Джисон ходит по разбитому стеклу. Такому же, как его вид. Как его душа, сердце. Как сам он.
Джисон тщательно пережёвывает кусок, смакует каждую мразь, что побывала в его жизни.
И не только ест его, а и ходит по нему, и живёт в нём, будто бы это самое обычное мясо с примесью свинячей крови. Нет. С его же.
На листе бумаги выжигается смертельный диагноз, а слова доктора звучат в ушах непрекращающимся эхом. И оно не слабеет, лишь усиливается.
У Джисона дрожат ноги и кисти. Он слышит, как сзади бежит медсестра, а в кабинете остаётся доктор с сочувствующим видом.
А его жалеть не надо.
Он вспоминает всю дрянь. Она бывала часто. Заходила в гости на чай, а осталась до конца.
Сначала отец. Он любил его. Вечно смеющийся, жизнерадостный мужичок. С редкой щетиной и запахом клубники. На нём была всегда его любимая рубашка цвета кактуса, на которой заплатки с преобладающим цветом фуксия и морской волны.
Да уж. Бежевая клетка с треугольной фуксией и квадратным небом никогда не сочеталась.
А Джисону нравилось.
Он сам когда-то пришил ему эту заплатку прямо около сердца. Там, где для него, маленького глупого мальчишки, спрятано особое место. Тихое и спокойное. Без ночных кошмаров, что каждую ночь выжигаются на веках, и без кислотного привкуса от блевоты, смешанной с густой кровью.
А сейчас этого сердца нет. Оно остановилось на станции «конечная». И это билет в одну сторону.
Джисон всегда это знал.
Через месяц его сердце сделает такую же поездку.
Только не при Минхо. Джисон вспоминает его в первую очередь, потому что рядом только он и запах лаванды, окутывающий Джисона самыми крепкими объятиями. Минхо подпитывает его энергией таким образом.
А узнав новость, со слезами на глазах отдаст ему её всю, даже не сомневаясь.
А мать будет гнить по подворотням. Возможно, возьмёт трубку и пошлёт сына нахуй. С его болезнью в придачу.
Пока Джисон постепенно разрушится полностью, а организм дотлеет, оставив лишь холодное тело и пустой взгляд.
Медсестра нагоняет стеклянного (уже разбитого на кристаллики) парнишку и тыкает ему пальцем на бумаги.
