые перерасти в молнии. Штефан снова спросил себя, что же могло произойти между этими двумя женщинами сегодня утром.
Бросив на Ребекку почти умоляющий взгляд, он отодвинул свой стул и поднялся. При этом он невольно слегка толкнул сидевшего за ним посетителя и тут же извинился, однако ничего не услышал в ответ.
— Вы, по-видимому, госпожа Хальберштейн? — Роберт сделал шаг навстречу и протянул руку.
Светловолосая женщина, бросив слегка обеспокоенный взгляд на Ребекку, кивком утвердительно ответила на вопрос и быстро пожала Роберту руку.
— А вы…
— Ридберг, — представился Роберт. — Роберт Ридберг.
Он кивнул в сторону Штефана, представил его и затем сказал:
— Госпожа Мевес — моя сестра.
— Я знаю. Мой начальник мне об этом сообщил. — Она отодвинула от стола свободный стул, присела и подождала, пока Роберт и Штефан займут свои места. — Позвольте поинтересоваться, в чем заключается смысл нашей встречи? У меня, в общем-то, очень мало времени.
— Я вас задержу не дольше, чем это действительно необходимо, — заверил Роберт. — Могу я предложить вам кофе?
Она показала жестом, что в этом нет необходимости, и Роберт, с сожалением пожав плечами, продолжил:
— Моя сестра рассказала мне о… разговоре между ней и вами, состоявшемся сегодня утром, госпожа Хальберштейн. Боюсь, что в ходе этого разговора возникли кое-какие недоразумения.
— Да, — согласилась служащая. Она бросила на Бекки взгляд, который был скорее сконфуженным, чем гневным, и затем снова посмотрела на Роберта. — Однако если вы полагаете, что это каким-то образом повлияло на мое решение, то позвольте вас в этом разуверить. Я уже привыкла разговаривать с людьми, находящимися в состоянии эмоционального стресса.
— Рад это слышать, — сказал Роберт. — Тем не менее мне необходимо кое-что уточнить, госпожа Хальберштейн. Хотя я уже обговорил все эти вопросы с вашим руководством, мне хотелось бы еще раз объяснить сложившуюся ситуацию лично вам. Вам известно, что моя сестра и ее муж работают журналистами?
Хальберштейн кивнула. Хотя она ничего при этом не сказала, было видно, что она стала слушать очень внимательно и даже с некоторым напряжением. Штефан терялся в догадках, к чему же клонил Роберт. Слова брата Ребекки удивили и даже слегка обеспокоили его, а потому он вполне мог себе представить, что происходило в голове у светловолосой женщины в течение сделанной Робертом паузы. Скорее всего, то же самое, что и в его голове. Не может быть, чтобы Роберт был настолько наивен, что считал возможным оказать на эту женщину какое-то давление. Штефан, по крайней мере, надеялся, что это не так. Из своего опыта общения с чиновниками Штефан знал, что такие наезды чаще всего дают обратный эффект, иногда, правда, с некоторой задержкой.
— Да, это мне известно, — сказала Хальберштейн через некоторое время. — Но что…
— Но что вам, по-видимому, неизвестно, — перебил ее Роберт и улыбнулся, как бы извиняясь, но не особенно искренне, — так это то, что моя сестра и ее муж были в Боснии… — Он сделал неопределенный жест руками. — Скажем так, с деликатной миссией.
Хальберштейн еще больше напряглась, однако ее лицо по-прежнему оставалось невозмутимым, чего нельзя было сказать о Штефане: он отчаянно ломал голову над тем, к чему же, черт возьми, клонил его шурин.
— И что вы хотите этим сказать? — спросила Хальберштейн.
— Проблема в том, — ответил Роберт, — что я не могу рассказать вам буквально все. Я коснусь лишь некоторых моментов. Но ваш начальник подтвердит мои слова, как только вы вернетесь на службу. Если станет известно, что моя сестра и ее муж находились в том районе, это в сложившихся обстоятельствах может отразиться на дипломатических отношениях между правительством Боснии и нашим правительством.
Штефану пришлось приложить титанические усилия, чтобы по нему не было видно, насколько он ошеломлен услышанным. Тем не менее он не смог не бросить испуганный и одновременно упрекающий взгляд на Ребекку. Она сделала вид, что не заметила этого взгляда, однако уже по этой ее реакции Штефан понял, что появившаяся у него догадка была правильной: Ребекка рассказала Роберту все.
— Я не совсем понимаю, какое отношение… — попыталась перехватить инициативу Хальберштейн, но Роберт снова ее перебил.
— Я как раз к этому и подошел. Насколько я знаю, пока нет никакой официальной реакции со стороны боснийского правительства, ведь так? Я имею в виду, еще никто не заявил о пропаже ребенка и не потребовал его возвращения, да?
— Да, это верно, — подтвердила Хальберштейн. — Но какое…
— Видите ли… — в который раз перебил ее Роберт.
Штефан уже не сомневался, что подобные действия его шурина объяснялись отнюдь не его невежливостью или бестактностью. Он был знаком с Робертом довольно долго и знал, что тот никогда ничего не делает просто так, а потому тактика разговора с Хальберштейн наверняка была продумана им заранее.
— Видите ли, — повторил Роберт, — очень важно, чтобы вся эта история получила как можно меньше огласки.
— История? — Хальберштейн внезапно нахмурилась. — Извините, господин Ридберг, но я нахожусь здесь не по поводу какой-то там истории. И меня не интересуют ни политика, ни дипломатические отношения. Речь идет о ребенке, которого…
— …пока еще никто официально не разыскивает, — перебил ее Роберт, по-прежнему улыбаясь, однако он говорил теперь чуть резче и немного громче. — Его родителей, по всей вероятности, уже нет в живых, да и сам он наверняка был бы уже мертв, если бы моя сестра и ее муж не натолкнулись на него.
— Возможно, — сказала Хальберштейн. Несколько секунд она растерянно переводила взгляд с одного из сидевших перед ней людей на другого, а затем открыла свою сумочку, вытащила из нее сигарету и, прежде чем снова заговорить, закурила. — Но существуют определенные правила, которые мы должны соблюдать. Ваша сестра привезла из-за границы ребенка, о котором мы ничего не знаем. Мы не знаем его имени, и нам ничего неизвестно ни о судьбе его родителей, ни об обстоятельствах, при которых он… — Хальберштейн на мгновение запнулась и нерешительно посмотрела на Ребекку. — Был брошен. Даже если все произошло именно так, как вы рассказали, тут может идти речь о преступлении, и с этим необходимо разобраться.
— Единственное преступление — это то, что мы нашли Еву, — резко произнесла Ребекка.
Хальберштейн затянулась сигаретным дымом и повернулась к Ребекке. Штефан мысленно восхитился самообладанием этой женщины. Впрочем, она, наверное, и вправду, как уже говорила, привыкла разговаривать с людьми, на которых давили сложившиеся обстоятельства, а также привыкла к тому, что эти люди в свою очередь пытались давить на нее.
— Я вполне могу вас понять, госпожа Мевес, и даю вам слово, что мы постараемся рассмотреть данное дело без лишних формальностей и так быстро, как это вообще возможно. Однако определенные правила должны быть соблюдены. Я не знаю, что кроется за всей этой историей, но могу вас заверить, что благо ребенка для нас намного важнее, чем какие-то там дипломатические осложнения.
Ребекка уже открыла рот, чтобы ответить что-то язвительное, но ее брат резким жестом заставил ее замолчать.
— Это мне понятно, — сказал он. — И должен заявить: я вовсе не хочу оказывать на вас какое-либо давление или угрожать вам.
— От этого было бы мало толку, — холодно заметила Хальберштейн.
— А если бы даже и хотел, то начал бы наш разговор совсем по-другому, — невозмутимо продолжил Роберт. — Я всего лишь прошу вас отнестись к данному делу как к исключительно деликатному.
— И только ради этого вы меня сюда вызвали? — спросила Хальберштейн. В ее голосе прозвучала обида.
Роберт покачал головой:
— Конечно, нет. Я хочу, чтобы вы еще кое-что узнали об этой девочке. Вы, полагаю, уже говорили с профессором Вальбергом.
— Еще нет. Медицинское заключение…
— …содержит, возможно, не все факты. Девочка… — Роберт бросил быстрый взгляд в сторону Бекки. — Ева хотя физически и здорова, но есть кое-какие моменты, которые не нашли отражения в официальном медицинском заключении. И вам следует о них знать.
Хальберштейн стала предельно внимательной.
— Какие именно? — спросила она.
— Ну этот случай ученые, возможно, посчитали бы заслуживающим внимания, — ответил Роберт. — Судя по всему, она была брошена своими родителями и ее растили дикие звери.
Хальберштейн, вздрогнув, секунды две-три изумленно смотрела на Роберта, и Штефан впервые увидел на ее лице проявление человеческих чувств — неуверенную нервную улыбку, которая, впрочем, исчезла так же быстро, как и появилась.
— Что вы сказали?
— Пока что это всего лишь предположение, — Роберт слегка взмахнул рукой. — Вам, так или иначе, следует самой поговорить с профессором Вальбергом, однако все говорит о том, что этот ребенок провел в условиях дикой природы несколько месяцев, а то и лет. В любом случае девочку нужно подольше подержать в этой больнице, и, по всей видимости, после выписки из больницы ей потребуется необычайно интенсивный уход и забота.
— И вы полагаете, что вы в состоянии обеспечить подобный уход? — Хальберштейн, повернувшись к Ребекке, постаралась задать этот вопрос исключительно деловым тоном. Впрочем, это у нее не очень хорошо получилось.
— Что касается медицинского ухода, — быстро сказал Роберт, — то, безусловно, нет. Однако сестра вполне сможет заботиться о девочке. Вы ведь понимаете, что о помещении девочки в какой-либо приют не может быть и речи. Поэтому я предлагаю вам, как только Еву выпишут из больницы, передать ее под опеку моей сестры и ее мужа. Тем более что Ребекка уже сообщила вам о своем намерении удочерить девочку.
— Это все не так просто, — произнесла Хальберштейн.
Данная фраза прозвучала из ее уст почти механически, как заготовленный штамп.
— Я понимаю, — сказал Роберт. — Мы от вас и не требуем ничего сверхъестественного — лишь доброй воли и немножко сочувствия.
Хальберштейн холодно посмотрела на него.
— Одного этого явно не хватит, — не согласилась она. — Удочерение… — Женщина покачала головой. — Это не так просто, как вы, возможно, думаете. Даже если бы я была и не против, то все равно не я одна это решаю.
— А вы — против, — вмешалась Ребекка.
— Вопрос не в этом, — сказала Хальберштейн.
Она по-прежнему оставалась спокойной. Глядя на нее, Штефан осознал, что она, пожалуй, весьма поднаторела в подобных разговорах. Хотя она была не старше и Ребекки, и Штефана, ей, по всей видимости, уже доводилось выслушивать всевозможные колкости, сталкиваться с риторическими уловками и отвечать на провокационные вопросы. А потому было абсолютно бессмысленно пытаться противоборствовать ей в этом деле.
Ребекка, похоже, была другого мнения, а потому она с воинственным выражением лица слегка наклонилась вперед, положив обе ладони на край стола. Она буквально излучала агрессию, отчего Штефану вдруг стало не по себе. Одна из причин его женитьбы на ней заключалась в ее неудержимом темпераменте, но даже он еще никогда не видел ее такой агрессивной. По крайней мере, такой необоснованно агрессивной.
— Меня не интересует, чего требуют ваши дурацкие правила, — произнесла Ребекка. Ее голос дрожал. — Те люди убили бы Еву, если бы мы ее не обнаружили. Они хотели принести ее в жертву своим языческим предрассудкам. И вы после этого будете настаивать, чтобы мы отдали ее назад?
Хальберштейн хотела что-то ответить, однако вмешался Роберт. Попытавшись успокоить жестом свою сестру, он сказал:
— Безусловно, это всего лишь предположение. Но для него есть определенные основания. Как я уже говорил, госпожа Хальберштейн, я не могу рассказать вам буквально все, но полагаю, что вы получили представление о реальной подоплеке всей этой истории.
— Да уж, получила! — бросила Хальберштейн, и Штефан невольно спросил себя, какой смысл она вложила в эти слова. Она затушила в пепельнице свою сигарету и поднялась со стула. — Думаю, будет лучше, если я пойду. У меня и в самом деле мало времени. Однако обещаю вам, что займусь этим делом как можно скорее.
Хальберштейн ушла, больше не сказав ни слова. Хотя она шла твердым шагом и не оглядывалась, Штефан по ее напряженной фигуре и быстрой, порывистой походке понял, что она вовсе не была такой спокойной, какой пыталась казаться. Да и в самом деле, эта ситуация, по крайней мере с ее точки зрения, могла выглядеть так, будто Роберт и Ребекка ее откровенно запугивали.
Штефан посмотрел на своего шурина со все возрастающим смятением, к которому постепенно примешивался гнев. Поступок Роберта был, мягко говоря, не очень умным. Кроме того, это было совершенно не в его стиле. Если Штефана что-то и восхищало раньше в брате Ребекки, так это его необычайная сообразительность и умение хладнокровно и ловко улаживать возникающие проблемы.
Сидевший за Штефаном человек зашевелился. Штефан придвинулся ближе к своему столу, чтобы этому человеку было легче встать, и, покосившись на него, краешком глаза заметил поношенные джинсы, черную куртку из кожзаменителя и коротко подстриженные светлые волосы. Его внешность о чем-то напомнила Штефану, но это что-то ускользнуло из его сознания раньше, чем трансформировалось в конкретное воспоминание: мозг Штефана был сейчас занят более важными проблемами.
— Что, черт возьми, все это значит? — спросил он, глядя поочередно то на Бекки, то на ее брата.
Ребекка лишь молча посмотрела на него. Весь ее вид выражал упрямство. Роберт улыбнулся, но тоже ничего не ответил. Штефан посмотрел на своего шурина так, что тому стало не по себе. Затем он повернулся к Ребекке:
— Ну?
— Я попросила Роберта мне помочь, — пояснила она дерзким, вызывающим тоном.
— Это я заметил, — сказал Штефан. Он пытался оставаться спокойным, хотя с каждой секундой это давалось ему все труднее. Ему не хотелось ввязываться сейчас в скандал, хотя он и понимал, что рано или поздно его не избежать. — А почему не меня?
— А ты бы это сделал? — спросила Ребекка.
— Разумеется, — ответил Штефан. — Но возможно, в другой форме. — Он повернулся к Роберту. — То, что ты сейчас ей говорил, было самым неблагоразумным из всего, что я когда-либо слышал от тебя.
— Я знаю, как нужно обращаться с подобными людьми, — возразил Роберт. Слова Штефана, похоже, не произвели на него особого впечатления. — Поверь мне: она сейчас вся кипит от гнева, но при этом прекрасно понимает, что мало что может сделать. Когда мы встретимся с ней в следующий раз, я сделаю шаг-другой ей навстречу и она от радости выполнит все, о чем мы попросим.
— Но зачем? — ошеломленно спросил Штефан. — К чему этот… фарс? Ведь эта женщина всего лишь выполняет свой долг.
— Именно таких слов я от тебя и ожидала, — вмешалась Ребекка.
— А чего еще можно ожидать? — сказал Штефан чуть более резким, но все еще довольно сдержанным тоном. — Я считаю, что она абсолютно права. Неважно, при каких обстоятельствах мы нашли этого ребенка, есть законы и правила, которые мы должны соблюдать. Ты что, думала, что мы можем этого ребенка вот так просто взять себе, как ничейную собаку?
— Я вас умоляю! — Роберт успокаивающе приподнял руки. — Только не вцепитесь друг другу в горло. От этого все равно не будет никакой пользы.
Он посмотрел на часы и поднялся со стула.
— Мой самолет вылетает примерно через час, а потому у меня почти не осталось времени.