4
-- Тут этот хитрый цыган не дал мне опомниться и говорит:
"Чтоб я, -- говорит, -- тебе поверил, что ты назад не уйдешь, ты должен мне сейчас из барской конюшни пару коней вывести, да бери коней таких, самых наилучших, чтобы мы на них до утра далеко могли ускакать".
Я закручинился: страсть как мне не хотелось воровать; однако, видно, назвавшись груздем, полезешь и в кузов; и я, знавши в конюшни все ходы и выходы, без труда вывел за гумно пару лихих коней, кои совсем устали не ведали, а цыган еще до того сейчас достал из кармана на шнурочке волчьи зубы и повесил их и одному и другому коню на шеи, и мы с цыганом сели на них и поехали. Лошади, чуя на себе волчью кость, так неслись, что и сказать нельзя, и мы на них к утру стали за сто верст под городом Карачевом. Тут мы этих коней враз продали какому-то дворнику, взяли деньги и пришли к одной речке и стали делиться. За коней мы взяли триста рублей, разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию (*16), а цыган мне дает всего один серебряный целковый и говорит:
"Вот тебе твоя доля".
Мне это обидно показалось.
"Как, -- говорю, -- я же тех лошадей крал и за то больше тебя пострадать мог, а за что же моя доля такая маленькая?"
"Потому, -- отвечает, -- что такая выросла".
"Это, -- говорю, -- глупости: почему же ты себе много берешь?"
"А опять, -- говорит, -- потому, что я мастер, а ты еще ученик".
"Что, -- говорю, -- ученик, -- ты это все врешь"! Да и пошло у нас с ним слово за слово, и оба мы поругались. А наконец я говорю:
"Я с тобою не хочу дальше идти, потому что ты подлец".
А он отвечает:
"И отстань, брат, Христа ради, потому что ты беспачпортный, еще с тобою спутаешься".
Так мы и разошлись, и я было пошел к заседателю, чтобы объявиться, что я сбеглый, но только рассказал я эту свою историю его писарю, а тот мне и говорит:
"Дурак ты, дурак: на что тебе объявляться; есть у тебя десять рублей?"
"Нет, -- говорю, -- у меня один целковый есть, а десяти рублей нету".
"Ну так, может быть, еще что-нибудь есть, может быть, серебряный крест на шее, или вон это что у тебя в ухе: серьга?"
"Да, -- говорю, -- это сережка".
"Серебряная?"
"Серебряная, и крест, мол, тоже имею от Митрофания (*17) серебряный".
"Ну, скидавай, -- говорит, -- их скорее и давай их мне, я тебе отпускной вид напишу, и уходи в Николаев, там много людей нужно, и страсть что туда от нас бродяг бежит".
Я ему отдал целковый, крест и сережку, а он мне вид написал и заседателеву печать приложил и говорит:
"Вот за печать с тебя надо бы прибавку, потому что я так со всех беру, но только уже жалею твою бедность и не хочу, чтобы моих рук виды не в совершенстве были. Ступай, -- говорит, -- и кому еще нужно -- ко мне посылай".
"Ладно, -- думаю, -- хорош милостивец: крест с шеи снял, да еще и жалеет". Никого я к нему не посылал, а все только шел Христовым именем без грошика медного.
Прихожу в этот город и стал на торжок, чтобы наниматься. Народу наемного самая малость вышла -- всего три человека, и тоже все, должно быть, точно такие, как я, полубродяжки, а нанимать выбежало много людей, и все так нас нарасхват и рвут, тот к себе, а этот на свою сторону. На меня напал один барин, огромный-преогромный, больше меня, и прямо всех от меня отпихнул и схватил меня за обе руки и поволок за собою: сам меня ведет, а сам других во все стороны кулаками расталкивает и преподло бранится, а у самого на глазах слезы. Привел он меня в домишко, невесть из чего наскоро сколоченный, и говорит:
"Скажи правду: ты ведь беглый?"
Я говорю:
"Беглый".
"Вор, -- говорит, -- или душегубец, или просто бродяга?"
Я отвечаю:
"На что вам это расспрашивать?"
"А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен".
Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и говорит:
"Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, -- говорит, -- верно, если голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру".
Я ужаснулся.
"Как, -- говорю, -- в няньки? я к этому обстоятельству совсем не сроден".
"Нет, это пустяки, -- говорит, -- пустяки: я вижу, что ты можешь быть нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена с ремонтером отсюда с тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану жалованья платить".
"Помилуйте, -- отвечаю, -- тут не о двух целковых, а как я в этой должности справлюсь?"
"Пустяки, -- говорит, -- ведь ты русский человек? Русский человек со всем справится".
"Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина, и чего нужно, чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен".
"А я, -- говорит, -- на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю: ты ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай".
Я задумался и говорю:
"Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, -- говорю, -- кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь".
"Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, -- отвечает, -- не говори: из-за них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь, что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или мое дитя воспитывать?"
Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках. В тот же день мы купили у жида белую козу с козленочком. Козленочка я заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и ее молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое: все пищит. Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в корытце да хорошенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас мучкой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях качаю ее, либо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье полоскать, -- и коза-то и та к нам привыкла, бывало, за нами тоже гулять идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки стоять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я было на это барину показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:
"Я, -- говорит, -- тут чем причинен? снеси ее лекарю, покажи: пусть посмотрит".
Я понес, а лекарь говорит:
"Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать".
Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где песок есть, и как погожий теплый день, я заберу и козу и девочку и туда с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг нас ходит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и засну, и сплю.
По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше всего было от скуки, потому что скука, опять повторю, была ужасная, и особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок закапывать, да над лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня вскликались! оглянешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет, да дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, скажешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною стоит тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем, Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь". Я его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще достигать буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
"Ну, -- думаю, -- опять это мне про монашество пошло!" -- и с досадою проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река рекой разливается-плачет.
Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится ли мне это видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу -- дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и целует, и плачет.
Я спрашиваю ее:
"Что надо?"
А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
"Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя!"
Я говорю:
"Ну так что же в этом такое?"
"Отдай, -- говорит, -- мне ее".
"С чего же ты это, -- говорю, -- взяла, что я ее тебе отдам?"
"Разве тебе, -- плачет, -- ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется".
"Жаться, мол, она глупый ребенок -- она тоже и ко мне жмется, а отдать я ее не отдам".
"Почему?"
"Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена -- вон и коза с нами ходит, а я дитя должен отцу приносить".
Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
"Ну, хорошо, -- говорит, -- ну, не хочешь дитя мне отдать, так, по крайней мере, не сказывай, -- говорит, -- моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла".
"Это, мол, другое дело, -- это я обещаю и исполню".
И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сидела, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеется, и в обеих ручках дитю игрушечки сует, и даже на козу на нашу колокольчик на красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
"Кури, -- говорит, -- пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить".
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того... замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полюбить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого любит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими... ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
"Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой обряд изменила, то должна и пострадать".
А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и говорит:
"Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, -- говорит, -- что я тебе скажу: нынче, -- говорит, -- он сам сюда к нам придет".
Я спрашиваю:
"Кто это такой?"
Она отвечает:
"Ремонтер".
Я говорю:
"Ну так что ж мне за причина?"
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобя я то есть ей ее дочку отдал.
"Ну, уж вот этого, -- говорю, -- никогда не будет".
"Отчего же, Иван? отчего же? -- пристает. -- Неужто тебе меня и ее не жаль, что мы в разлуке?"
"Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне".
Она плакать, а я говорю:
"Ты лучше не плачь, потому что мне все равно".
Она говорит:
"Ты бессердечный, ты каменный".
А я отвечаю:
"Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу его".
Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня лучше будет!
"Опять-таки, -- отвечаю, -- это не мое дело".
"Неужто же, -- вскрикивает она, -- неужто же мне опять с дитем моим должно расставаться?"
"А что же, -- говорю, -- если ты, презрев закон и религию..."
Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом, в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто... Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть". И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свое удовольствие подеремся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.
