Тропа Журавушки

6. Головастики и тыковки

В тот вечер, когда мы говорили за столом о Джейке, Мэй отодвинула пустую тарелку и заявила:

— Как же меня достало, что все вечно спрашивают, кто я из сестер! Даже вы бормочете: «Бонни-Гретхен-Цинни-Мэй», прежде чем вспомните, как меня зовут! Достало!

У Мэй начинался очередной припадок ярости, но я-то ее отлично понимала. Родители знали два имени: «Бон-Грет-Мэй-Цинни» и «Уилл-Бен-Сэм».

А Мэй продолжала:

— Ничего, теперь вы всегда сможете меня узнать. — Она потеребила полосатую ленточку в волосах. — Видите? Многоцветная. Начинается с «М». Как и «Мэй».

Я подумала, не переросла ли она ленточки, но потом решила, что они, должно быть, снова в моде. Мэй на моде помешана.

Семнадцатилетняя Гретхен подумала и сказала, что отныне будет носить все в голубых тонах.

— «Голубой» начинается с «Г», как и «Гретхен».

Не такая уж жертва. Голубой и так ее любимый цвет.

Одиннадцатилетняя Бонни решила ходить только в белом. Мне пришлось хуже: на «Ц» не начинается ни один цвет. Бонни посоветовала мне нарисовать на всех вещах циннию — есть такой цветок.

Так я и сделала. Но когда я спустилась вниз, мама растерянно уставилась на мое подсыхающее творение. Я изобразила на футболке красную циннию, и мама наверняка устало размышляла, какое это имя начинается на «К». Камилла? Кэти?

— Мам, это цинния. Я Цинни.

— Я знаю, — ответила она. — Я же вас всех различаю. Просто голова подчас забита другим. Да я тебя узнала бы и с завязанными глазами.

— Как это?

— Я же знаю Цинни. Я знаю звук ее шагов, ее запах. Ее... сияние. Я знаю, кто она.

«И кто же она?» — хотелось мне спросить, но я удержалась.

— Кстати, Цинни, ты ведь не циннию нарисовала, — сказала мама. — Это же роза, да?

Ничего себе. Оказывается, я нарисовала у себя на футболке розу. Мне стало жутко.

Младшие братья взялись за дело с другого бока. Десятилетний Уилл решил, что будет все время жевать укроп. Девятилетний Бен сказал, что всякий раз будет есть бобы, даже на завтрак. А семилетний Сэм, наш младший, решил из всего готовить суп. Кроме как за столом это не очень-то помогало отличить их друг от друга; впрочем, они все время обляпывались за едой, и по пятнам на одежде можно было как-то догадаться, что они ели на обед.

Мама и папа честно старались отгадывать наши знаки и звать каждого своим именем, но дядя Нэт даже и не пытался. Всех мальчишек он звал головастиками («самый маленький головастик», «самый большой головастик», уточнял он иногда), а девочек тыковками. Уверяю вас, Гретхен вовсе не нравилось быть «толстенной тыковкой».

* * *

Все мои братья и сестры любили сидеть дома — за компьютером, телевизором, приемником или телефоном. Только нам с Беном больше нравилось в саду, особенно с тех пор, как я окрепла. Даже насморк ко мне не привязывался вот уже несколько лет. И худшим наказанием для меня было сидеть в спальне или убирать гостиную.

— Нет ничего лучше свежего воздуха, — приговаривала тетя Джесси, и я была с ней полностью согласна.

Мы все делали во дворе: чистили картошку, перебирали белье, складывали рубашки... Мы даже гладили во дворе, когда не шел дождь. У тети Джесси был длиннющий шестиметровый шнур для утюга, который мы перебрасывали через окно кухни.

Я делила спальню с сестрами. По ночам, дождавшись, когда мы с Бонни уснем, Гретхен и Мэй начинали перешептываться. Однажды я подслушала, как они играют в «самый-самый».

— Ты у нас самая старшая и самая умная, — шепнула Мэй. — А я?

— Ты самая красивая.

— Правда?

— Конечно. Все это знают.

— Бонни самая хорошенькая, — сказала Мэй.

— Уилл самый сильный, а Бен самый добрый, да?

— Угу. А Сэм самый симпатичный.

— А Цинни? Мы забыли Цинни! — вспомнила Гретхен.

— Она... она... она самая странная и самая тупоголовая в мире замарашка!

И они приглушенно захихикали.

k