В центральном родовом домусе, где жил Децим Аврелий, отец Августа Аврелия, было гораздо больше слуг. Максимус с интересом наблюдал за реакцией своего господина на такое обилие рабынь, сновавших по всему дому, но Август вел себя безукоризненно сдержанно, даже, по своему обыкновению, не щурился в раздражении при виде очередной представительницы женского пола.
Август целеустремленно шагал в дальнюю часть дома, где находился таблинум* хозяина. Тот вызвал его еще вчера, желая поговорить, и сегодня вечером, совершая свою каждодневную прогулку по городу, юноша решил завернуть к нему.
Децим, однако, обнаружился не в своем кабинете, а в одном из личных триклиний, где предпочитал обедать. На небольшом возвышении три софы располагались в форме буквы «п», а между ними стоял невысокий столик. На одной из кушеток и возлежал бывший военачальник царя Леонидиона.
В отличие от своего отпрыска, он был от природы жгучим брюнетом, но седина уже тронула его волосы. Суровое выражение не сходило с его загорелого лица, и такие же темно-синие, как у Августа, глаза смотрели прямо и тяжело. Нос с горбинкой, видимо сломанный когда-то, пересекал длинный неровный шрам от зазубренного лезвия. Вполне возможно, в той схватке, в которой он его получил, Децим мог лишиться и глаз.
— Флорентий, сын мой. — Кажется, мужчина был искренне рад видеть Августа.
Максимус был не в курсе их отношений, но напряжение между этими двумя чувствовал даже он. Казалось, будто Децим опасается своего сына, что выглядело очень странным.
Август едва заметно поморщился. Третьим именем его называл только отец, и ему это определенно не нравилось. Он холодно кивнул, снимая темно-синюю бархатную накидку, кинул ее на свободную софу и сел. Максимус остался стоять позади него.
— Давай сразу к делу, — сказал младший Аврелий. — Что случилось? Ты никогда не зовешь меня из праздности.
— Разве я не мог просто соскучиться по сыну и узнать, как у него дела, чем он живет?
— Нет.
— Хорошо. — Децим вздохнул и тоже принял сидячее положение, а потом внезапно обратился к рабу: — Максимус, сходи на кухню, пусть нам принесут закуски и вино.
Максимус не тронулся с места. Он не собирался подчиняться другому патрицию, будь тот хоть самим царем, потому что принадлежал одному только Августу. Но еще он знал, что если сейчас хоть шелохнется, то дома Август снова его выпорет. Нет, конечно, суровое наказание не страшило его, скорее наоборот, но куда хуже могло оказаться иное: господин будет терзать его своим безразличием и игнорировать. Максимус ненавидел, когда хозяин не замечал его, и в такие моменты чувствовал себя предметом интерьера. Вообще-то рабы таковыми и являлись, разве что выполняли чуть больше функций, но Август никогда не относился к нему так. Да, он приказывал, обращался с ним так, как и подобает с бесправным слугой, но вместе с тем в каждом его взгляде, жесте и слове, обращенном к Максимусу, скользило странное отчужденное участие, заставлявшее воина испытывать такое чувство, будто он для него нечто большее, чем просто очередной бессловесный раб. Оно выражалось в том, что, даже если Август не смотрел на него, не видел его, вообще не был рядом или же занимался своими делами, он остро ощущал внимание хозяина, прикованное к себе. И где бы Максимус ни находился, чем бы занят ни был, казалось, будто Аврелий следит за ним и точно знает о каждом его шаге. А когда Август злился и хотел проучить его, то это участие исчезало, и вместо него возникала гнетущая пустота.
