16
-- Пустившись на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удовольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего этого достиг: стал тихонечко ногами на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку присмотрел и жадным оком приник к ней. Вижу, князь сидит на диване, а барыня стоит у окна, и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
Карета отъехала, и она оборачивается и говорит:
"Ну, князь, я все сделала, как вы хотели: скажите же теперь, что у вас за дело такое ко мне?"
А он отвечает:
"Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом, да поговорим ладом, по-старому, по-бывалому".
Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит, а сама бровь супит. Князь просит:
"Что же, -- говорит, -- ты: я прошу, -- мне говорить с тобой надо".
Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
"Ну, мол, посиди, посиди, по-старому", -- и обнять ее хотел, но она его отодвинула и говорит:
"Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?"
"Что же это, -- спрашивает князь, -- стало быть, без разговора все начистоту выкладать?"
"Конечно, -- говорит, -- объясняйте прямо, в чем дело? мы ведь с вами коротко знакомы, -- церемониться нечего".
"Мне деньги нужны", -- говорит князь.
Та молчит и смотрит.
"И не много денег", -- молвил князь.
"А сколько?"
"Теперь всего тысяч двадцать".
Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, -- что: "Я, -- говорит, -- суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее, то я буду миллионер; я, -- говорит, -- все переделаю, все старое уничтожу и выброшу и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все-пойдет, и большие деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику нужно".
Евгенья Семеновна говорит:
"Где же их достать?"
А князь отвечает:
"Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый верный: у меня есть человек -- Иван Голован, из полковых конэсеров, очень неумен, а золотой мужик -- честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену был и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария стоит ярмарка, я пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут... тогда... я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам..."
И он замолк, а барыня помолчала, воздохнула и начинает:
"Расчет, -- говорит, -- ваш, князь, верен".
"Не правда ли?"
"Верен, -- говорит, -- верен; вы так сделаете: вы дадите за фабрику задаток, вас после этого станут считать фабрикантом; в обществе заговорят, что ваши дела поправились..."
"Да".
"Да; и тогда..."
"Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и разбогатею".
"Нет, позвольте, не перебивайте меня: вы прежде поднимите всем этим на фу-фу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы женитесь на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбогатеете".
"Ты так думаешь?" -- говорит князь.
А барыня отвечает:
"А вы разве иначе думаете?"
"А ну, если ты, -- говорит, -- все понимаешь, так дай бог твоими устами да нам мед пить".
"Нам?"
"Конечно, -- говорит, -- тогда всем нам будет хорошо: ты для меня теперь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч десять тысяч процента дам".
-- Барыня отвечает:
"Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен".
Он было начал, что: "Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя прошу... разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь..."
А она отвечает:
"Ах, полноте, -- говорит, -- князь, то ли я вам, -- говорит, -- верила! Я вам жизнь и честь свою доверяла".
"Ах да, -- говорит, -- ты про это... Ну, спасибо тебе, спасибо, прекрасно... Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать закладную?"
"Присылайте, -- говорит, -- я подпишу".
"А тебе не страшно?"
"Нет, -- говорит, -- я уже то потеряла, после чего мне нечего бояться".
"И не жаль? говори: не жаль? верно, еще ты любишь меня немножечко? Что? или просто сожалеешь? а?"
Она на эти слова только засмеялась и говорит:
"Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю вам моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная".
Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал -- встает и улыбается:
"Нет, -- говорит, -- кушай сама свою морошку, а мне теперь не до сладостей. Благодарю тебя и прощай", -- и начинает ей руки целовать, а тем временем как раз и карета назад возвратилась.
Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
"А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?"
А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
"Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь, а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про этот яхонт напомнила!"
"А вы, -- говорит, -- будто про нее так и позабыли?"
"Ей-богу, -- говорит, -- позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь действительно надо устроить".
"Устраивайте, -- отвечает Евгенья Семеновна, -- только хорошенечко: она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится смирением и ничего не простит ради прошлого".
"Ничего, -- отвечает, -- как-нибудь успокоится".
"Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?"
"Страсть надоела; но, слава богу, на мое счастье, они с Голованом большие друзья".
"Что же вам из этого?" -- спрашивает Евгенья Семеновна.
"Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут жить".
А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
"Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька: где ваша совесть?"
А князь отвечает:
"Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать".
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе и даже у меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Вслед за этим пошло у нас все живою рукою, как в сказке. Надавал князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и научил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть? У Макарья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и денег, и образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего моста узнать не могу... Просто все как будто каким-нибудь волшебством здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте новая постройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые, так что и доступу мне прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне надо князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался и сейчас бы ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу узнать: где же это она делась? Кого из старых людей ни вспрошу -- все молчат: видно, что строго заказано. Насилу у одной дворовой старушки добился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит, ден десять как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась. Я к кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и те ничего не говорят. Сказали только, что князь будто своих лошадей на станции сменил и назад отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал. Куда ни метнусь, нет никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли, злодей, ножом, или пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою листвою призасыпал, или в воде утопил... От страстного человека ведь все это легко может статься; а она ему помеха была, чтобы жениться, потому что ведь Евгенья Семеновна правду говорила: Груша любила его, злодея, всею страстной своею любовью цыганскою, каторжной, и ей было то не снесть и не покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка, которая жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то, я думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет свадьбы сказал, и она тут небось неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.
Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше уверяюсь, что иначе это быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к его венчанью с предводительскою дочкою. А как свадьбы день пришел и всем людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера, все думал: не попаду ли где на ее тело убитое? Вечер пришел, я и вышел, сел на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом огнями горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит, далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в воду, где этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы ходят, точно водяные чертоги открыты. И стало мне таково грустно, таково тягостно, что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с невидимой силой говорить и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом.
"Сестрица моя, моя, -- говорю, -- Грунюшка! откликнись ты мне, отзовись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку!" И что же вы изволите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг на меня из темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне и повисло и колотится...
