Pariah (Larry Stylinson)

Часть 1

Изгнанные из рая,
жаждем изгнания из ада.

Кровавый остров. Рик Янси.

*Пария — отверженное, бесправное, угнетаемое существо.

«Мой дорогой мистер Биргем,

Совсем недавно случилось событие, заставившее меня немедленно обратиться к Вам. Прежде всего, хочу принести свои искренние извинения за то, что так жестоко поступил с Вами и не писал в течение полугода. Если бы Вы только знали причину, которая заставила меня забыть о Вас, мой дорогой друг, Вы, несомненно, простили бы меня. Но обо всем по порядку.

Чтобы просить Вас о помощи, прежде я должен рассказать Вам историю, как небольшое вступление к этому письму. И тогда, Вы, конечно же, поймете и войдете в положение моей потерянной души.

Как Вы знаете, мистер Биргем, мое ремесло шло исключительно хорошо в последние годы. Благодаря Вашему ценному вкладу, я значительно расширил область своих „продаж". Тот бесценный опыт, каким Вы поделились со мной, сделал из меня неуловимого профессионала своего дела и я всей душой благодарен Вам и не устану благодарить.

С тех пор как я начал заниматься тем, чем мы с Вами промышляем, я никогда не задумывался об обратной стороне вопроса — о чувствах собственных и о чувствах наших „подопечных". Наши клиенты — вот что имело для меня значение. И я искреннее надеюсь, что Вы меня понимаете. Но должен рассказать Вам о том, что мне пришлось во многом отойти от наших с вами принятых нормах отбора „товара". Дети, что раньше были нам так полезны, нынче ничего не стоят. На улицах так много оборванцев, которые не против сами пойти за лакомым куском богатого торговца, что нужда в моих услугах у всех моих клиентах отпала. И тогда я перешел на нечто другое. Мистер Биргем, знали бы Вы, как востребованы созревшие юноши и молодые невинные девушки в самом своем расцвете. Круг моих клиентов невообразимо расширился, и я уже не нуждался в таких огромных трудах, как раньше. Слава о моем публичном доме разлетелась, словно пепел на ветру, и я только и успевал отбирать „материал".

Вы, должно быть, уже поняли, что я перестал брать совсем незрелых, а перешёл на более востребованный и не такой специфичный „товар". Но всё, чему вы меня научили, не ушло бесследно и продолжало гнездиться в моей душе и пытаться вырваться наружу всякий раз, когда мимо меня пробегал сын зажиточного купца с соседней улицы или грязная дочь швеи с большого дома напротив. Я чувствовал, будто не выполнял наказа своего отца или грешил, вместо произнесения молитвы, всякий раз, когда отводил глаза и давал им спокойно продолжать и дальше играть с блохастой уличной псиной.

И если бы я знал, что это чувство имеет обыкновение накапливаться и выливаться в нечто иное, много ужасное и пугающее, я бы не бросил свое дело. Но сейчас говорить об этом уже поздно.

Самое страшное приключилось со мной, и сердце мое терзается всякий раз, когда я вспоминаю о том, что натворил я посредством своей глупости.

Иногда, скучая и терзаясь очередным голодом моих рук от того, что я не исполняю своего назначения, я шел мимо Темзы к грязным переулкам и местечкам под мостами, где, словно блохи на детях-оборванцах скакали болезни и нищета. Так я вспоминал свое детство, о котором неоднократно Вам рассказывал и, за избавление от которого, так много раз Вас благодарил.

Так вот. Как вы знаете, я никогда не испытывал влечения к сиротам и детям бедняков. Потому что эти дьяволята сами сплошной рассадник извращенностей. Кидаются на тебя как оголодавшие звери и готовы на все, лишь бы оставить тебя без единой нитки. Но проходя мимо них, мне становилось во много спокойнее, чем проходя мимо ухоженный милых детишек, каких я встречал всякий раз, направляясь к церкви. Наверное, именно потому, что эти маленькие чудовища были мне противны — они внушали мне такое поистине волшебное удовлетворение.

И вот однажды, возвращаясь с очередной такой прогулки, я решил заглянуть на рынок. Служанка моя жаловалась нынче с утра на отсутствие свежей свинины или любого другого мяса, какое можно найти. Даже рыба пошла бы на ура. Мои нынешние „материалы" ели куда больше, даже не смотря на их не менее короткий срок годности.

Рынок, конечно же, тоже иногда являлся для меня испытанием, так как именно это место было рассадником детишек всех торговцев. Гоняющие свинью, испачканные в грязи, они вызывали у меня желание в очередной раз „подсчитать" возможную прибыль. И каждый раз мне приходилось напоминать себе, что с этим „варварским" занятием, коим я промышлял, уже покончено.

Я выбирал свежие овощи, которые свежими назвать уже, конечно, было нельзя, именно в тот момент, когда легкий толчок мне в бок заставил оживиться и посмотреть на то, что же так бестактно меня отвлекло. И это было моей огромнейшей ошибкой, мистер Биргем, самой большой, в которой я не устану каяться. Мальчишка, толкнувший меня, пробирался мимо прилавков, очевидно, что-то стащив, и оттого, так быстро и стремительно убегая. Он остановился на углу у большой лавки с пряностями. Поймите меня правильно, мистер Биргем, то, чему вы меня научили, являлось для меня профессией, но ни в коем случае не моей собственной страстью. То, что было объектом вожделения моих клиентов, никогда не являлось моим собственным. Но я смотрел на этого мальчишку, его грязные несуразные кудри, неумело подстриженные. Его маленькие, кошачьи глаза, мутного цвета, но искрящиеся, как блики на Темзе в лунную ночь. И я чувствовал, как ускользала от меня моя воля. Даже пятно от копоти, осевшее на его пухлой детской щечке не отпугивало меня, как отпугивали грязные оборванцы под мостом.
Я видел, как он спрятал под своё старое рваное пальто какой-то секрет, который, видимо, украл у одного из торговцев. И под это пальто он навсегда спрятал и мое сердце.

Мистер Биргем, не думайте ни в коем случае, что я поддался страсти своих клиентов, как заразившийся от чумного. Я поддался этому чувство лишь из-за этого мальчишки и никакого другого. Долгое время я еще стоял на рынке и пытался думать о том, что бы я сделал, попади этот мальчишка в мой дом, с забитыми толстым слоем пробки стенами и большой базой старых клиентов, которые все еще не изменяли своей жажде. И к своему ужасу я понял, что я бы ни за что не отдал мальчишку на продажу.

Так и погибло мое сердце.

Чтобы дать вам понять в полной мере, что я испытывал, я расскажу вам о том, что произошло после.

Я стал следить за ним. Оказалось, что он сын одной стряпухи, что живет через три квартала от меня. У него есть только мать. Отца никогда видно не было, и иных родственников тоже. Так что такой экземпляр оказался бы неоценим.

Я все удивлялся, почему не видел его раньше? Как я мог, выискивая среди каждого квартала сотни маленьких песчинок, не замечать такой бриллиант? И я убеждал себя, что сердце мое и судьба сами отводили меня от этого, чтобы позже я встретил его и оставил лишь для себя, потому что встреть я его много раньше... Но не будем об этом.

Пять дней в неделю я проводил в трех кварталах от своего дома, занимаясь этими бесплодными слежениями за моим ангелом и в вечных рефлексиях. Я провожал его мимо грязных улиц, вниз к реке и обратно. Смотрел, как он беззаботно играет со своими глупыми друзьями, которые были просто омерзительны по сравнению с ним. И он даже не подозревал, что являлся такой горькой и сильной страстью какого-то человека.

Подкупив одного из его друзей, я узнал вскоре и его имя — Гарри. Гарри.
Я повторял его так часто, предаваясь своим собственным мыслям, что это имя стало иметь для меня какое-то неземное, неуловимое, почти божественное значение. Я вздрагивал, когда кто-то произносил его рядом со мной, подзывая какого-то грузного мужчину или долговязого прыщавого юношу. Они были недостойны носить это имя, как недостоин ни один человек называть себя Богом.

Гарри был глупым ребенком. Я говорю это, не оттого что хочу оскорбить его или унизить в Ваших глазах, а лишь, чтобы отразить то, каким именно он представал передо мной. Он был глупым, но его наивность полностью иступляло это качество. Еще Гарри был очень резким, его движения были такими, словно он двигался в разрез со своим телом и явно не понимал, как его контролировать. Отчего-то, именно это его свойство восхищало меня больше всего, вызывая внутри меня восторженный трепет.

Большую часть времени Гарри, как и все дети, шатался по улицам. Помогал матери и воровал. Воровать он умел лучше всего. Маленькие карманные часы у одного господина, которые он стянул с поразительной грацией, горячая булка хлеба, пара яблок. Казалось, Гарри воровал оттого, что любил это, для него это была некая игра. Он делал это скорее неосознанно, как дети, которые берут странные вещи, представляя их игрушками, и проделывают над ними свои необъяснимые детские игры.

Я хотел, чтобы Гарри стянул что-либо у меня. Специально проходил мимо него множество раз, пряча в своем кармане какую-то ценную безделушку, в надежде хоть мимолетно ощутить маленькую ручку, проскальзывающую в пальто. Но все было тщетно. Казалось, Гарри не замечал меня. Возможно, я слишком сильно старался быть обворованным, и это не было для Гарри интересным.

Так проходили долгие месяцы моих мучений. Я терялся между желанием самому подойти к Гарри и желанием украсть мальчишку. Второе, конечно, было таким же простым для меня и обыденным, как и сходить за мясом на рынок. Я мучился оттого, что не шел на поводу у своих инстинктов, заглушал их, потому что страх потерять даже такое маленькое присутствие Гарри из-за случайной неудачи пересиливал всё.

Но случай, что произошел, куда позже буквально обессилил меня, выбил из остатки моей жизни, и я был уже не в силах идти против себя.

Гарри, как обычно возвращался со своих гуляний, и, несомненно, задержался куда сильнее. Было уже холодно, снег облепил его скудненькое пальто, и мальчик кутал свои красные руки поглубже. Он бежал так быстро, что мне приходилось поспевать за ним, и хотя мне всего двадцать два, это было куда тяжелее для меня, чем я думал. Я спрятался за маленький выступ у его дома, как делал это всегда, и в последний раз посмотрел на то, как исчезает мое темненькое пятнышко в сумерках, укрываясь в доме.

Я тяжело вздохнул тогда, я помню это точно, потому что холодный воздух обжег меня со всех сторон, и я испугался, что заработаю ангину и возможно погибну, вот так глупо, от того, что слишком долго бежал за мальчиком.

Как только я отдышался, то собирался уже направится домой, но внезапная женская ругать заставила меня остаться на своем месте. Гарри вдруг снова оказался на улице, а возле него и рассерженная мать. Она кричала на моего мальчика, замахивалась на него и оставляла тяжелые удары на его голове. После своего воспитательного учения она в последний раз дала ему звонкую пощечину и велела оставаться на холоде до полуночи и только тогда она пустит его обратно домой. Я понял, что это было его наказание за опоздание, но, тем не менее, сердце мое сжалось, хотя, как вы знаете, я никогда не чуждался детской порки и наказаний, что уж говорить о том, что происходило в наших заведениях. Но Гарри был не „материалом". Гарри был моим Гарри, который остался на холоде с горячими слезами на его раскрасневшемся лице. Я увидел, как он заметил меня. Впервые за все время он заметил, но я существовал для него не более секунды, и тогда он опустился на снег перед домом, и тяжело шмыгая, зарылся лицом между своих коленей.

Какой жестокой матерью нужно быть, мистер Биргем, чтобы оставить ребенка на морозе зимой? Моя мать была жестокой женщиной, вы сами знаете. Она была далека от любви и заботы, она была даже далека от того, чтобы замечать меня, но, тем не менее, она никогда не воспитывала меня так, как Гарри эта женщина.

Всем сердцем я возненавидел ее и в то же время полюбил. Потому что Гарри, беззащитный и слабый, сидел у этого затхлого дома и пытался не дрожать от холода. Чего мне стоило забрать его в тот момент? Абсолютно ничего. Но я все еще помнил Ваши уроки, поэтому я не решался сделать это сию минуту, пока Гарри еще не выбился из сил и мог, по крайне мере, кричать и вырываться.

В моей груди росло огромные чувство, согревающее и возбуждающее, когда я смотрел, как с каждой секундой ослабевает мой милый Гарри. Я был осмотрителен. Наблюдал за светом из окон, за каждым скрипом снега под чьими-то ногами. Я был готов забрать Гарри в любую секунду и не отдавать его никому.

Когда подходило время к полуночи, я понял, что Гарри уже либо спит, либо потерял сознание. Я подошел к нему впервые очень близко, но холод не давал мне почувствовать его запах, а темнота вокруг нас увидеть его. Но мое сердце запылало, когда я мягко обнял его и поднял на руки, прижимая к себе и направляясь на более оживленную улицу за прокатчиком. В моем кармане всегда лежал подаренный Вами свисток для их подзыва. И в тот раз он сыграл мне прекрасную службу.

Никто даже не заподозрил мужчину с мальчишкой на руках — в темноте любой грех перестает для других быть грехом.

Мы добрались до моего дома так быстро, что я и не заметил — все время я вслушивался в тихое дыхание Гарри рядом с моим лицом, и я боялся, как бы он не замерз до смерти.

Служанка моя — Маргарита — вы должно быть её помните, с энтузиазмом приняла Гарри из моих рук — она и сама истосковалась по таким как он в нашем доме. Я дал ей строгие указания отогреть мальчика и ни в коем случае не дать ему умереть. Мы расположили его в моей спальне, и она принялась обтирать его горячей водой, смазывать согревающими мазями и укутывать в шерсть. Через час Гарри тихо спал в моей постели, даже не придя в себя. Маргарита приготовила для него горячий бульон, и я зажег лишних три свечи и камин в спальне только ради него. На ночь я запер дверь, чтобы различные звуки, характерные для моего заведения и мои „материалы", которые любопытны до ужаса, не потревожили нас.
Гарри спал несколько часов, почти не шевелясь. Как я уже и говорил, Гарри был глупым, и наверняка считал, что мать подобрала его у дома, и он давно уже спит на своей твердой постели с клопами и плесенью. Но он был в моих объятиях, и та ночь стала для меня ночью всей жизни.

Он разбудил меня посреди ночи и причем крайне необычным способом — резким ударом то в бок, то в лицо. Я в ужасе вскочил с постели, утирая кровь из носа и наблюдая за мальчиком, что озлобленно уставился на меня.

Поймите меня правильно, мистер Биргем, даже если бы Гарри зарезал меня той ночью, если бы связал меня и предавал долгой мучительной смерти, я бы ни за что не перестал смотреть на него с тем поглощающим чувством восхищения, страсти и трепета. Но Гарри просто в страхе спросил меня, где он и что с ним, и я без какого-либо волнения ответил, что спас его от жестокого наказания его матери.
Я не хотел представать героем в его глазах, не хотел, чтобы он меня беззаветно полюбил, я лишь хотел, чтобы он остался еще немного в моей комнате. И он остался.

Он почти расплакался, когда я сжал его обнаженные плечи и рассказал о том, что подобрал его замерзшего и умирающего у того дома.

— Я знаю вас, мистер, — прошептал он тогда. — Вы следили за мной очень долго.

Я и понятия не имел, что он меня замечал. Сердце мое расцвело еще больше от его слов, от его нежного голоса, ломающегося от возраста.

— Ты боялся меня? — спросил я напрямую.

— Нет. Я думал, вы ангел и приглядывали за мной, — наивно ответил он.

Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему глупость Гарри никогда не являлась его пороком. Это была его благодетель.

Мистер Биргем, вы знаете, как я не выношу плаксивых детей. Мои сестры все время плакали: каждый раз, когда я брал их на руки или когда мать их кормила, или когда в доме было слишком холодно. Плаксивые дети неприятные, омерзительные, непокорные.

И Гарри плакал в ту ночь, когда я не позволил ему уйти, но его слезы я любил больше всего на свете.

— Пожалуйста, мистер, отпустите меня к маме, обещаю, я только сообщу ей, что со мной все хорошо и вернусь к Вам.

Он так плохо и одновременно сладко лгал, каждый раз, когда умолял меня. И я гладил его мягкие кудри, которые только недавно вымыла Маргарита, и готов был принять любую ложь. Чтобы вы понимали то, как сильно действовал на меня этот мальчик, достаточно сказать, что один раз я чуть было неосознанно не согласился.

Маргарита говорила, что этот ребенок сущий кошмар. Он кидал в неё посуду, кричал бранные слова, даже пытался выдернуть ей волосы. Она молила меня выпороть его, отрезать язык или ухо, чтобы он больше никогда не сопротивлялся, но я чуть сам не сделал с ней все это — искалечить Гарри, значило для меня испещрить ножом мое собственное сердце.

Маргарита дала ему имя — Воло. Потому что услышала, как однажды, в рассуждениях с самим собой я так его назвал.

Позже Гарри сидел возле меня и спрашивал, почему эта отвратительная женщина называет его так. Гарри вообще любил много спрашивать, и еще он никогда не применял свои физические уловки против меня. Когда я приходил в комнату, Гарри всегда делался необычайно тихим и покладистым, словно желал получить свободу таким образом.

— Почему она зовёт меня так?

— Потому что это на латыни означает желание. Пишется вот так, видишь. Во-ло. — Я провел пальцем по его руке, рисуя буквы одну за другой, но мальчик непонимающе смотрел на них, терзая зубами свою нижнюю губу.

— Не знаешь латыни? — мягко спросил я, и получил кивок.

— Читать тоже не умеешь? — снова кивок.

— И алфавита не знаешь?

Мальчик стыдливо посмотрел на меня.

— Это же так прекрасно, — я улыбнулся, заключая его лицо в своих ладонях и оставляя поцелуй на детской щеке.

Не волнуйтесь, мистер Биргем, тогда, на той ступеньке наших отношений Гарри уже подпускал меня к себе, и я даже удостаивался возможности целовать его на ночь или обнимать.

Как вы уже поняли, Гарри был совершенно безграмотный, что совсем не является большой новостью в наше время. Но его глупость, его неумение читать и писать только в очередной раз убедили меня в моей любви и заставили им восхищаться. Моя радость была обоснована тем, что от своей безграмотности Гарри становился, будто еще более совершенным, незапятнанным культурой нашего мира, существом.

Так проходили наши с ним немногочисленные дни. Немногочисленные, потому что для меня их всегда будет мало. Гарри был пуглив, но никогда не подавал виду, что звуки, пробивающиеся сквозь стены, хоть сколько-нибудь страшат его. Но пугливость Гарри заставляла его быть ближе ко мне, потому что я, хоть и был его похитителем, все еще казался ему ангелом.

К весне мать Гарри умерла. Видимо, она не перенесла тяжелой голодной зимы и потери сына. Я не знал, что мне делать с этой новостью. С одной стороны — это бы лишило Гарри всякого смысла для борьбы — так как бежать ему было бы некуда. С другой — это бы ранило моего мальчика. И я не хотел, чтобы он стал кем-то другим после этой потери — он был идеален и таким. Поэтому я ничего ему не сказал.

Простите мне, мистер Биргем, но дальнейший рассказ я не могу продолжить более подробно. При воспоминании об этом меня снова и снова терзает боль. Скажу лишь, что спустя несколько месяцев Гарри сбежал. Нерасторопность Маргариты и любопытство моих „товаров", которыми он так умело научился управлять, сыграли ему на руку и, в тот черный вечер, когда я оказался на пороге своей спальни — его уже не было.

Надеюсь, теперь вы понимаете всю степень моего отчаяния, всю горечь моей потери и не откажете мне в помощи. Если бы я мог справиться собственными силами, я бы непременно сделал это. Во всем Лондоне больше нет моего милого Гарри, и я знаю, что если я не смогу его найти, то тошнотворная зловонная болезнь проникнет внутрь меня и непременно убьет.

Льщу себя надеждой, что вы сжалитесь над моими страданиями и окажете возможную помощь в поисках.»

Луи Томлинсон. 1812.