Василиса и криппипаста

что-то вроде спешла 6

    Кто бы только знал, как его всё за-е-ба-ло. Голос из-под маски звучит глухо, как из пустоты. Впрочем, из пустоты он и идёт - из чёрной, воняющей гнилым мясом и вязкой пустоты, которая воцарилась в Джеке. Воцарилась, и убираться никуда не собирается, отвоёвывая всё новые и новые частички разума или, возможно но маловероятно, души. Пустота, но не лёгкая, а тяжёлая, мутная, висящая ошейником на шее и гирями на каждом пальце.
    Пустота пришла не сразу. Её в него упорно вбивали. Долго, упорно и блядски болезненно. Палочник же и вбивал, попутно выбивая ненависть, мечты и иные эмоций, оставляя вместо них всю ту же сосущую, вязкую как желе или клей пустоту, которая теперь превращалась в безразличие и аппатию. Но очень медленно, пока оставаясь всё той же безликой тяжёлой пустотой, и, пожалуй, неимоверной усталостью, душной и свинцовой, лежащей на груди бетонной плитой.
    Джек старается не снимать маску хотя бы просто потому, что он со своей маской чувствует странное единения  и без неё существовать отказывается. Словно хрупкая пластиковая форма может защитить его от почти абсолютного ужаса перед Палочником и сдержать звериную ненависть к тем, кто его окружает. Как будто синяя, пропахшая трупной вонью пластмасса может стать защитой от страшного мира.
    Джек без маски существовать уже не может, чувствуя, что синяя безликость является отображением того, кем он стал - очередной безличностной куклой в руках Безликого, потерю которой навряд ли хоть кто-то заметит. А даже если и заметит, то уж точно ничего не почувствует. Ну, может облегчение - каннибала нелюбили и побаивались. И всё. Он же всего лишь очередной полезный кусок мяса. Полезный, но не незаменимый, а ещё неупровляемый и чересчур самостоятельный. Сленду нравятся заношенные как старые перчатки куклы, которые спокойно, словно смирившись принимают в себя его разум, без сопротивления. И поэтому он не убивает провинившихся, лишь наказывает. Но лучше бы убивал.
     Безглазый, может, и не знает Безликого так долго, как его знает остальные, но уж точно не хуже них. Успел познакомиться поближе когда пытался сбежать. Больше такой идиотии он не вытворял - Палочник умеет вколотить в мятежную голову правильные мысли.
    Джек снова ёжится, прячась за уютной синей стеной маски, чувствуя, как пустота с жадностью жрёт эмоции, чавкая и причмокивая. Он помнит, как когда-то мечтал снова освободиться, скинуть путы и никогда в своей жизни не чувствовать как холодная жестокая воля Безликого ломает шаг за шагом его собственную, сильную и мятежную. Живую... когда-то... Бесконечно давно, словно бы в совершенно иной жизни... Иногда ему даже казалось, что это был лишь сон, и он всегда был под незримым, но весьма ощутимым контролем. Кажется недолго, ровно до того момента, как взгляд падает на испещрённую шрамами кожу. Сразу же, как на яву, вспоминаются реальные глюки и нереальная реальность, изорванные лоскуты плоти и кожи, свисающие с кости и покрытая чёрной кровью осенняя листва, прилипающая к одежде и плоти, вростающая в тело, захваченная беспорядочной быстрой регенерацией, активированной тело, которое отчаянно хотело выжить, и ещё, почему-то, смятая, мёртвая птица в руке каннибала, покрытая вперемешку его и своей кровью и его очень далёкая жалость, что он её так и не съест...
    Безглазый смотрит на свою руку, различая мелкие точечные шрамы от осколков её костей и снова вдыхает влажное полотно воздуха, пропитанного металлической вонью крови и затхлой плесенью. Снова и снова, как в проклятом бесконечном цикле, имеющим чёткое начало и не имеющем конца.
    Джек прекрасно помнит, что Ад начался в три часа тринадцать минут после полудня по Сахалинскому времени. Именно столько было на часах, уворованных у какого-то подохшего паренька. Джек нашёл его в самом начале пути и решил не есть подгнивающую плоть - он рассчитывал, что его дорога из леса будет короткой. Ошибся. Но ничего, все ошибаются.
     В такие моменты Безглазому казалось, что он вот уже которую вечность куском недоперемолотого фарша лежит на поляне и упорно сжимает трупик остывшей птахи и видит, как к нему медленно тянется белая рука, готовящаяся снова взять его за ворот и швырнуть в какое-нибудь дерево. И он снова холодно думает, что умрёт и отстранённо сожалеет, что не успел пообедать. И, отчасти, радуется, что всё прекратится... И больше не будут чужие жестокие вектора бурить его плоть, вырывая кусочки мяса вместе с остатками гордости, разума и даже чудом уцелевшей человечности. И больше не будет давящих и явно чужих мыслей в его голове. И реальность не будет больше смещаться.
    Джек, честно говоря, не знает, длился Ад три года, три месяца, три недели, три дня или три часа, но он точно знает, что это был Ад. И что птица в руке была реальной. А ещё он знает, что шёлк маленьких пёрышек был очень приятным, пока его не залило липкой холодной кровью и он не начал колоться иголками хрупких полых костей.
    Он так же знает, что никогда в своей никчёмной жизни не посмеет больше пойти против воли Палочника. И не притронется к птичьим перьям.
    Ибо он не хочет сойти с ума, потеряться в зеркальных гранях безумия и попасть под вечный контроль Палочника.
    Джек снова прячет лицо за маской, скрывая не столько лицо, сколько себя, прячась за неизменной синевой. Прячась, потому что он боится боли. Потому, что боится, что за пластмассовой преградой больше ничего не осталось.