Черта

Часть 7

Спалось удивительно паршиво: кровать с уложенным поверх спальником была мягкой и короткой — ноги упирались в изножье, — второй этаж оказался холоднее первого, и из-за ставней было слишком темно. В шкафу у стены напротив то и дело виделись подозрительные тени, хотя Кацуки заранее все перепроверил. Проваливаясь в сон, он то по самую макушку окунался в кошмары, то выныривал, тяжело дыша, пока не включил ночник на тумбочке. Свет успокаивал.

Звуков было полно: скрипели деревья, царапаясь в дом когтистыми ветками, ветер гонял опавшие листья, стонал в ущелье и неясно завывал сквозняками на чердаке, птицы... Сквозь слабую дрему Кацуки подумал, что совсем свихнулся. Или это птицы свихнулись. Потому что их-то тут точно не должно было быть поздней почти зимней ночью. Где-то очень далеко выли собаки — или это уже казалось.

Среди всего этого не хватало главного. Негромкого привычного дыхания и шуршания одежды о спальник. Чужого, человеческого присутствия за спиной.

Кацуки отвык ночевать в одиночестве — потому что одному в новом мире было не выжить. И теперь тревога тонко звенела в затылке, мешая отдыхать. Чутье напоминало: либо спишь, пока кто-то рядом охраняет твой сон, либо бодрствуешь сам. Другого не дано.

С первого этажа, как назло, не доносилось ни звука. То ли двумордый использовал все свои таланты, чтобы быть тихим, то ли тоже сразу же послушно лег спать, то ли в доме просто была хорошая звукоизоляция.

Его словно и не было вовсе. Будто он уже умер.

Заснул Кацуки только к утру. Ему снились разговоры, дикая паникующая толпа, в которой все безуспешно пытались друг друга переорать. Кого-то давили, под ногами хрустело — пакетами, брошенными телефонами, колясками. Пальцами. Кацуки пытался выбраться, уловить, о чем говорят, разобрать хоть причину, по которой столько народу собралось в одном месте — сейчас, когда это было так опасно, — но улавливал только неясные обрывки фраз и слов. Его не видели и не слышали. Ему не отвечали. Его словно не существовало — он затерялся в чужом страхе, задыхался в нем, захлебывался бессмысленной истерикой массы. Казалось, её гомон просачивается и снаружи, из леса вокруг, в чертов безопасный дом — прямо сквозь сон. Но это было невозможно.

А потом раздался грохот, и он скатился с постели, выворачиваясь из мешка и хватая фонарик. Бросился вниз, в три прыжка преодолев лестницу, успел подумать только: «Началось? Уже?» — перехватил вытащенный нож лезвием вниз и, распахнув почему-то закрытую дверь, влетел в кухню, тут же отскакивая от прохода к стене. Глаза больно резануло, и он сощурился. Выходящее на ущелье окно было распахнуто настежь, заливая светом всю кухню, и перед ним, подсвеченный дневным солнцем, стоял Тодороки.