Еще с раннего утра все небо обложили дождевые тучи; было тихо, не жаркои скучно, как бывает в серые пасмурные дни, когда над полем давно уженависли тучи, ждешь дождя, а его нет. Ветеринарный врач Иван Иваныч иучитель гимназии Буркин уже утомились идти, и поле представлялось имбесконечным. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы селаМироносицкого, справа тянулся и потом исчезал далеко за селом ряд холмов, иоба они знали, что это берег реки, там луга, зеленые ивы, усадьбы, и еслистать на один из холмов, то оттуда видно такое же громадное поле, телеграф ипоезд, который издали похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду оттудабывает виден даже город. Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казаласькроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этомуполю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна. - В прошлый раз, когда мы были в сарае у старосты Прокофия, - сказалБуркин, - вы собирались рассказать какую-то историю. - Да, я хотел тогда рассказать про своего брата. Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубочку, чтобы начатьрассказывать, но как раз в это время пошел дождь. И минут через пять лил ужесильный дождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда он кончится. ИванИваныч и Буркин остановились в раздумье; собаки, уже мокрые, стояли, поджавхвосты, и смотрели на них с умилением. - Нам нужно укрыться куда-нибудь, - сказал Буркин. - Пойдемте к Алехину. Тут близко. - Пойдемте. Они свернули в сторону и шли все по скошенному полю, то прямо, тозабирая направо, пока не вышли на дорогу. Скоро показались тополи, сад,потом красные крыши амбаров; заблестела река, и открылся вид на широкий плесс мельницей и белою купальней. Это было Софьино, где жил Алехин. Мельница работала, заглушая шум дождя; плотина дрожала. Тут около телегстояли мокрые лошади, понурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками.Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был холодный, злой. Иван иваныч иБуркин испытывали уже чувство мокроты, нечистоты, неудобства во всем теле,ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину, они поднимались кгосподским амбарам, то молчали, точно сердились друг на друга. В одном из амбаров шумела веялка; дверь была открыта и из нее валилапыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет сорока,, высокий, полный, сдлинными волосами, похожий больше на профессора или художника, чем напомещика. На нем была белая, давно не мытая рубаха с веревочным пояском,вместо брюк кальсоны, и на сапогах тоже налипли грязь и солома. Нос и глазабыли черны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и, по-видимому, оченьобрадовался. - Пожалуйте, господа, в дом, - сказал он, улыбаясь. - Я сейчас, сиюминуту. Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил внизу, в двух комнатах сосводами и с маленькими окнами, где когда-то жили приказчики; тут былаобстановка простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкой и сбруей. Наверхуже, в парадных комнатах, он бывал редко, только когда приезжали гости. ИванаИваныча и Буркина встретила в доме горничная, молодая женщина, такаякрасивая, что они оба разом остановились и поглядели друг на друга. - Вы не можете себе представить, как я рад видеть вас, господа, -говорил Алехин, входя за ними в переднюю. - Вот не ожидал! Пелагея, -обратился он к горничной, - дайте гостям переодеться во что-нибудь. Дакстати и я переоденусь. Только надо сначала пойти помыться, а то я, кажется,с весны не мылся. Не хотите ли, господа, пойти в купальню, а тут покаприготовят. Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такая мягкая, принеслапростыни и мыло, и Алехин с гостями пошел в купальню. - Да, давно я уже не мылся, - говорил он, раздеваясь. - Купальня уменя, как видите, хорошая, отец еще строил, но мыться как-то все некогда. Он сел на ступеньке и намылил свои длинные волосы и шею, и вода околонего стала коричневой. - Да, признаюсь... - проговорил Иван иваныч, значительно глядя на егоголову. - Давно я уже не мылся... - повторил Алехин конфузливо и еще разнамылился, и вода около него стала темно-синей, как чернила. Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шумом и поплыл под дождем,широко взмахивая руками, и от него шли волны, и на волнах качались белыелилии; он доплыл до самой середины плеса и нырнул, и через минуту показалсяна другом месте и поплыл дальше, и все нырял, стараясь достать дна. "Ах,боже мой... - повторял он, наслаждаясь. - Ах, боже мой..." Доплыл домельницы, о чем-то поговорил там с мужиками и повернул назад, и на серединеплеса лег, подставляя свое лицо под дождь. Буркин и Алехин оделись исобрались уходить, а он все плавал и нырял. - Ах, боже мой... - говорил он. - Ах, господи помилуй. - Будет вам! - крикнул ему Буркин. Вернулись в дом. И только когда в большой гостиной наверху зажглилампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли,сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходилпо гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье,легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и мягкоулыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иванычприступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин иАлехин, но также старые и молодые дамы и военные, спокойно и строгоглядевшие из золотых рам. - Нас два брата, - начал он, - я, Иван Иваныч, и другой - НиколайИваныч, года на два помоложе. Я пошел по ученой части, стал ветеринаром, аНиколай уже с девятнадцати лет сидел в казенной палате. Наш отецЧимша-Гималайский был из кантонистов, но, выслужив офицерский чин, оставилнам потомственное дворянство и именьишко. После его смерти именьишко у насоттягали за долги, но, как бы ни было, детство мы провели в деревне на воле.Мы, все равно как крестьянские дети, дни и ночи проводили в поле, в лесу,стерегли лошадей, драли лыко, ловили рыбу и прочее тому подобное... А вызнаете, кто хоть раз в жизни поймал ерша или видел осенью перелетныхдроздов, как они в ясные, прохладные дни носятся стаями над деревней, тотуже не городской житель, и его до самой смерти будет потягивать на волю. Мойбрат тосковал в казенной палате. Годы проходили, а он все сидел на одномместе, писал все те же бумаги и думал все об одном и том же, как в деревню.И эта тоска у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в мечтукупить себе маленькую усадебку где-нибудь на берегу реки или озера. Он был добрый, кроткий человек, я любил его, но этому желанию заперетьсебя на всю жизнь в собственную усадьбу я никогда не сочувствовал. Принятоговорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршинанужны трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если нашаинтеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы, то это хорошо.Но ведь эти усадьбы те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, отжитейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе - это не жизнь, этоэгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига.Человеку нужно три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа,где на просторе он мог проявить все свойства и особенности свободного духа. Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, мечтал о том, как он будетесть свои собственные щи, от которых идет такой вкусный запах по всемудвору, есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть по целым часам заворотами на лавочке и глядеть на поле и лес. Сельскохозяйственные книжки ивсякие эти советы в календарях составляли его радость, любимую духовнуюпищу; он любил читать и газеты, но читал в них одни только объявления о том,что продаются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, садом, мельницей,с проточными прудами. И рисовались у него в голове дорожки в саду, цветы,фрукты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эта штука. Этивоображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которыепопадались ему, но почему-то в каждой из них непременно был крыжовник. Ниодной усадьбы, ни одного поэтического угла он не мог себе представить безтого, чтобы там не было крыжовника. - Деревенская жизнь имеет свои удобства, - говорил он, бывало. - Сидишьна балконе, пьешь чай, а на пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо,и... и крыжовник растет. Он чертил план своего имения, и всякий раз у него на плане выходилоодно и то же: а) барский дом, b) людская, с) огород, d) крыжовник. Жил онскупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и всекопил и клал в банк. Страшно жадничал. Мне было больно глядеть на него, и якое-что давал ему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Уж колизадался человек идеей, то ничго не поделаешь. Годы шли, перевели его в другую губернию, минуло ему уже сорок лет, аон все читал объявления в газетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с тоюже целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником, он женился на старой,некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее водилисьденьжонки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ееположил в банк на свое имя. Раньше она была за почтмейстером и привыкла унего к пирогам и к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не видалавдоволь; стала чахнуть от такой жизни, да года через три взяла и отдала богудушу. И, конечно, брат мой ни одной минуты не подумал, что он виноват в еесмерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком. У нас в городе умиралкупец. Перед смертью приказал подать себе тарелку меду и съел все своиденьги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось. Как-тона вокзале я осматривал гурты, и в это время один барышник попал подлокомотив, и ему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой, кровь льет -страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все беспокоится:в сапоге на отрезанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали. - Это вы уж из другой оперы, - сказал Буркин. - После смерти жены, - продолжал Иван Иваныч, подумав полминуты, - братмой стал высматривать себе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, новсе же в конце концов ошибешься и купишь совсем не то, о чем мечтал. БратНиколай через комиссионера, с переводом долга, купил сто двенадцать десятинс барским домом, с людской, с парком, но ни фруктового сада, ни крыжовника,ни прудов с уточками; была река, но вода в ней цветом как кофе, потому чтопо одну сторону имения кирпичный завод, а по другую - костопальный. Но мойНиколай Иваныч мало печалился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника,посадил и зажил помещиком. В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как ичто там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова пустошь,Гималайское тож. Приехал я в "Гималайское тож" после полудня. Было жарко.Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, - и не знаешь, какпроехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжаясобака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла изкухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, чтобарин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, коленипокрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутсявперед, - того и гляди, хрюкнет в одеяло. Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустной мысли, что когда-тобыли молоды, а теперь оба седы, и умирать пора. Он оделся и повел меняпоказывать свое имение. - Ну, как ты тут поживаешь? - спросил я. - Да, ничего, слава богу, живу хорошо. Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик,барин. Он уж обжился тут, привык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся,полнел, уже судился с обществом и с обоими заводами и очень обижался, когдамужики не называли его "ваше высокоблагородие". И о душе своей заботилсясолидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, а с важностью. А какиедобрые дела? Лечил мужиков от всех болезней содой и касторкой и в день своихименин служил среди деревни благодарственный молебен, а потом ставилполведра, думал, что так нужно. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстыйпомещик тащит мужиков к земскому начальнику за потраву, а завтра, вторжественный день, ставит им полведра, а они пьют и кричат "ура", и пьяныекланяются ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость, праздностьразвивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Николай Иваныч,который когда-то в казенной палате боялся даже для себя лично иметьсобственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точноминистр: "Образование необходимо, но для народа оно преждевременно","телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны инезаменимы". - Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил он. - Меня народлюбит. Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все,что захочу. И все это, заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раздвадцать повторил: "мы дворяне", "я как дворянин"; очевидно, уже не помнил,что дед наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайскийв сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и оченьприятной. Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам рассказать, какая переменапроизошла во мне в эти немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером,когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную тарелку крыжовнику. Это былне купленный, а свой собственный крыжовник, собранный в первый раз с техпор, как были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел накрыжовник молча, со слезами, - он не мог говорить от волнения, потом положилв рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконецполучил свою любимую игрушку, и сказал: - Как вкусно! И он с жадностью ел и все повторял: - Ах, как вкусно! Ты попробуй! Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы истин нам дороже насвозвышающий обман". Я видел счастливого человека, заветная мечта которогоосуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, чтохотел, который был доволен своей судьбой, самим собой. К моим мыслям очеловеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперьже , при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое котчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом сспальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил ктарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, многодовольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на этужизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых,кругом бедность невозможная, теснота, вырождение , пьянство, лицемерие,вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; изпятидесяти тысяч, живущих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громковозмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят,ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащатна кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которыестрадают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всетихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с умасошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... Итакой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошотолько потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчаниясчастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждогодовольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постояннонапоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив,жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь,бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видити не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, имелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и все обстоитблагополучно. - В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был доволен и счастлив, -продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я тоже за обедом и на охоте поучал, какжить, как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье свет,что образование необходимо, но для простых людей пока довольно однойграмоты. Свобода есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха, нонадо подождать. Да, я говорил так, а теперь спрашиваю: во имя чего ждать? -спросил Иван Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего ждать, я васспрашиваю? Во имя каких соображений? Мне говорят, что не все сразу, всякаяидея осуществляется в жизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит?Где доказательства, что это справедливо? Вы ссылаетесь на естественныйпорядок вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и законность в том,что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет самили затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить черезнего или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать,когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить! Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для меня сталоневыносимо бывать в городе. Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсьсмотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, каксчастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай. Я уже стар и негожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно,раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мыслей, и я немогу спать... Ах, если б я был молод! Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и повторил: - Если б я был молод! Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то одну руку, то другую. - Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим голосом. - Неуспокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, неуставайте делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если в жизни естьсмысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-тоболее разумном и великом. Делайте добро! И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, просящею улыбкой, как будтопросил лично для себя. Потом все трое сидели в креслах, в разных концах гостиной, и молчали.Рассказ Ивана Иваныча не удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда иззолотых рам глядели генералы и дамы, которые в сумерках казались живыми,слушать рассказ про беднягу чиновника, который ел крыжовник, было скучно.Хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин. И то,что они сидели в гостиной, где все - и люстра в чехле, и кресла, и ковры подногами - говорило, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самыелюди, которые глядели теперь из рам, и то, что здесь теперь бесшумно ходилакрасивая Пелагея, - это было лучше всяких рассказов. Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьемчасу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости нестали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли,справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал;гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имелопрямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали... - Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь. - Позвольте пожелатьвам спокойной ночи. Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоимотвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати срезными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от ихпостелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятнопахло свежим бельем. Иван иваныч молча разделся и лег. - Господи, прости нас грешных! - проговорил он и укрылся с головой. От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, иБуркин долго не спал и все никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах. Дождь стучал в окна всю ночь.
