В.Богомолов-Иван

Глава 4

В роще, где мы расположились, было тихо, поседевшие от инея листья
покрывали землю, пахло пометом и конской мочой. На этом участке входил в
прорыв гвардейский казачий корпус, и в роще казаки делали привал. Запахи
лошади и коровы с детских лет ассоциируются у меня с запахом парного молока
и горячего, только вынутого из печки хлеба. Вот и сейчас мне вспомнилась
родная деревня, где в детстве каждое лето я живал у бабки, маленькой,
сухонькой, без меры любившей меня старушки. Все это было вроде недавно, но
представлялось мне теперь далеким-далеким и неповторимым, как и все
довоенное...
Воспоминания детства кончились, как только я вышел на опушку. Большак
был забит немецкими машинами, сожженными, подбитыми и просто брошенными;
убитые немцы в различных позах валялись на дороге, в кюветах; серые бугорки
трупов виднелись повсюду на изрытом траншеями поле. На дороге, метрах в
пятидесяти от подполковника Грязнова, его шофер и лейтенант-переводчик
возились в кузове немецкого штабного бронетранспортера. Еще четверо - я не
мог разобрать их званий - лазали в траншеях по ту сторону большака.
Подполковник что-то им кричал - из-за ветра я не расслышал что.
При моем приближении Грязнов обернул ко мне изрытое оспинами, смуглое,
мясистое лицо и грубоватым голосом воскликнул, не то удивляясь, не то
обрадо-ванно:
- Ты жив, Гальцев?!
- Жив! А куда я денусь? - улыбнулся я. - Здравия желаю!
- Здравствуй! Если жив, - здравствуй!
Я пожал протянутую мне руку, оглянулся и, убедившись, что, кроме
Грязнова, меня никто не услышит, обратился:
- Товарищ подполковник, разрешите узнать: что Иван, вернулся?
- Иван?.. Какой Иван?
- Ну мальчик, Бондарев.
- А тебе-то что, вернулся он или нет? - недовольно спросил Грязнов и,
нахмурясь, посмотрел на меня черными хитроватыми глазами.
- Я все-таки переправлял его, понимаете...
- Мало ли кто кого переправлял! Каждый должен знать то, что ему
положено. Это закон для армии, а для разведки в особенности!
- Но я для дела ведь спрашиваю. Не по службе, личное... У меня к вам
просьба. Я обещал ему подарить, - расстегнув шинель, я снял с ремня нож и
протянул подполковнику. - Прошу, передайте. Как он хотел иметь его, вы бы
только знали!
- Знаю, Гальцев, знаю, - вздохнул подполковник и, взяв финку, осмотрел
ее. - Ничего. Но бывают лучше. У него этих ножей с десяток, не меньше. Целый
сундучок собрал... Что поделаешь - страсть! Возраст такой. Известное дело -
мальчишка!.. Что ж... если увижу, передам.
- Так он что... не вернулся? - в волнении проговорил я.
- Был. И ушел... Сам ушел...
- Как же так?
Подполковник насупился и помолчал, устремив свой взгляд куда-то вдаль.
Затем низким, глуховатым басом тихо сказал:
- Его отправляли в училище, и он было согласился. Утром должны были
оформить документы, а ночью он ушел... И винить его не могу: я его понимаю.
Это долго объяснять, да и не к чему тебе...
Он обратил ко мне крупное рябое лицо, суровое и задумчивое.
- Ненависть в нем не перекипела. И нет ему покоя... Может, еще
вернется, а скорей всего к партизанам уйдет... А ты о нем забудь и на
будущее учти: о закордонниках спрашивать не следует. Чем меньше о Них
говорят и чем меньше людей о них знает, тем дольше они живут... Встретился
ты с ним случайно, и знать тебе о нЈм - ты We обижайся - не положено! Так
что впредь запомни: ничего не было, ты не знаешь никакого Бондарева, ничего
не видел и не слышал. И никого ты не переправлял! А потому и спрашивать
нечего. Вник?..
...И я больше не спрашивал. Да и спрашивать было некого. Холин вскоре
погиб во время поиска: в предрассветной полутьме его разведгруппа напоролась
на засаду немцев - пулеметной очередью Холину перебило ноги; приказав всем
отходить, он залег и отстреливался до последнего, а когда его схватили,
подорвал противотанковую гранату... Подполковник же Грязнов был переведен в
другую армию, и больше я его не встречал.
Но забыть об Иване - как посоветовал мне подполковник, - я, понятно, не
мог. И не раз вспоминая маленького разведчика, я никак не думал, что
когда-нибудь встречу его или же узнаю что-либо о его судьбе.
В боях под Ковелем я был тяжело ранен и стал «ограниченно
годным»: меня разрешалось использовать лишь на нестроевых должностях в
штабах соединений или же в службе тыла. Мне пришлось расстаться с батальоном
и с родной дивизией. Последние полгода войны я работал переводчиком
разведотдела корпуса на том же 1-м Белорусском фронте, но в другой армии.
Когда начались бои за Берлин, меня и еще двух офицеров командировали в
одну из оперативных групп, созданных для захвата немецких архивов и
документов.
Берлин капитулировал 2 мая в три часа дня. В эти исторические минуты
наша опергруппа находилась в самом центре города, в полуразрушенном здании
на Принц-Альбрехтштрассе, где совсем недавно располагалась «
Гехайме-стаатс-полицай» - государственная тайная полиция.
Как и следовало ожидать, большинство документов немцы успели вывезти
либо же уничтожили. Лишь в помещениях четвертого - верхнего - этажа были
обнаружены невесть как уцелевшие шкафы с делами и огромная картотека. Об
этом радостными криками из окон возвестили автоматчики, первыми ворвавшиеся
в здание.
- Товарищ капитан, там во дворе в машине бумаги! - подбежав ко мне,
доложил солдат, широкоплечий приземистый коротыш.
На огромном, усеянном камнями и обломками кирпичей дворе гестапо раньше
помещался гараж на десятки, а может, на сотни автомашин; из них осталось
несколько - поврежденных взрывами и неисправных. Я огляделся: бункер, трупы,
воронки от бомб, в углу двора - саперы с миноискателем.
Невдалеке от ворот стоял высокий грузовик с газогенераторными
колонками. Задний борт был откинут - в кузове из-под брезента виднелись труп
офицера в черном эсэсовском мундире и увязанные в пачки толстые дела и
папки.
Солдат неловко забрался в кузов и подтащил связки к самому краю. Я
финкой взрезал эрзац-веревку.
Это были документы ГФП - тайной полевой полиции - группы армий
«Центр», относились они к зиме 1943/44 года. Докладные о
карательных «акциях» и агентурных разработках, розыскные
требования и ориентировки, копии различных донесений и спецсообщений, они
повествовали о героизме и малодушии, о расстрелянных и о мстителях, о
пойманных и неуловимых. Для меня эти документы представляли особый интерес:
Мозырь и Петриков, Речица и Пинск - столь знакомые места Гомельщины и
Полесья, где проходил наш фронт, - вставали передо мной.
В делах было немало учетных карточек - анкетных бланков с краткими
установочными данными тех, кого искала, ловила и преследовала тайная
полиция. К некоторым карточкам были приклеены фотографии.
- Кто это? - стоя в кузове, солдат, наклонясь, тыкал толстым коротким
пальцем и спрашивал меня: - Товарищ капитан, кто это?
Не отвечая, я в каком-то оцепенении листал бумаги, просматривал папку
за папкой, не замечая мочившего нас дождя. Да, в этот величественный день
нашей победы в Берлине моросил дождь, мелкий, холодный, и было пасмурно.
Лишь под вечер небо очистилось от туч и сквозь дым проглянуло солнце.
После десятидневного грохота ожесточенных боев воцарилась тишина,
кое-где нарушаемая автоматными очередями. В центре города полыхали пожары, и
если на окраинах, где много садов, буйный запах сирени забивал все
остальные, то здесь пахло гарью; черный дым стелился над руинами.
- Несите все в здание! - наконец приказал я солдату, указывая на
связки, и машинально открыл папку, которую держал в руке. Взглянул - и
сердце мое сжалось: с фотографии, приклеенной к бланку, на меня смотрел Иван
Буслов...
Я узнал его сразу по скуластому лицу и большим, широко расставленным
глазам - я ни у кого не видел глаз, расставленных так широко.
Он смотрел исподлобья, сбычась, как тогда, при нашей первой встрече в
землянке на берегу Днепра. На левой щеке, ниже скулы, темнел кровоподтек.
Бланк с фотографией был не заполнен. С замирающим сердцем я перевернул
его - снизу был подколот листок с машинописным текстом: копией спецсообщения
начальника тайной полевой полиции 2-й немецкой армии.
«?...... гор. Лунинец.
26.12.43 г.
Секретно.
Начальнику полевой полиции группы «Центр»...
...21 декабря сего года в расположении 23-го армейского корпуса, в
запретной зоне близ железной дороги, чином вспомогательной полиции Ефимом
Титковым был замечен и после двухчасового наблюдения задержан русский,
школьник 10 - 12 лет, лежавший в снегу и наблюдавший за движением эшелонов
на участке Калинковичи - Клинск.
При задержании неизвестный (как установлено, местной жительнице Семиной
Марии он назвал себя «Иваном») оказал яростное сопротивление,
прокусил Титкову руку и только при помощи подоспевшего ефрейтора Винц был
доставлен в полевую полицию...
...установлено, что «Иван» в течение нескольких суток
находился в районе расположения 23-го корпуса... занимался нищенством...
ночевал в заброшенной риге и сараях. Руки и пальцы ног у него оказались
обмороженными и частично пораженными гангреной...
При обыске «Ивана» были найдены... в карманах носовой платок
и 110 (сто десять) оккупационных марок. Никаких вещественных доказательств,
уличавших бы его в принадлежности к партизанам или в шпионаже, не
обнаружено... Особые приметы: посреди спины, на линии позвоночника, большое
родимое пятно, над правой лопаткой - шрам касательного пулевого ранения...
Допрашиваемый тщательно и со всей строгостью в течение четырех суток
майором фон Биссинг, обер-лейтенантом Кляммт и фельдфебелем Штамер
«Иван» никаких показаний, способствовавших бы установлению его
личности, а также выяснению мотивов его пребывания в запретной зоне и в
расположении 23-го армейского корпуса, не дал.
На допросах держался вызывающе: не скрывал своего враждебного отношения
к немецкой армии и Германской империи.
В соответствии с директивой Верховного командования вооруженными силами
от 11 ноября 1942 года расстрелян 25.12.43 г. в 6.55.
...Титкову... выдано вознаграждение... 100 (сто) марок. Расписка
прилагается...»

{1}Дело, куда в батальоне подшиваются все приказы, распоряжения и
приказания штаба полка.

{2}Проверка по «форме двадцать» - осмотр личного состава
подразделения на вшивость.

{3}На театре военных действий тыл подразделений, частей и соединений
носит название войскового тыла (или же тактического), а тыл армий и фронтов
- оперативного тыла.

{4}- Проклятая погода! И какого черта...
- Придержи язык, Отто!.. Принять левее!. (нем.)