В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом
репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину
обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки
остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним -
глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями.
Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот
особый унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и
тюремных построек.
Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке,
ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую дверь,
мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы больничного
хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с синими
полосками, никуда не годная, истасканная обувь - вся эта рвань свалена в
кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.
На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита, старый отставной
солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо, нависшие брови,
придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он невысок ростом,
на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки здоровенные.
Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных, исполнительных и
тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и потому убеждены,
что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине, по чем попало, и
уверен, что без этого не было бы здесь порядка.
Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь
флигель, если не считать сеней. Стены здесь, вымазаны грязно-голубою
краской, потолок закопчен, как в курной избе, - ясно, что здесь зимой дымят
печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сор
и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и
эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы
входите в зверинец.
В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и лежат люди
в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это - сумасшедшие.
Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные
же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими
блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит
в одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько
улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно
не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному,
бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.
За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с острою
бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он
прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав
по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и
хихикает. Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда
встает затем, чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по
груди и поковырять пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся
лет двадцать назад, когда у него сгорела шапочная мастерская.
Из всех обитателей палаты N 6 только ему одному позволяется выходить из
флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он
пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий,
безвредный дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на
улицах, окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и
в туфлях, иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам,
останавливаясь у ворот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему
квасу, в другом - хлеба, в третьем - копеечку, так что возвращается он во
флигель обыкновенно сытым и богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает
у него Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая
карманы и призывая бога в свидетели, что он никогда уже больше не станет
пускать жида на улицу и что беспорядки для него хуже всего на свете.
Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает их, когда
они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по новой
шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика.
Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного
свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны,
Громову.
Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший
судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он
или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол,
как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и
напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего
шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал
прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом
выражает крайнее беспокойство и отвращение.
Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное,
отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным
страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие черты, положенные
на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в
глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и
необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда
кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и
поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась
спать - желает им спокойной ночи.
Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие
его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой
халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в
угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По
тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что
ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его
не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и
продолжает шагать. Но скоро желанно говорить берет верх над всякими
соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его
беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато
в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он
говорит, вы узнаете в ном сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге
его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем
правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных
решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников.
Получается беспорядочное, нескладное попури из старых, но еще не допетых
песен.
