6
-- И что же вы изволите полагать? Все точно так и вышло, как мне желалось: хан Джангар трубку палит, а на него из чищобы гонит еще татарчонок, и уже этот не на такой кобылице, какую Чепкун с мировой у Бакшея взял, а караковый жеребенок, какого и описать нельзя. Если вы видали когда-нибудь, как по меже в хлебах птичка коростель бежит, -- по-нашему, по-орловски, дергач зовется: крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, -- настоящее, выходит, будто он едет по воздуху. Вот и этот новый конь, на эту птицу подобно, точно не своей силой несся.
Истинно не солгу скажу, что он даже не летел, а только земли за ним сзади прибавлялось. Я этакой легкости сроду не видал и не знал, как сего конька и ценить, на какие сокровища, и кому его обречь, какому королевичу, а уже тем паче никогда того не думал, чтобы этот конь мой стал.
-- Как он ваш стал? -- перебили рассказчика удивленные слушатели.
-- Так-с, мой, по всем правам мой, но только на одну минуту, а каким манером, извольте про это слушать, если угодно. Господа, по своему обыкновению, начали и на эту лошадь торговаться, и мой ремонтер, которому я дитя подарил, тоже встрял, а против них, точно ровня им, взялся татарин Савакирей, этакий коротыш, небольшой, но крепкий, верченый, голова бритая, словно точеная, и круглая, будто молодой кочешок крепенький, а рожа как морковь красная, и весь он будто огородина какая здоровая и свежая. Кричит: "Что, -- говорит, -- по-пустому карман терять нечего, клади кто хочет деньги за руки, сколько хан просит, и давай со мною пороться, кому конь достанется?"
Господам, разумеется, это не пристало, и они от этого сейчас в сторону; да и где им с этим татарином сечься, он бы, поганый, их всех перебил. А у моего ремонтера тогда уже и денег-то не очень густо было, потому он в Пензе опять в карты проигрался, а лошадь ему, я вижу, хочется. Вот я его сзади дернул за рукав, да и говорю: так и так, мол, лишнего сулить не надо, а что хан требует, то дайте, а я с Савакиреем сяду потягаться на мировую. Он было не хотел, но я упросил, говорю:
"Сделайте такую милость: мне хочется".
Ну, так и сделали.
-- Вы с этим татарином... что же, секли друг друга?
-- Да-с, тоже таким манером попоролись на мировую, и жеребенок мне достался.
-- Значит, вы татарина победили?
-- Победил-с, не без труда, но пересилил его.
-- Ведь это, должно быть, ужасная боль.
-- Ммм... как вам сказать... Да, вначале есть-с; и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку на опух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
-- Как запороли, неужто совершенно до смерти?
-- Да-с, он через свое упорство да через политику так глупо себя допустил, что его больше и на свете не стало, -- отвечал добродушно и бесстрастно рассказчик и, видя, что слушатели все смотрят на него если не с ужасом, то с немым недоумением, как будто почувствовал необходимость пополнить свой рассказ пояснением.
-- Видите, -- продолжал он, -- это стало не от меня, а от него, потому что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни за что не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть, чтобы позора через себя на азиатскую нацыю не положить, но сомлел, беднячок, и против меня не вытерпел, верно потому, что я в рот грош взял. Ужасно это помогает, и я все его грыз, чтобы боли не чувствовать, а для рассеянности мыслей в уме удары считал, так мне и ничего.
-- И сколько же вы насчитали ударов? -- перебили рассказчика.
-- А вот наверное этого сказать не могу-с, помню, что я сосчитал до двести до восемьдесят и два, а потом вдруг покачнуло меня вроде обморока, я и сбился на минуту и уже так, без счета пущал, но только Савакирей тут же вскоре последний разок на меня замахнулся, а уже ударить не мог, сам, как кукла, на меня вперед и упал: посмотрели, а он мертвый... Тьфу ты, дурак эдакий! до чего дотерпелся? Чуть я за него в острог не попал. Татарва -- те ничего: ну, убил и убил: на то такие были кондиции, потому что и он меня мог засечь, но свои, наши русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись. Я говорю:
"Ну, вам что такого? что вам за надобность?"
"Как, -- говорят, -- ведь ты азиата убил?"
"Ну так что же, мол, такое, что я его убил? Ведь это дело любовное. А разве лучше было бы, если бы он меня засек?"
-- "Он, -- говорят, -- тебя мог засечь, и ему ничего, потому что он иновер, а тебя, -- говорят, -- по христианству надо судить. Пойдем, -- говорят, -- в полицию".
Ну, я себе думаю: "Ладно, братцы, судите ветра в поле"; а как, по-моему, полиция, нет ее ничего вреднее, то я сейчас шмыг за одного татарина, да за другого. Шепчу им:
"Спасайте, князья: сами видели, все это было на честном бою..."
Они сжались, и пошли меня друг за дружку перепихивать, и скрыли.
-- То есть позвольте... как же они вас скрыли?
-- Совсем я с ними бежал в их степи.
-- В степи даже!
-- Да-с, в самые Рынь-пески.
-- И долго там провели?
-- Целые десять лет: двадцати трех лет меня в Рынь-пески доставили, по тридцать четвертому году я оттуда назад убежал.
-- Что же, вам понравилось или нет в степи жить?
-- Нет-с; что же там может нравиться? скучно, и больше ничего; а только раньше уйти нельзя было.
-- Отчего же: держали вас татары в яме или караулили?
-- Нет-с, они добрые, они этого неблагородства со мною не допускали, чтобы в яму сажать или в колодки, а просто говорят: "Ты нам, Иван, будь приятель; мы, -- говорят, -- тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и полезным человеком будь, -- коней нам лечи и бабам помогай".
-- И вы лечили?
-- Лечил; я так у них за лекаря и был, и самих их, и скотину всю, и коней, и овец, всего больше жен ихних, татарок, пользовал.
-- Да вы разве умеете лечить?
-- Как бы вам это сказать... Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто заболит -- я сабуру дам или калганного корня (*19), и пройдет, а сабуру у них много было, -- в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не знали, к чему его определить.
-- И обжились вы с ними?
-- Нет-с, постоянно назад стремился.
-- И неужто никак нельзя было уйти от них?
-- Нет-с, отчего же, если бы у меня ноги в своем виде оставались, так я, наверно, давно бы назад в отечество ушел.
-- А у вас что же с ногами случилось?
-- Подщетинен я был после первого раза.
-- Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не совсем понимаем, что это значит, что вы были подщетинены?
-- Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или попытается бежать, то и сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: "Знаешь, Иван, ты, -- говорят, -- нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем"; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
-- Скажите, пожалуйста, как же они делают эту ужасную операцию?
-- Очень просто-с: повалили меня на землю человек десять и говорят: "Ты кричи, Иван, погромче кричи, когда мы начнем резать: тебе тогда легче будет", -- и сверх меня сели, а один такой искусник из них в одну минуточку мне на подошвах шкурку подрезал да рубленой коневьей гривы туда засыпал и опять с этой подсыпкой шкурку завернул и стрункой зашил. После этого тут они меня, точно, ден несколько держали руки связавши, -- все боялись, чтобы я себе ран не вредил и щетинку гноем не вывел; а как шкурка зажила, и отпустили: "Теперь, -- говорят, -- здравствуй, Иван, теперь уже ты совсем наш приятель и от нас отсюда никуда не уйдешь".
Я тогда только встал на ноги, да и бряк опять на землю: волос-то этот рубленый, что под шкурой в пятах зарос, так смертно больно в живое мясо кололся, что не только шагу ступить невозможно, а даже устоять на ногах средства нет. Сроду я не плакивал, а тут даже в голос заголосил.
"Что же это, -- говорю, -- вы со мною, азиаты проклятые, устроили? Вы бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый век таким калекой быть, что ступить не могу".
А они говорят:
"Ничего, Иван, ничего, что ты по пустому делу обижаешься".
"Какое же, -- говорю, -- это пустое дело, так человека испортить, да еще чтобы не обижаться?"
"А ты, -- говорят, -- присноровись, прямо-то на следки не наступай, а раскорячком на косточках ходи".
"Тьфу вы, подлецы!" -- думаю я себе и от них отвернулся и говорить не стал, и только порешил себе в своей голове, что лучше уже умру, а не стану, мол, по вашему совету раскорякою на щиколотках ходить; но потом полежал-полежал, -- скука смертная одолела, и стал присноравливаться и мало-помалу пошел на щиколотках ковылять. Но только они надо мной через это нимало не смеялись, а еще говорили:
"Вот и хорошо, и хорошо, Иван, ходишь".
-- Экое несчастие, и как же вы это пустились уходить и опять попались?
-- Да невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется... Три дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет... Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и взяли и подщетинили.
Некто из слушателей заметил по поводу этого подщетиниванья, что ведь это, должно быть, из рук вон неловко ходить на щиколотках.
-- Попервоначалу даже очень нехорошо, -- отвечал Иван Северьяныч, -- да и потом хоть я изловчился, а все много пройти нельзя. Но только зато они, эта татарва, не стану лгать, обо мне с этих пор хорошо печалились.
"Теперь, -- говорят, -- тебе, Иван, самому трудно быть, тебе ни воды принесть, ни что прочее для себя сготовить неловко. Бери, -- говорят, -- брат, себе теперь Наташу, -- мы тебе хорошую Наташу дадим, какую хочешь выбирай".
Я говорю:
"Что мне их выбирать: одна в них во всех польза. Давайте какую попало". Ну, они меня сейчас без спора и женили.
-- Как! женили вас на татарке?
-- Да-с, разумеется, на татарке. Сначала на одной, того самого Савакирея жене, которого я пересек, только она, эта татарка, вышла совсем мне не по вкусу: благая какая-то и все как будто очень меня боялась и нимало меня не веселила. По мужу, что ли, она скучала, или так к сердцу ей что-то подступало. Ну, так они заметили, что я ею стал отягощаться, и сейчас другую мне привели, эта маленькая была девочка, не более как всего годов тринадцати... Сказали мне:
"Возьми, Иван, еще эту Наташу, эта будет утешнее".
Я и взял.
-- И что же: эта точно была для вас утешнее? -- спросили слушатели Ивана Северьяныча.
-- Да, -- отвечал он, -- эта вышла неутешнее, только порою, бывало, веселит, а порою тем докучает, что балуется.
-- Как же она баловалась?
-- А разно... Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается, да, как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на карачках не догнать -- шлепнешься, да и сам рассмеешься.
-- А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?
-- Брил-с.
-- Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?
-- Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.
-- Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?
-- Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, у Агашимолы, кой меня угонил от Отучева, мне еще две дали.
-- Позвольте же, -- запытал опять один из слушателей, -- как же вас могли угнать?
-- Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на радости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан Джангяр и Бакшей Отучев.
-- Это которого Чепкун сек?
-- Да-с, тот самый.
-- Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?
-- За что же?
-- За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?
-- Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, -- говорит, -- Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я, -- говорит, -- было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать".
"Никогда бы, -- отвечаю ему, -- ты этого не дождал".
"Отчего?"
"Оттого, что наши князья, -- говорю, -- слабодушные и не мужественные, и сила их самая ничтожная".
Он понял.
"Я так, -- говорит, -- и видел, что из них, -- говорит, -- настоящих охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".
"Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов скота за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.
-- И вы верхом ехали?
-- Верхом-с.
-- А как же ваши ноги?
-- А что же такое?
-- Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был, разве он вас не беспокоил?
-- Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что-он, раскорякой ходючи, всегда ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что ни за что его долой и не сбить.
-- Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?
-- Опять и еще жесточе погибал.
-- Но не погибли?
-- Нет-с, не погиб.
-- Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпели.
-- Извольте.
