Cудьба

Судьба

  Четвёртый час ночи, а я впервые за смену присел. Нет, не отдохнуть — осмотреться. Бывает так: занят, а время обтекает тебя по сторонам и бежит дальше, догоняй потом как знаешь. Осматриваюсь, решая откуда начать эту заранее проигранную гонку за убежавшим временем: левый фланг — тихо, там выздоравливающие, правый фланг — пошумней, но терпимо; ритмично пыхтят машины искусственного дыхания, пикают мониторы — эти дьявольские тамагочи — не успеешь на зов и потеряешь реального человека, а не виртуальную зверушку. А прямо передо мной монахиня. Да, обычная монахиня в коричневом балахоне. Из Голландии, кажется. Её палата по левой стороне, значит, скоро на выписку.
— Чем могу помочь, госпожа?
— Извини за вопрос, ты еврей?
Чёрт, не хватало только миссионерских штучек среди ночи. Ладно, выкручусь:
— Только не в рабочее время. На работе я брат для всех. Медбрат.
— Нет, я серьёзно. Все вас называют русскими, у одной из сестёр я видела на шее крестик. Не могу понять.
— Не важно. Я тебя как брат не устраиваю?
Умолкла и отвернулась. Когда повернулась вновь и посмотрела — понял, что смутил серьёзно.
— Ты похож на наших евреев, амстердамских, только без бороды и шляпы. О братьях и сёстрах я и сама много знаю. Тридцать лет служила сестрой в общине. Но о родителях знаю мало. И о своих тоже. Вот твои с тобой?
— Да. Живут здесь, в Израиле. Почему ты спрашиваешь?
— Мне про родителей всегда интересно, я ведь подкидыш.
Вот это да! Беседа принимает форму исповеди. Сюрреализм какой-то, я исповедую монахиню ночью среди недужных.
— Мне жаль это слышать, но ты же понимаешь, что у каждого своя судьба.
— Судьба. Да что ты можешь знать о судьбе!? Заметь, когда так глубокомысленно произносят — «судьба-а-а» — всегда речь идёт о грехах, падениях, предательствах, о чём-то невысказанном, что не даёт жизни течь в нормальном русле.
— Ну и как же, допустим, убитые или покалеченные дети? Какие тут грехи или предательства? Может всё-таки «судьба-а-а»? Или, к примеру, Катастрофа? Может, конечно, для тебя это чересчур банальный пример?
— Прекрати. Ты молод. Ты не можешь говорить о Катастрофе.
— Могу. Могу и буду. Я, как ты правильно догадалась, еврей. И каким бы ни был молодым, могу назвать имена своих прадедов и прабабок, расстрелянных у рвов на Украине.
— Ну, тогда я тоже могу рассказать тебе кое-что о Катастрофе. Слушай...
— Извини, но не могу, работать надо. Ты ведь, сестра, это понимаешь.

  Смена закончилась, но напряжение не сошло. Стало ясно, что должен увидеть её, прежде чем уйду домой. Нашёл в кафетерии. Она указала на место за столиком перед собой, приглашая сесть. Я приготовил чашку кафе–боц (так звучит на иврите сочетание «кофе–грязь» — название напитка, в котором две части чёрного осадка покрыты одной частью кипятка), сел и выказал полное внимание.
— Так вот, о Катастрофе...
Она хорошо держала нить ночной беседы. Не знаю, почему я к ней вернулся. Уже бы спал. А она? Наверное, выслушать, пусть и в неурочное время, входит в круг моих обязанностей. Вежливость и долг. Долг и вежливость, будь они неладны. Монахиня продолжила:
— Я родилась летом сорок пятого. Как уже и сказала, я подкидыш. Цивилизованный подкидыш. Меня не оставили на крыльце обители, а поместили в приют с подписанием всех официальных бумаг. Там, в приюте при монастыре, я и росла. Я всегда знала, что у меня где-то есть родители. Сёстры-воспитательницы говорили, что после обучения, если Богу будет угодно, я смогу их отыскать. Я знала, что Богу это будет угодно. Когда мне исполнилось пятнадцать, я обратилась к матери–настоятельнице и получила маленькую бумажку с именем. Фамилия была не голландской, да и имя странное — Ханна–Лея. Ты-то понимаешь, что имя еврейское, а я тогда этого не знала. Да, моя мать была еврейкой.