- Здравствуй, земляк, -- отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. -- Чего ты это лежишь по сю пору, как колода? -- Не подходи, не подходи: ты с холода! -- говорил Обломов, прикрываясь одеялом. -- Вот еще -- что выдумал -- с холода! -- заголосил Тарантьев. -- Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется! Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли. -- Я сам сейчас хотел вставать, -- сказал он зевая. -- Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину. -- А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! -- заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. -- Вон натоптали как, словно разносчик! -- прибавил он. -- Ну, еще разговаривает, образина! -- говорил Тарантьев и поднял ногу, чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился. -- Только вот троньте! -- яростно захрипел он. -- Что это такое? Я уйду... -- сказал он, идучи назад к дверям. -- Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну что ты его трогаешь? -- сказал Обломов. -- Давай, Захар, что нужно! Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его. Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел. Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой. -- Умываться теперь, что ли, будете? -- спросил он. -- Немного погожу еще, -- отвечал Обломов, -- а ты поди себе. -- Ах, да и вы тут? -- вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. -- Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать... -- Какой родственник? У меня никакого родственника нет, -- робко отвечал оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева. -- Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? -- родственник. -- Да я не Афанасьев, а Алексеев, -- сказал Алексеев, -- у меня нет родственника. -- Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем. -- Ей-богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем. -- Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы ему скажите это, как увидите. -- Я его не знаю, не видал никогда, -- говорил Алексеев, открывая табакерку. -- Дайте-ка табаку! -- сказал Тарантьев. -- Да у вас простой, не французский? Так и есть, -- сказал он понюхав. -- Отчего не французский? -- строго прибавил потом. -- Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, -- продолжал Тарантьев. -- Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: "А что ж должок?" -- говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: "Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать". Дал я ему жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. "Бедный человек, самому надо!" Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару. -- Сигары вон там, в коробочке, -- отвечал Обломов, указывая на этажерку. Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки. -- Э! Да это всё те же? -- строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая на Обломова. -- Да, те же, -- отвечал Обломов машинально. -- А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! -- продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. -- Курить нельзя. -- Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, -- сказал Обломов зевая. -- Что ж, я надоел тебе, что ли? -- Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час. -- Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня. -- Узнай там, на кухне, -- сказал Обломов. Тарантьев вышел. -- Помилуй! -- сказал он воротясь. -- Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена? -- Не знаю, спроси у Захара, -- почти не слушая его, сказал Обломов, -- там, верно, есть вино. -- Это прежняя-то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить. -- Ну, и этой довольно, -- сказал Обломов, -- а то еще посылать! -- Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо кое-куда сходить. Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую бумажку. -- Мадера семь рублей стоит, -- сказал Обломов, -- а тут десять. -- Так дай все: там дадут сдачи, не бойся! Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман. -- Ну, я пойду, -- сказал Тарантьев, надевая шляпу, -- а к пяти часам буду; мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться ... Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял. Обломов покачал головой в знак отрицания. -- Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! -- сказал он. -- Ну, прощай пока... -- Постой, Михей Андреич, -- прервал Обломов, мне надо кое о чем посоветоваться с тобой. -- Что еще там? Говори скорей: мне некогда. -- Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят... -- Видно, не платишь: и поделом! -- сказал Тарантьев и хотел идти. -- Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать... Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю чтоб съехали... -- Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь... -- Я совсем ничего не воображаю, -- сказал Обломов, -- не шуми и не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический... Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял. -- Ну, так и быть, благодари меня, -- сказал он, снимая шляпу и садясь, -- и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано. -- Что такое? -- спросил Обломов. -- Шампанское будет? -- Пожалуй, если совет стоит... -- Нет, сам-то ты не стоишь совета. Что я тебе даром-то стану советовать? Вон спроси его, -- прибавил он, указывая на Алексеева, -- или у родственника его. -- Ну, ну, полно, говори! -- просил Обломов. -- Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру... -- Э! Что придумал! Это я и сам знал... -- Постой, не перебивай! -- закричал Тарантьев. -- Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону... -- Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают. -- Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело? -- Там скука, пустота, никого нет. -- Врешь! Там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат: голова, не то что вот эта, что тут в углу сидит, -- сказал он, указывая на Алексеева, -- нас с тобой за пояс заткнет! -- Да что ж мне до всего до этого за дело? -- сказал с нетерпением Обломов. -- Я туда не перееду. -- А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят. -- Я не перееду, -- решительно сказал Обломов. -- Ну, так черт с тобой! -- отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел к дверям. -- Чудак ты этакой! -- воротясь, сказал Тарантьев. -- Что тебе здесь сладко кажется? -- Как что? От всего близко, -- говорил Обломов, -- тут и магазины, и театр, и знакомые... центр города, всё... -- Что-о? -- перебил Тарантьев. -- А давно ли ты ходил со двора, скажи-ка? Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь ты? На кой чорт тебе этот центр, позволь спросить! -- Ну как зачем? Мало ли зачем! -- Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек -- играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь? -- Полторы тысячи. -- А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь -- вот я тебя и назначаю... Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания. -- Врешь, переедешь! -- сказал Тарантьев. -- Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут... В передней послышалось ворчанье. -- И порядка больше, -- продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу -- нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде -- ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару... Ворчанье в передней раздалось сильнее. -- Этому старому псу, -- продолжал Тарантьев, -- ни о чем и подумать не придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и конец... -- Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону... -- Поди с ним! -- говорил Тарантьев, отирая пот с лица. -- Теперь лето: ведь это все равно, что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород -- ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней -- ты дай мне на извозчика, -- и завтра же переезжать... -- Что это за человек! -- сказал Обломов. -- Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону... Это немудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то не хочется.. -- Это кончено: ты переедешь. Я сейчас еду к куме, про место в другой раз наведаюсь... Он было пошел. -- Постой, постой! Куда ты? -- остановил его Обломов. -- У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что мне делать. -- Видишь, ведь ты какой уродился! -- возразил Тарантьев. -- Ничего не умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты годишься? Не человек: просто солома! -- Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он куда-то дел его! -- говорил Обломов. -- Вот письмо старосты, -- сказал Алексеев, взяв скомканное письмо. -- Да, вот оно, -- повторил Обломов и начал читать вслух. -- Что ты скажешь? Как мне быть? -- спросил, прочитав, Илья Ильич. -- Засухи, недоимки... -- Пропащий, совсем пропащий человек! -- говорил Тарантьев. -- Да отчего же пропащий? -- Как же не пропащий? -- Ну, если пропащий, так скажи, что делать? -- А что за это? -- Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе? -- Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Подь-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить... -- Ну хорошо, хорошо, -- перебил Обломов, -- ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать? -- Нет, прибавь портер к обеду, так скажу. -- Вот теперь портер! Мало тебе... -- Ну, так прощай, -- сказал Тарантьев, опять надевая шляпу. -- Ах ты, боже мой! Тут староста пишет, что дохода "тысящи две яко помене", а он еще портер набавил! Ну хорошо, купи портеру. -- Дай еще денег! -- сказал Тарантьев. -- Ведь у тебя останется сдача от красненькой. -- А на извозчика на Выборгскую сторону? -- отвечал Тарантьев. Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему. -- Староста твой мошенник -- вот что я тебе скажу, -- начал Тарантьев, пряча целковый в карман, -- а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню поет! Засухи, неурожай, недоимки да мужики ушли. Врет, все врет! Я слышал, что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское-то в пятидесяти верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще недоимки! А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли, или сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его выучил! А мужики разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и распустил, а исправнику и не думал жаловаться. -- Не может быть, -- говорил Обломов, -- он даже и ответ исправника передает в письме -- так натурально... -- Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут -- уж это ты мне поверь! Вот, например, -- продолжал он, указывая на Алексеева, -- сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? -- Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову: "Водворить на место жительства". -- Что ж делать-то с ним? -- спросил Обломов. -- Смени его сейчас же. -- А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже будет. Я двенадцать лет не был там. -- Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была готова. -- На новую квартиру, в деревню, самому! Какие ты все отчаянные меры предлагаешь! -- с неудовольствием сказал Обломов. -- Нет чтоб избегнуть крайностей и придержаться средины... -- Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой... Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то. -- Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и в деревню не ехать, и чтоб дело сделалось... -- заметил Обломов. -- Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? -- говорил Тарантьев. -- Ведь погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? Не может в деревню съездить! -- Теперь мне еще рано ехать, -- отвечал Илья Ильич, -- прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение... Да знаешь ли что, Михей Андреич? -- вдруг сказал Обломов. -- Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек. -- Я управитель, что ли, твой? -- надменно возразил Тарантьев. -- Да и отвык я с мужиками-то обращаться... -- Что делать? -- сказал задумчиво Обломов. -- Право, не знаю. -- Ну, напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, -- советовал Тарантьев, -- да попроси заехать в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты. "Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками детей..." Обломов засмеялся. -- Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей? -- сказал он. -- Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато будет "натурально"... Губернатор письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется со вложением, -- тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там? -- Добрынин там близко, -- сказал Обломов, -- я здесь с ним часто виделся; он там теперь. -- И ему напиши, попроси хорошенько: "Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед". Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец... сигар, что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта? -- Послезавтра, -- сказал Обломов. -- Так вот садись да и пиши сейчас. -- Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? -- заметил Обломов. -- Можно и завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, -- прибавил он, -- уж доверши свои "благодеяния": я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь. -- Чего еще? -- спросил Тарантьев. -- Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? -- Ты так "натурально" рассказываешь... -- прибавил он, стараясь скрыть улыбку, -- а вон Иван Алексеич переписал бы... -- Э! Какие выдумки! -- отвечал Тарантьев. -- Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь... Лентяй ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку! -- Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! -- сказал Обломов. -- Он бы все уладил... -- Вот нашел благодетеля! -- прервал его Тарантьев. -- Немец проклятый, шельма продувная!.. Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика, хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были все одинаковы в его глазах. -- Послушай, Михей Андреич, -- строго заговорил Обломов, -- я тебя просил быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке... -- О близком человеке! -- с ненавистью возразил Тарантьев. -- Что он тебе за родня такая? Немец -- известно. -- Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю дерзостей... Тарантьев побагровел от злости. -- А! Если ты меняешь меня на немца, -- сказал он, -- так я к тебе больше ни ногой. Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился. -- Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем -- вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, -- сказал он. -- Уважать немца? -- с величайшим презрением сказал Тарантьев. -- За что это? -- Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился. -- Велика важность! Мало ли кто с кем учился! -- Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского... -- сказал Обломов. -- А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским! На вот, возьми свои деньги... Куда, бишь, я их положил? Вот совсем забыл, куда сунул проклятые? Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку. -- Нет, не они!.. -- говорил он. -- Куда это я их?.. Он шарил по карманам. -- Не трудись, не доставай! -- сказал Обломов. -- Я тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня... -- Много! -- злобно возразил Тарантьев. -- Вот постой, он еще больше сделает -- ты слушай его! -- К чему ты это говоришь мне? -- спросил Обломов. -- А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то... -- Послушай, Михей Андреич... -- начал Обломов. -- Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес... Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать приехал. -- За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец? -- Виноваты оба, и отец и сын, -- мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. -- Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку! -- Да чем же не нравится отец, например? -- спросил Илья Ильич. -- А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил -- что это значит? -- Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын? -- Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый... теперь вон еще путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий-то хороший русский человек станет все это делать? Русский человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди! Добро бы в откупа вступил -- ну, понятно, отчего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу! Нечисто! Я бы под суд этаких! Вот теперь шатается черт знает где! -- продолжал Тарантьев. -- Зачем он шатается по чужим землям? -- Учиться хочет, все видеть, знать. -- Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь? Слышите, что рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился в школе, а разве теперь учишься? А он разве (он указал на Алексеева) учится? А родственник его учится? Кто из добрых людей учится? Что он там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он! Я слышал, он какую-то машину поехал смотреть да заказывать: видно, тиски-то для русских денег! Я бы его в острог... Акции какие-то... Ох, эти мне акции, так душу и мутят! Обломов расхохотался. -- Что зубы-то скалишь? Не правду, что ли, я говорю? -- сказал Тарантьев. -- Ну, оставим это! -- прервал его Илья Ильич. -- Ты иди с богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать... Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять. -- Забыл совсем! Шел к тебе за делом с утра, -- начал он, уж вовсе не грубо. -- Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного... -- Как же можно! -- сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. -- Мой фрак тебе не впору... -- Впору; вот не впору! -- перебил Тарантьев. -- А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Подь-ка сюда, старая скотина! -- кричал Тарантьев. Захар зарычал, как медведь, но не шел. -- Позови его, Илья Ильич. Что это он у тебя какой? -- жаловался Тарантьев. -- Захар! -- кликнул Обломов. -- О, чтоб вас там! -- раздалось в передней вместе с прыжком ног с лежанки. -- Ну, чего вам? -- спросил он, обращаясь к Тарантьеву. -- Дай сюда мой черный фрак! -- приказывал Илья Ильич. -- Вот Михей Андреич примерит, не впору ли ему: завтра ему на свадьбу надо... -- Не дам фрака, -- решительно сказал Захар. -- Как ты смеешь, когда барин приказывает? -- закричал Тарантьев. -- Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь? -- Да, вот этого еще недоставало: старика в смирительный дом! -- сказал Обломов. -- Дай, Захар, фрак, не упрямься! -- Не дам! -- холодно отвечал Захар. -- Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на именины, да и поминай как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублей стоит. Не дам фрака! -- Ну, прощайте! Черт с вами пока! -- с сердцем заключил Тарантьев, уходя и грозя Захару кулаком. -- Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе квартиру -- слышишь ты? -- прибавил он. -- Ну хорошо, хорошо! -- с нетерпением говорил Обломов, чтоб только отвязаться от него. -- А ты напиши тут, что нужно, -- продолжал Тарантьев, -- да не забудь написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, "мал мала меньше". А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что ты не велел пирога сделать? Но Обломов молчал; он давно уж не слушал его и, закрыв глаза, думал о чем-то другом. С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на десять. Обломов был расстроен и письмом старосты и предстоящим переездом на квартиру и отчасти утомлен трескотней Тарантьева. Наконец он вздохнул. -- Что ж вы не пишете? -- тихо спросил Алексеев. -- Я бы вам перышко очинил. -- Очините, да и бог с вами, подите куда-нибудь! -- сказал Обломов. -- Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете. -- Очень хорошо-с, -- отвечал Алексеев. -- В самом деле, еще помешаю как-нибудь... А я пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф. Прощайте, Илья Ильич. Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость.
