В.Богомолов-Иван

Глава 2

- Кушать хочешь? - спросил я прежде всего.
- Потом, - промолвил мальчик, не подымая глаз.
Тогда я положил перед ним на стол бумагу, конверты и ручку, поставил
чернила, затем, выйдя из землянки, приказал Васильеву отправляться на пост
и, вернувшись, запер дверь на крючок.
Мальчик сидел на краю скамейки спиной к раскалившейся докрасна печке;
мокрые порты, брошенные им ранее в угол, лежали у его ног. Из заколотого
булавкой кармана он вытащил грязный носовой платок, развернув его, высыпал
на стол и разложил в отдельные кучки зернышки пшеницы и ржи, семечки
подсолнуха и хвою - иглы сосны и ели. Затем с самым сосредоточенным видом
пересчитал, сколько было в каждой кучке, и записал на бумагу.
Когда я подошел к столу, он быстро перевернул лист и посмотрел на меня
неприязненным взглядом.
- Да я не буду, не буду смотреть, - поспешно заверил я.
Позвонив в штаб батальона, я приказал немедленно нагреть два ведра воды
и доставить в землянку вместе с большим казаном. Я уловил удивление в голосе
сержанта, повторявшего в трубку мое приказание. Я заявил ему, что хочу
мыться, а была половина второго ночи, и, наверно, он, как и Маслов, подумал,
что я выпил или же мне делать нечего. Я приказал также подготовить Царивного
- расторопного бойца из пятой роты - для отправки связным в штаб полка.
Разговаривая по телефону, я стоял боком к столу и уголком глаза видел,
что мальчик разграфил лист бумаги вдоль и поперек и в крайней левой графе по
вертикали выводил крупным детским почерком: «...2 ...4, 5...» Я не
знал и впоследствии так и не узнал, что означали эти цифры и что он затем
написал.
Он писал долго, около часа, царапая пером бумагу, сопя и прикрывая лист
рукавом; пальцы у него были с коротко обгрызенными ногтями, в ссадинах; шея
и уши - давно не мытые. Время от времени останавливаясь, он нервно покусывал
губы, думал или же припоминал, посапывал и снова писал. Уже была принесена
горячая и холодная вода, - не впустив никого в землянку, я сам занес ведра и
казан, - а он все еще скрипел пером; на всякий случай я поставил ведро с
водой на печку.
Закончив, он сложил исписанные листы пополам, всунул в конверт и,
послюнив, тщательно заклеил. Затем, взяв конверт побольше размером, вложил в
него первый и заклеил так же тщательно.
Я вынес пакет связному - он ожидал близ землянки - и приказал:
- Немедленно доставьте в штаб полка. По тревоге! Об исполнении доложите
Краеву...
Затем я вернулся, разбавил воду в одном из ведер, сделав ее не такой
горячей. Скинув ватник, мальчишка влез в казан и начал мыться.
Я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не отвечал на вопросы,
действуя, несомненно, в соответствии с инструкциями, а я кричал на него,
угрожал, стараясь выпытать то, что знать мне было не положено: как известно,
у разведчиков имеются свои недоступные даже старшим штабным офицерам тайны.
Теперь я готов был ухаживать за ним, как нянька; мне даже захотелось
вымыть его самому, но я не решался: он не смотрел в мою сторону и, словно не
замечая меня, держался так, будто, кроме него, в землянке никого не было.
- Давай я спину тебе потру, - не выдержав, предложил я нерешительно.
- Я сам! - отрезал он.
Мне оставалось стоять у печки, держа в руках чистое полотенце и бязевую
рубашку - он должен был ее надеть, - и помешивать в котелке так кстати не
тронутый мною ужин: пшенную кашу с мясом.
Вымывшись, он оказался светловолосым и белокожим; только лицо и кисти
рук были потемней от ветра или же от загара. Уши у него были маленькие,
розовые, нежные и, как я заметил, асимметричные: правое было прижато, левое
же топырилось. Примечательным в его скуластом лице были глаза, большие,
зеленоватые, удивительно широко расставленные; мне, наверно, никогда не
доводилось видеть глаз, расставленных так широко.
Он вытерся досуха и, взяв из моих рук нагретую у печки рубашку, надел
ее, аккуратно подвернув рукава, и уселся к столу. Настороженность и
отчужденность уже не проглядывали в его лице; он смотрел устало, был строг и
задумчив.
Я ожидал, что он набросится на еду, однако он зацепил ложкой несколько
раз, пожевал вроде без аппетита и отставил котелок; затем так же молча выпил
кружку очень сладкого - я не пожалел сахара - чаю с печеньем из моего
доппайка и поднялся, вымолвив тихо:
- Спасибо.
Я меж тем успел вынести казан с темной-темной, лишь сверху сероватой от
мыла водой и взбил подушку на нарах. Мальчик забрался в мою постель и улегся
лицом к стенке, подложив ладошку под щеку. Все мои действия он воспринимал
как должное; я понял, что он не первый раз возвращается с «той
стороны» и знает, что, как только о его прибытии станет известно в
штабе армии, немедленно будет отдано приказание «создать все
условия»... Накрыв его двумя одеялами, я тщательно подоткнул их со всех
сторон, как это делала когда-то для меня моя мать...
Стараясь не шуметь, я собрался - надел каску, накинул поверх шинели
плащ-палатку, взял автомат - и тихонько вышел из землянки, приказав часовому
без меня в нее никого не пускать.
Ночь была ненастная. Правда, дождь уже перестал, но северный ветер дул
порывами, было темно и холодно.
Землянка моя находилась в подлеске, метрах в семистах от Днепра,
отделявшего нас от немцев. Противоположный, возвышенный берег командовал, и
наш передний край был отнесен в глубину, на более выгодный рубеж,
непосредственно же к реке выставлялись охраняющие подразделения.
Я пробирался в темноте подлеском, ориентируясь в основном по дальним
вспышкам ракет на вражеском берегу - ракеты взлетали то в одном, то в другом
месте по всей линии немецкой обороны. Ночная тишина то и дело всплескивалась
отрывистыми пулеметными очередями: по ночам немцы методично, - как говорил
наш командир полка, «для профилактики», - каждые несколько минут
обстреливали нашу прибрежную полосу и самую реку.
Выйдя к Днепру, я направился к траншее, где располагался ближайший
пост, и приказал вызвать ко мне командира взвода охранения. Когда он,
запыхавшийся, явился, я двинулся вместе с ним вдоль берега. Он сразу спросил
меня про «пацана», быть может решив, что мой приход связан с
задержанием мальчишки. Не ответив, я тотчас завел разговор о другом, но сам
мыслями невольно все время возвращался к мальчику.
Я вглядывался в скрываемый темнотой полукилометровый плес Днепра, и мне
почему-то никак не верилось, что маленький Бондарев с того берега. Кто были
люди, переправившие его, и где они? Где лодка? Неужто посты охранения
просмотрели ее? Или, может, его спустили в воду на значительном расстоянии
от берега? И как же решились спустить в холодную осеннюю воду такого
худенького, малосильного мальчишку?..
Наша дивизия готовилась форсировать Днепр. В полученном мною
наставлении - я учил его чуть ли не наизусть, - в этом рассчитанном на
взрослых, здоровых мужчин наставлении было сказано: «...если же
температура воды ниже +15њ, то переправа вплавь даже для хорошего пловца
исключительно трудна, а через широкие реки невозможна». Это если ниже
+15њ, а если примерно +5њ?
Нет, несомненно, лодка подходила близко к берегу, но почему же тогда ее
не заметили? Почему, высадив мальчишку, она ушла потихоньку, так и не
обнаружив себя? Я терялся в догадках.
Между тем охранение бодрствовало. Только в одной вынесенной к самой
реке ячейке мы обнаружили дремавшего бойца. Он «кемарил» стоя,
привалившись к стенке окопа, каска сползла ему на глаза. При нашем появлении
он схватился за автомат и спросонок чуть было не прошил нас очередью. Я
приказал немедля заменить его и наказать, отругав перед этим вполголоса и
его самого, и командира отделения.
В окопе на правом фланге, закончив обход, мы присели в нише под
бруствером и закурили с бойцами. Их было четверо в этом большом, с
пулеметной площадкой окопе.
- Товарищ старший лейтенант, как там с огольцом, разобрались? -
глуховатым голосом спросил меня один; он дежурил стоя у пулемета и не курил.
- А что такое? - поинтересовался я, настораживаясь.
- Так. Думается, не просто это. В такую ночку последнего пса из дома не
выгонят, а он в реку полез. Какая нужда?.. Он что, лодку шукал, на тот берег
хотел? Зачем?.. Мутный оголец - его хорошенько проверить надо! Его прижать
покрепче, чтоб заговорил. Чтоб всю правду из него выдавить.
- Да, мутность есть вроде, - подтвердил другой не очень уверенно. -
Молчит и смотрит, говорят, волчонком. И раздет почему?
- Мальчишка из Новоселок, - неторопливо затянувшись, соврал я
(Новоселки было большое, наполовину сожженное село километрах в четырех за
нами). - У него немцы мать угнали, места себе не находит... Тут и в реку.
полезешь.
- Вон оно что!..
- Тоскует бедолага, - понимающе вздохнул пожилой боец, что курил,
присев на корточки против меня; свет цигарки освещал его широкое, темное,
поросшее щетиной лицо. - Страшней нет, чем тоска! А Юрлов все дурное думает,
все гадкое в людях выискивает. Нельзя так, - мягко и рассудительно сказал
он, обращаясь к бойцу, стоявшему у пулемета.
- Бдительный я, - глухим голосом упрямо объявил Юрлов. - И ты меня не
укоряй, не переделаешь! Я доверчивых и добрых терпеть не могу. Через эту
доверчивость от границы до Москвы земля кровью напоена!.. Хватит!.. А в тебе
доброты и доверия под самую завязку, одолжил бы немцам чуток, души
помазать!.. Вы, товарищ старший лейтенант, вот что скажите: где одежа его? И
чего он все ж таки в воде делал? Странно все это; я считаю -
подозрительно!..
- Ишь спрашивает, как с подчиненного, - усмехнулся пожилой. - Дался
тебе этот мальчишка, будто без тебя не разберутся. Ты бы лучше спросил, что
командование насчет водочки думает. Стылость, спасу нет, а погреться нечем.
Скоро ли давать начнут, спроси. А с мальчишкой и без нас разберутся...
...Посидев с бойцами еще, я вспомнил, что скоро должен приехать Холин,
и, простившись, двинулся в обратный путь. Провожать себя я запретил и скоро
пожалел об этом; в темноте я заблудился, как потом оказалось, забрал правее
и долго блукал по кустам, останавливаемый резкими окриками часовых. Лишь
минут через тридцать, прозябнув на ветру, я добрался к землянке.
К моему удивлению, мальчик не спал.
Он сидел в одной рубашке, свесив ноги с нар. Печка давно утухла, и в
землянке было довольно прохладно - легкий пар шел изо рта.
- Еще не приехали? - в упор спросил мальчик.
- Нет. Ты спи, спи. Приедут - я тебя разбужу.
- А он дошел?
- Кто он? - не понял я.
- Боец. С пакетом.
- Дошел, - сказал я, хотя не знал: отправив связного, я забыл о нем и о
пакете.
Несколько мгновений мальчик в задумчивости смотрел на свет гильзы и
неожиданно, как мне показалось, обеспокоенно спросил:
- Вы здесь были, когда я спал? Я во сне не разговариваю?
- Нет, не слышал. А что?
- Так. Раньше не говорил. А сейчас не знаю. Нервеность во мне какая-то,
- огорченно признался он.
Вскоре приехал Холин. Рослый темноволосый красавец лет двадцати семи,
он ввалился в землянку с большим немецким чемоданом в руке. С ходу сунув мне
мокрый чемодан, он бросился к мальчику:
- Иван!
При виде Холина мальчик вмиг оживился и улыбнулся. Улыбнулся впервые,
обрадованно, совсем по-детски.
Это была встреча больших друзей, - несомненно, в эту минуту я был здесь
лишним. Они обнялись, как взрослые; Холин поцеловал мальчика несколько раз,
отступил на шаг и, тиская его узкие, худенькие плечи, разглядывал его
восторженными глазами и говорил:
- ...Катасоныч ждет тебя с лодкой у Диковки, а ты здесь...
- В Диковке немцев - к берегу не подойдешь, - сказал мальчик, виновато
улыбаясь. - Я плыл от Сосновки. Знаешь, на середке выбился, да еще судорога
прихватила - думал, конец...
- Так ты что, вплавь?! - изумленно вскричал Холин.
- На полене. Ты не ругайся - так пришлось. Лодки наверху, и все
охраняются. А ваш тузик в такой темноте, думаешь, просто сыскать? Враз
застукают! Знаешь, выбился, а полено крутится, выскальзывает, и еще ногу
прихватило, ну, думаю: край! Течение!.. Понесло, понесло... не знаю, как
выплыл.
Сосновка был хутор выше по течению, на том, вражеском берегу - мальчика
снесло без малого на три километра. Было просто чудом, что ненастной ночью,
в холодной октябрьской воде, такой слабый и маленький, он все же выплыл...
Холин, обернувшись, энергичным рывком сунул мне свою мускулистую руку,
затем, взяв чемодан, легко поставил его на нары и, щелкнув замками,
попросил:
- Пойди подгони машину поближе, мы не смогли подъехать. И прикажи
часовому никого сюда не впускать и самому не заходить - нам соглядатаи ни к
чему. Вник?..
Это «вник» подполковника Грязнова привилось не только в нашей
дивизии, но и в штабе армии: вопросительное «Вник?» и