Чай с пломбиром

Предисловие

История-роман в четырёх частях.
 
   Дорогим Е., Д., И., без которых не было бы этой книги.
 
   Предисловие.
 
  Диагноз 'слишком нормальная жизнь' я поставил себе еще в двадцать. Тогда прохладным осенним вечером мы с Катей сидели в довольно уютном и теплом салоне, за окном моросил дождик, а перед нами простирались дороги. Они были подвластны нам, и мы с упоением, которое могут испытывать лишь дети, странствовали по России. Играла тихая, нежная музыка, порой сменяемая чем-то более быстрым, молодежным, но это было даже приятно.
  Путешествуя, мы вполголоса обсуждали насущные дела наши и проблемы. Порой, восхитившись ну совсем замечательным местом, останавливали свой путь по бесконечной сети дорог, чтобы в полной мере насладиться красотой места. А красивых мест было много, невероятно много!
  Вот берег какого-то озерца, поросший камышом и тиной, но вода была невероятно прозрачной. Казалось, если взлететь над этим пасторальным пейзажем, взвиться в небо, как дано было лишь птицам, можно было бы рассмотреть все контуры, все изгибы дна. В такие минуты мы особенно завидовали птицам, не способным насладиться открывающимися под ними красотами, а чистоту воды использовавшим лишь для мерзких целей, коими мы называли удовлетворение естественных потребностей в пище и воде. Но и не взлетая над гладью озерца, можно было насладиться прекрасным видом, открывающимся с маленького, будто намеренно оставленного природой и камышом песчаного пляжика. Ах, как прекрасно, что не было на этом пляже людей, и как ужасно, что не могли мы искупаться в этой нежной, манящей воде. Мы могли лишь созерцать некоторое время, а потом, вздыхая, с явной неохотой, продолжать путь по бесконечной сети дорог и дорожек, трасс и магистралей, грунтовок и тропинок нашей бескрайней родины.
  И вот покинутое озеро позади. Там осталась частичка нас, а частичка озера навсегда осталась в наших памятях и душах. Не знаю, можно ли было назвать это рокировкой. Скорее, это был взаимный обмен, на крайне неблагоприятных для озера условиях. Благотворительность природы - так окрестил я этот процесс. Человек, попадая в такое вот неописуемое место, впитывает его краски, его запахи, его жизнь. И природа, пока еще могущая дать человеку что-то, охотно дает это нам. Так мать отдавала ребенку последний кусочек хлеба в блокадном Ленинграде. А человек, этот глупый и несмышленый ребенок природы, приводит в такие вот девственные, еще живые места своих собратьев. Таких же несмышленых, дурных. Сбиваясь в стадо, они представляют себя всемогущими, всесильными и единственными, а остатки чести, благородства и, наконец, разума окончательно рассасываются из их голов. Так в самых необычных и некогда невероятных уголках природы появляются грязь и мусор. И первый же брошенный на священную землю места окурок - первая пуля, выпущенная в его сердце. Аура его теряет свою девственную и невинную чистоту. А там, где появилась первая брешь, появится вторая.
  И вторая брешь появляется. Порой сразу, порой на это нужно время, но она появляется, еще больше меняя ауру пейзажа. И с каждым новым человеком, с каждым новым вздохом его на территории этой аура пейзажа преобразуется. Порой изменения не смертельны. Порой они дают новую жизнь виду, открывая его с другой, загадочной стороны. Со стороны места, общавшегося с людьми достаточно, чтобы измениться, но не достаточно, чтобы умереть. А порой бывает так, что человек вдыхает жизнь в непримечательное, будничное место. Но и эту атмосферность можно нарушить, легко убить. И ее убивают.
  А дороги все тянулись и тянулись. Песня сменилась. Теперь играла знакомая мне с детства 'One of us'. Ее тихая, нежная мелодия столь желанно гармонировала с обстановкой, погодой, мыслями, что я даже не сразу обратил внимание на открывающуюся панораму. Поля. Поля бесконечные и бескрайние. Под серым небосводом до темного, почти черного северного и синеющего просветом в тучах южного небосклона раскинулись поля. Поля эти выбивались из уже сложившейся в голове систематики мест и пейзажей. Мысли терялись, спутывались при малейших догадках о природе их красоты. Наверное, невероятно было стоять где-то посреди них, этих бескрайних раздолий, осознавая себя если не муравьем, то кем-то ничтожно маленьким, но невероятно, неистово свободным, как ветер, что ласкал колосья пшеницы и ржи.
  А дороги, бесконечные дороги все тянулись перед нами. Но время - не бесконечные пути, время летит, притормаживая свой бег лишь на какие-то короткие моменты, затем вновь ускоряясь до скорости... до скорости времени. Как странно, что человечество еще не ввело такое понятие, как 'скорость времени'. Давно уже есть у нас скорость света, скорость звука, но нет скорости времени. Наверное, это оттого, что человечество не способно постичь эту величину. Вычислить ее попросту невозможно, а понять, понять способны лишь единицы. И для каждого из редких этих единиц в разные их моменты постижения скорость эта будет различна.
  Сейчас время летело. И тот отрезок его, отведенный нами на путешествие, безжалостно близился к концу, а потому, как бы грустно нам ни было, пришлось его завершать. Чай, безвкусный чай этого кафе, был допит, карты свернуты, а компьютер выключен и убран в сумку. Настало время прощаться, но прощаться не хотелось. Лил дождь, время от времени где-то в сине-черной дали небосклона сверкали молнии. Мы, прижавшись друг к другу, стояли под козырьком салона, в котором провели последние семь-восемь часов. За нашими спинами, там, за закрытой дверью заведения, в теплоте и уюте убирали последний мусор официанты. Тихо, одна за другой гасли лампочки. И лишь музыка еще доносилась до наших ушей сквозь стены и шум дождя. Но вскоре и она смолкла. Перед нами открывался город, ночной и промозглый город возможностей, а значит, порока. Ночная Москва.