1 Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой.Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тожестал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, какпо набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; занею бежал белый шпиц. И потом он встречал ее в городском саду и на сквере, по нескольку раз вдень. Она гуляла одна, все в том же берете, с белым шпицем; никто не знал,кто она, и называли ее просто так: дама с собачкой. "Если она здесь без мужа и без знакомых", - соображал Гуров, - то былобы не лишнее познакомиться с ней". Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и двасына гимназиста. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса,и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая,с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла,мыслящая. Она много читала, не писала в письмах "ъ", называла мужа неДмитрием, а Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной,боялся ее и не любил бывать дома. Изменять ей он начал уже давно, изменялчасто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когдав его присутствии говорили о них, то он называл их так: - Низшая раса! Ему казалось, что он достаточно научен горьким опытом, чтобы называтьих как угодно, но все же без "низшей расы" он не мог бы прожить и двух дней.В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив,холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно изнал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними емубыло легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-топривлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; онзнал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним. Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, чтовсякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь ипредставляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно умосквичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целуюзадачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становитсятягостным. Но при всякой новой встрече с интересною женщиной, этот опыткак-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все казалось так просто изабавно. И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама в берете подходилане спеша, чтобы занять соседний стол. Ее выражение, походка, платье,прическа говорили ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте впервый раз и одна, что ей скучно здесь... В рассказах о нечистоте местныхнравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы вбольшинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели;но когда дама села за соседний стол в трех шагах от него, ему вспомнилисьэти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная мысль оскорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешьпо имени и фамилии, вдруг овладела им. Он ласково поманил к себе шпица и,когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуров опятьпогрозил. Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза. - Он не кусается, - сказала она и покраснела. - Можно дать ему кость? - и когда она утвердительно кивнула головой, онспросил приветливо: - Вы давно изволили приехать в Ялту? - Дней пять. - А я уже дотягиваю здесь вторую неделю. Помолчали немного. - Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! - сказала она, неглядя на него. - Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себягде-нибудь в Белеве или Жиздре - и ему не скучно, а приедет сюда: "Ах,скучно! ах, пыль!" Подумаешь, что он из Гренады приехал. Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; нопосле обеда пошли рядом - и начался шутливый, легкий разговор людейсвободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить.Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневогоцвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса.Говорили о том, как душно после жаркого дня. Гуров рассказал, что онмосквич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петьв частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома... А от нее он узнал,что она выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года,что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может, приедет ее муж,которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не могла объяснить, где служит еемуж, - в губернском правлении или в губернской земской управе, и это ейсамой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зовут Анной Сергеевной. Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что завтра она, наверное,встретится с ним. Так должно быть. Ложась спать, он вспомнил, что она ещетак недавно была институткой, училась все равно как теперь его дочь,вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре снезнакомым, - должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такойобстановке, когда за ней ходят и на нее смотрят, и говорят с ней только содною тайною целью, о которой она не может не догадываться. Вспомнил он еетонкую, слабую шею, красивые серые глаза. "Что-то в ней есть жалкое все-таки", - подумал он и стал засыпать.2 Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах былодушно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелосьпить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды ссиропом, то мороженого. Некуда было деваться. Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, какпридет пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречатького-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особенностинарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты как молодые и было многогенералов. По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже селосолнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Анна Сергеевнасмотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, икогда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она много говорила, ивопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чемспрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку. Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, аГуров и Анна Сергеевна стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто спарохода. Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова. - Погода к вечеру стала получше, - сказал он. - Куда же мы теперьпойдем? Не поехать ли нам куда-нибудь? Она ничего не ответила. Тогда он пристально посмотрел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал вгубы, и его обдало запахом и влагой цветов, и тотчас же он пугливоогляделся: не видел ли кто? - Пойдемте к вам... - проговорил он тихо. И оба пошли быстро. У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японскоммагазине. Гуров, глядя на не теперь, думал: "Каких только не бывает в жизнивстреч!" От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных,добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя быочень короткое; и о таких, - как, например, его жена, - которые любили безискренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с такимвыражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то болеезначительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдругпромелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить ужизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные,не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним,то красота их возбуждала в нем ненависть, и кружева на их белье казалисьтогда похожими на чешую. Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкоечувство; и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал вдверь. Анна Сергеевна, эта "дама с собачкой", к тому, что произошло,отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, - такказалось, и это было странно и некстати. У нее опустились, завяли черты и посторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе,точно грешница на старинной картине. - Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не уважаете теперь. На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть неспеша. Прошло по крайней мере полчаса в молчании. Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной,наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едваосвещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе. - Отчего бы я мог перестать уважать тебя? - спросил Гуров. - Ты сама незнаешь, что говоришь. - Пусть бог меня простит! - сказала она, и глаза у нее наполнилисьслезами. - Это ужасно. - Ты точно оправдываешься. - Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и обоправдании не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, ауже давно обманываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведьон лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что онлакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томилолюбопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, - говорила ясебе, - другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить... Любопытство меняжгло... вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не могла владетьсобой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу,что больна, и поехала сюда... И здесь все ходила, как в угаре, какбезумная... и вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий можетпрезирать. Гурову было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, этопокаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, томожно было бы подумать, что она шутит или играет роль. - Я не понимаю, - сказал он тихо, - что же ты хочешь? Она спрятала голову у него на груди и прижалась к нему. - Верьте, верьте мне, умоляю вас... - говорила она. - Я люблю честную,чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые людиговорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меняпопутал нечистый. - Полно, полно... - бормотал он. Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихои ласково, и она понемногу успокоилась, и веселость вернулась к ней; сталиоба смеяться. Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своимикипарисами имел совсем мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег;один баркас качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик. Нашлиизвозчика и поехали в Ореанду. - Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фонДидериц, - сказал Гуров. - Твой муж немец?? - Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный. В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море имолчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах горнеподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричалицикады и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое,о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ниЯлты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо,когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни исмерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения,непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такойкрасивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря,гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, есливдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслими делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческомдостоинстве. Подошел какой-то человек - должно быть, сторож, - посмотрел на них иушел. И эта подробность показалась такой таинственной и тоже красивой. Виднобыло, как пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей, уже безогней. - Роса на траве, - сказала Анна Сергеевна после молчания. - Да. Пора домой. Они вернулись в город. Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе,обедали, гуляли, восхищались морем. Она жаловалась, что дурно спит и что унее тревожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы, волнуемая торевностью, то страхом, что он недостаточно ее уважает. И часто на сквере всаду, когда вблизи их никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовалстрастно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой истрахом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание передглазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его: он говорилАнне Сергеевне о том, как она хороша, как соблазнительна, был нетерпеливострастен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и всепросила его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит, а тольковидит в ней пошлую женщину. Почти каждый вечер попозже они уезжаликуда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась,впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы. Ждали, чтоприедет муж. Но пришло от него письмо, в котором он извещал, что у негоразболелись глаза, и умолял жену поскорее вернуться домой. Анна Сергеевназаторопилась. - Это хорошо, что я уезжаю, - говорила она Гурову. - Это сама судьба.Она поехала на лошадях, и он провожал ее. Ехали целый день. Когда онасадилась в вагон курьерского поезда и когда пробил второй звонок, онаговорила: - Дайте я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз. Вот так. Она не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у нее дрожало. -Я буду о вас думать... вспоминать, - говорила она. - Господь с вами,оставайтесь. Не поминайте лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно,потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну, господь с вами. Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не былослышно шума, точно все сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее этосладкое забытье, это безумие. И, оставшись один на платформе и глядя втемную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок стаким чувством, как будто только что проснулся. И он думал о том, что вот вего жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже ужекончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был растроган, грустен ииспытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он большеуже никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней исердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила теньюлегкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к томуже почти вдвое старше ее. Все время она называла его добрым, необыкновенным,возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значитневольно обманывал ее... Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный. "Пора и мне на север, - думал Гуров, уходя с платформы. - Пора!"3 Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи и по утрам, когдадети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигалаогонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды насанях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и вэто время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея,добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизиних уже не хочется думать о горах и море. Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, икогда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке и когда в субботувечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых онбыл, утеряли для него все очарование. Мало-помалу он окунулся в московскуюжизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что нечитает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, названые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известныеадвокаты и артисты и что в Докторском клубе он играет в карты с профессором.Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковороде... Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется впамяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, какснились другие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памятивсе было ясно, точно расстался он с Анной Сергеевной только вчера. Ивоспоминания разгорались все сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в егокабинет голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс, или орган вресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти все:и то, что было на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход изФеодосии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, и вспоминал, и улыбался, ипотом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось стем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень,и следила за ним. Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казаласькрасивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем былтогда, в Ялте. Она по вечерам глядела на него из книжного шкафа, из камина,из угла, он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды. На улице онпровожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее... И уже томилосильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями. Но доманельзя было говорить о своей любви, а вне дома - не с кем. Не с жильцами жеи не в банке. И о чем говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудькрасивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в егоотношениях к Анне Сергеевне? И приходилось говорить неопределенно о любви, оженщинах, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своимитемными бровями и говорила: - Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата. Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со своим партнером,чиновником, он не удержался и сказал: - Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился вЯлте! Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и окликнул: - Дмитрий Дмитрич! - Что? - А давеча вы были правы: осетрина-то с душком! Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показалисьему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что забестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра вкарты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные делаи разговоры все об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени,лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь,какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме илив арестантских ротах! Гуров не спал всю ночь и возмущался, и затем весь деньпровел с головной болью. И в следующие ночи он спал дурно, все сидел впостели и думал или ходил из угла в угол. Дети ему надоели, банк надоел, нехотелось никуда идти, ни о чем говорить. В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что уезжаетв Петербург хлопотать за одного молодого человека - и уехал в С. Зачем? Он исам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной и поговорить,устроить свидание, если можно. Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь полбыл обтянут серым солдатским сукном, и была на столе чернильница, серая отпыли, со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, аголова отбита. Швейцар дал ему нужные сведения: фон Дидериц живет наСтаро-Гончарной улице, в собственном доме, - это недалеко от гостиницы,живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцарвыговаривал так: Дрыдыриц. Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскалдом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. "От такого забора убежишь", - думал Гуров, поглядывая то на окна, то назабор. Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно, дома. Даи все равно, было бы бестактно войти в дом и смутить. Если же послатьзаписку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда все можно испортить.Лучше всего положиться на случай. И он все ходил по улице и около забора иподжидал этого случая. Он видел, как в ворота вошел нищий и на него напалисобаки, потом, час спустя, слышал игру на рояле, и звуки доносились слабые,неясные. Должно быть, Анна Сергеевна играла. Парадная дверь вдруг отвориласьи из нее вышла какая-то старушка, а за нею бежал знакомый шпиц. Гуров хотелпозвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не могвспомнить, как зовут шпица. Он ходил, и все больше и больше ненавидел серыйзабор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, бытьможет, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодойженщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор. Онвернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потомобедал, потом долго спал. "Как все это глупо и беспокойно, - думал он,проснувшись и глядя на темные окна: был уже вечер. - Вот и выспалсязачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?" Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным, одеялом,и дразнил себя с досадой: "Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и приключение... Вот и сидитут". Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупнымибуквами: шла в первый раз "Гейша". Он вспомнил об этом и поехал в театр. "Очень возможно, что она бывает на первых представлениях", - думал он. Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, былтуман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началомпредставления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, вгубернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь в боа, а самгубернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки;качался занавес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публика входилаи занимала места, Гуров жадно искал глазами. Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянулна нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь навсем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся впровинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, свульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была егогорем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; ипод звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал о том,как она хороша. Думал и мечтал. Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядоммолодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждомшаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это былмуж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем.И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине былочто-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестелкакой-то ученый значок, точно лакейский номер. В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров,сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясьнасильно: - Здравствуйте. Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом,не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидноборясь с собой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, онстоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемыескрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Новот она встала и быстро пошла к выходу; он - за ней, и оба шли бестолково,по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то спускаясь, и мелькали у нихперед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, ивсе со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер,обдавая запахом табачных окурков. И Гуров, у которого сильно билось сердце,думал: "О, господи! И к чему эти люди, этот оркестр..." И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции,проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогдане увидятся. Но как еще далеко было до конца! На узкой, мрачной лестнице,где было написано "ход в амфитеатр", она остановилась. - Как вы меня испугали! - сказала она, тяжело дыша, все еще бледная,ошеломленная. - О, как вы меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали?Зачем? - Но поймите, Анна, поймите... - проговорил он вполголоса, торопясь. -Умоляю вас, поймите... Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, гляделапристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты. - Я так страдаю! - продолжала она, не слушая его. - Я все время думалатолько о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем,зачем вы приехали? Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Гуровубыло все равно, он привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо,щеки, руки. - Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в ужасе, отстраняя егоот себя. - Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас...Заклинаю вас всем святым, умоляю... Сюда идут! По лестнице снизу вверх кто-то шел. - Вы должны уехать... - продолжала Анна Сергеевна шепотом. - Слышите,Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в Москву. Я никогда не была счастлива, ятеперь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Незаставляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. Атеперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся! Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, все оглядываясь нанего, и по глазам ее было видно, что она в самом деле не была счастлива...Гуров постоял немного, прислушался, потом, когда все утихло, отыскал своювешалку и ушел из театра.4 И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяцаона уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессоромнасчет своей женской болезни, - и муж верил и не верил. Приехав в Москву,она останавливалась в "Славянском базаре" и тотчас же посылала к Гуровучеловека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал обэтом. Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро (посыльный был у негонакануне вечером и не застал). С ним шла его дочь, которую хотелось емупроводить в гимназию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег. - Теперь на три градуса теплее, а между тем идет снег, - говорил Гуровдочери. - Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слояхатмосферы совсем другая температура. - Папа, а почему зимой не бывает грома? Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что вот он идет насвидание, и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда небудет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все,кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожаясовершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая - протекавшая тайно. Ипо какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все,что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и необманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других,все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобыскрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его "низшаяраса", хождение с женой на юбилеи, - все это было явно. И по себе он судил одругих, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждогочеловека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая,самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и,быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том,чтобы уважалась личная тайна. Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в "Славянский базар". Онснял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна,одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидалаего со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, иедва он вошел, как она уже припала к его груди. Точно они не виделись годадва, поцелуй их был долгий, длительный. - Ну, как живешь там? - спросил он. - Что нового? - Погоди, сейчас скажу... Не могу. Она не могла говорить, так как плакала. Отвернулась от него и прижалаплаток к глазам. "Ну, пуская поплачет, а я пока посижу", - подумал он и сел в кресло.Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай,она все стояла, отвернувшись к окну... Она плакала от волнения, от скорбногосознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно,скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита? - Ну, перестань! - сказал он. Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро,неизвестно когда. Анна Сергеевна привязывалась к нему все сильнее, обожалаего, и было бы немыслимо сказать ей, что все это должно же иметькогда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому. Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и вэто время увидел себя в зеркале. Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он такпостарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки,были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, ещетакой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начатьблекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегдаказался женщинам не тем, кем был, и любили в нем не его самого, а человека,которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали;и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них небыла с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ниразу не любил; было вес, что угодно, но только не любовь. И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил какследует, по-настоящему - первый раз в жизни. Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди,как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьбапредназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а оназамужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которыхпоймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то,чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, чтоэта их любовь изменила их обоих. Прежде в грустные минуты он успокаивал себявсякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же емубыло не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось бытьискренним, нежным... - Перестань, моя хорошая, - говорил он, - поплакала - и будет... Теперьдавай поговорим, что-нибудь придумаем. Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя отнеобходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видетьсяподолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут? - Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову. - Как? И казалось, что еще немного - и решение будет найдено, и тогда начнетсяновая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко ичто самое сложное и трудное только еще начинается.
