Pariah (Larry Stylinson)

Часть 4

   Луи не чувствует удовлетворения, после возвращения Гарри. Ему кажется, что он больше ничего не чувствует, кроме неудовольствия. Этот мальчик ему чужой, он сторонится Луи, шугается его как огня, и Томлинсон не может даже спокойно развязать его, потому что Гарри больше не ребенок — он слишком взрослый и сильный, чтобы Луи мог спокойно отпускать его.

И у Луи чувство, что теперь пленником стал он.

С Гарри гораздо проще, когда он слаб и изможден, когда жалобно просит Луи ослабить веревки и дать поесть или воды.

— Я принес еды, просыпайся.

Он заходит в комнату, когда Гарри уже не спит. Парень удивительно спокоен, его взгляд пустой, словно у куклы и он покорно кивает, когда Луи спрашивает его о самочувствии.

— Ну же, милый, поешь.

Гарри долго смотрит на него, а после просит налить немного воды и Луи спокойно, без тени сомнения бросается к столу, наливая в кружку воды. Позади него слышится тихий шорох и какое-то движение, и Луи пропускает момент, когда пронзительная боль обрушивается ему на голову и темнота застилает глаза.

***

Он обнаруживает, что очень темно и немного душно. Его движения скованы и больно шевелить головой. Первое о чем он думает, так это о том, что ему внезапно стало плохо, и лишь потом он понимает, что есть лишь одна причина того, что сейчас он связан — Гарри.

Среди заброшенной и мрачной комнаты, Гарри стоит перед ним как единственный источник света, с невинной улыбкой на губах, медленно поворачивая в руке маленький кухонный нож, что Луи приносил когда-то, чтобы порезать хлеб.

— Украл нож и перерезал веревки? — задает Луи риторический вопрос, хотя конечно уже знает ответ. Гарри садится перед ним, разглядывая находку, и пожимает плечами, будто не знает ответа.

— Маленький воришка.

Говорит он с нескрываемой нежностью.

— Я нашел свои вещи. Тебе не стоило их хранить, Лу. Я не вернусь.

— Ты уже вернулся, Гарри.

Парень кривится, раздражаясь от осознания того, что Луи прав.

— Но теперь я уйду.

Он вытягивает руку, держащую нож, приставляя оружие к горлу Луи, но, не касаясь кожи, лишь только нежно проводя по ней, обдавая холодом.

— Я уйду, Луи, я не шучу. И ты не сможешь меня больше найти, — шипит он, словно бросая вызов.

Луи молчит. Перед ним снова все тот же ребенок, все тот же Гарри, к которому он привык. Не важно, сколько ему лет, то, каким он является, не зависит от возраста. Нахальный, дерзкий, несгибаемый. Он плотнее прикладывает нож к шее Луи и с нескрываемым наслаждением смотрит, пытаясь уловить страх, исходящий от мужчины. Но Томлинсон не боится его, потому что, как он и писал однажды в своем письме — даже если бы Гарри пожелал убить его, причинив немыслимую боль, он не перестал бы испытывать восхищение перед ним.

— Ты и представить не можешь Луи, как приятно оказаться по другую сторону. Видеть, как ты беспомощен, как ты слаб. Все эти годы я жил в страхе, что ты найдешь меня, и я снова окажусь тут. Но теперь, когда ты сам на моем месте...

Гарри нервно улыбается ему, словно ничего и не произносил, и резко встает, обнимая Луи со спины, но, не отнимая ножа от кожи.

— Какой смерти ты хочешь, Луи? Может... медленно умереть от потери крови? Или я мог бы очень долго причинять тебе боль. Ты ведь любил причинять боль. Но теперь ты совсем один, и есть только я, Луи... есть только я...

Луи дергает руками, который Гарри перевязал ему слишком сильно и понимает, что ему так просто не выбраться. Мальчик перед ним преисполнен каких-то мрачных чувств, которые, вероятно не сможет победить даже любовь Томлинсона.

— Чего ты хочешь, Гарри? Мести? — мягко спрашивает он. — Я был добр к тебе... я любил тебя...

— Любил? Ты похитил меня! Ты говорил, что продашь меня, когда я тебе надоем!

— Ты знал, что я бы никогда не поступил так! Я бы не вынес разлуки с тобой, — он смотрит на него измученным взглядом, потому что он так устал. Так устал бороться за жизнь, устал продавать чужие жизни, устал от жестокости Гарри.

— Так не вынеси! Почему ты до сих пор жив, Луи? Почему моя мать мертва, а ты жив! Ты разрушил мою жизнь, из-за тебя мне пришлось уехать и жить с Триннерами. Знаешь ли ты, как часто они избивали меня, когда напивались? Или как меня дразнили все местные дети? Они думали, что я сумасшедший, потому что каждую ночь я разговаривал и произносил твое имя! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Слезы стекают с его глаз, взгляд разрушенный, и все тело Гарри кажется Луи таким разбитым, что его сердце раскалывается от сказанных слов.

— Ты мог... мог остаться со мной... ведь я-

— Не мог! Потому что я был ребенком, Луи, а ты был моим похитителем! Я просил тебя, не давать мне имени, я просил... — Луи видит, как его плечи дрожат в истерическом рыдании, но Гарри лишь крепко зажмуривается, как будто прогоняя плохой сон, и снова смотрит на него чистым и ясным взглядом. — Теперь, когда я взрослый, Луи. Я больше тебя не люблю. И я заставлю тебя страдать в этом доме. Связанным, и в полном одиночестве.

Дыхание Луи останавливается, когда Гарри ставит заключительную точку в этом предложении, произнося его так, будто он пытается казаться непробиваемым, но в его голосе Томлинсон все еще слышит эти детские нотки. Маленький отчаянный ребенок подходит к окнам, занавешивая их так, чтобы толстые тяжелые шторы не пропускали даже малейшего источника света. А Луи все думает о том, что этот мальчик только что сказал жестокие и испепеляющие слова любви. Мог ли он действительно любить его? Или это была очередная игра? Или просто Гарри, испытывающий болезнь рассудка после стольких страданий уже не понимает смысла этого слова. Что если для него любовь имеет совсем иное значение? Для Луи это не так уж и важно, единственное, чего он боится, так это того, что Гарри переступит порог этой комнаты и больше никогда здесь не появится, оставляя Луи на растерзание своей лихорадки.

Когда Гарри снова смотрит на него, он пытается зацепиться за этот взгляд, но мальчик отворачивается, будто посмотрел в глаза Дьявола и замечает стопку листов и конвертов в дальнем углу.

Его руки тянутся к письмам, что Луи получал на протяжении шести лет, и которые были так бестолковы и бессмысленны. Глаза Гарри пробегаются то по одному из них, то по другому, и мужчине кажется, что прошло уже довольно много времени, возможно, час, когда тот снова обращает на него внимание.

— Ты искал меня? — тихо спрашивает он, и его голос дрожит. Луи сглатывает ком, потому что всего этого слишком много для него. Гарри не должен спрашивать о том, как сильно Луи сломался, как сильно он страдал. Неужели он итак не видит? Да, он писал эти чертовы письма. Писал каждый день, потому что только они давали ему надежду на то, что случайно кто-то поможет ему избавиться от этих мучений.

— Луи, — твердо зовет его Гарри, и он встречается взглядом с растерянным парнем. — Зачем ты искал меня?

— Не заставляй меня говорить этого, — взмаливается Луи, и внезапно чувствует чье-то прикосновение на своих коленях. Гарри смотрит на него, так искренне и наивно, и это так жестоко по отношению к мужчине, потому что он не может видеть мальчика таким.

Он хочет отвернуться, но он все еще связан и тогда он чувствует, как Гарри, словно одичавший котенок, вскарабкивается на стул, усаживаясь на ногах Луи и хватаясь руками за спинку, не давая мужчине отвернуться.

Луи внезапно становится так безмерно стыдно за то, что он сделал с этим беззащитным и запуганным существом. Он переломал все опоры, какие только были в жизни Гарри, заставил его переживать ужасы этого дома и ощутить, должно быть, непомерный страх для маленького ребенка.

— Уходи, Гарри, — сжимаясь, произносит он. Все, что ему хочется — это перестать ощущать боль за то, что Гарри страдает. — Пока я связан...

— Пока ты связан? — в лице парня читается непонимание. Он медленно тянется своим украденным ножом к веревкам, удерживающим Луи, и перерезает их. Мужчине кажется, что он все еще в другой реальности, где он обычно просыпается под хриплый кашель умирающей служанки, в пустующем доме, где больше нет места насилию, кроме насилия разума Луи над его сердцем (или наоборот). Но Гарри наклоняется ближе к нему, не оставляя места между их лицами, и его нос, конечно же не специально, но все же касается щеки Томлинсона.

— Зачем ты сделал это?

Гарри хмуриться, когда слышит вопрос.

— Ты дважды похитил меня. Ты следил за мной. Ты позволил моей матери умереть и ничего мне не сказал. Ты держал меня здесь насильно и заставлял чувствовать, что моя жизнь зависит от тебя. Ты преследовал меня всю жизнь, даже когда я сбежал.

Его щеки краснеют, глаза полны непонятной решимости и Луи чувствует прикосновение чужих атласных губ к своей щеке.

— Я могу развязать твои руки Луи, но я не могу тебя отпустить.

Голос Гарри неуверенный и боязливый, но он произносит в итоге то, что произносит.

— Ты дьявол. Но ты прав. Никто никогда не заботился обо мне так, как ты. Никто не любил меня, кроме тебя. И я больше не могу убегать. Я обещал вернуться и я возвращаюсь. Но я не принадлежу тебе, Луи, — уперто говорит он, тыкая в грудь мужчины острием ножа. — Ты принадлежишь мне.

Взгляд Гарри держит Луи как в ловушке, не давай сделать ни шаг влево, ни шаг вправо. Он молится Богу, чтобы все, что он слышит сейчас, было правдой. Чтобы Гарри, неумело прижимающийся своими губами к его, был реальным.

У Луи нет права забирать любовь маленького мальчика, он жестокий убийца, он — палач. Таких как он отправляют на виселицу, что не так уж далеко находится от его дома. Но все же он здесь, захваченный в тиски человека, которого сам же и сотворил, виновный самолично во всем, что с ним происходит. Губы Гарри, будто еще не видели поцелуев — двигаются неравномерно и неуверенно, а Луи не может толком ответить, потому что его руки — все еще онемевшие, и губы его тоже онемели, и вообще все части тела, к которым прикасается Гарри — потеряли чувствительность.

Каждое движение мальчика завораживает, даже этот нелепый поцелуй.
И Луи принадлежит ему.

— Забери имя, что ты мне дал, — шепчет Гарри, когда отстраняет свои губы, но вместо этого Луи слышит «забери страх, что ты когда-то посеял. Пообещай, что никогда не позволишь мне страдать». Луи обещает, Луи забирает. Он заберет все имена Гарри, оставляя того безликим и безымянным, если это заставит его верить мужчине и чувствовать спокойствие.

Гарри обрушивается на него с новыми поцелуями, пытаясь быть требовательным и решительным. И Луи вверяет ему себя, отвечая мягко и несмело на эти кусающие и голодные проявления любви.

Они как два слепца, которые ни разу не видели любви, чувствуют ее и пытаются на ощупь понять, что же это такое.

Прикосновения Гарри обжигают Луи, когда мальчик нежно, но нетерпеливо дотрагивается его, где только может. Не глядя Томлинсон тянется губами вперед, захватывая чужие в очередной поцелуй, лишающий дыхания и свободы обоих.
Сердце Луи горит, когда мальчик, которого он когда-то полюбил, смотрит на него таким обожающим взглядом, желая получить больше, чем должен желать.

Он тянет мужчину за ослабевшую руку к постели, что несколько дней была его тюрьмой, и сильно толкает, прежде чем обратно вскарабкаться на колени Томлинсона. В руках у Гарри все еще нож, а в глазах решимость. Он разрезает тонкую, грязную сорочку на теле Луи, быстро и нетерпеливо, но в тоже время осторожно, не желая задеть кожу. С брюками он расправляется без помощи ножа — возни с ними слишком много, а оставлять порезы на желанном теле без надобности ему не хочется. Луи лежит перед ним — безропотный и открытый, не смеющий противостоять действиям его возлюбленного мучителя. Гарри и представить не мог, что человек похитивший его, причинявший боль стольким беззащитным существам, может быть таким слабым и просящим. Что он может зависеть от него так сильно, будто Гарри — мойра, держащая нить его жизни.

Мальчик касается пальцами его лица, проводит по приоткрытым губам, по зажмуренным от ожидания глазам и он хочет, сам не до конца понимая чего именно, но хочет. Он не глупый, он уже взрослый, да и в дестве он знал, что такое любовные занятия, но ему не хочется заняться с Луи любовью, ему не хочется, чтобы этот ублюдок считал, что Гарри принадлежит ему снова. Он хочет, чтобы Луи знал, что это он принадлежит Гарри.

Томлинсон часто и загнанно дышит, когда чужие губы обводят его лицо, оставляя крошечные дразнящие поцелуи, которые спускаются все ниже и ниже, лаская чувствительную шею. Это до отвращения приятно, это убивает Луи секунду за секундой, поцелуй за поцелуем, будто на губах Гарри сладкий и жалящий яд. Но он готов сорваться в бездну, на дне которой находится его спасение. Потому что только Гарри имеет власть над его жизнью.

Луи нежно проводит по растрепанным волосам мальчишки, за что получает болезненный удар по лицу. Гарри оставляет болезненные следы от укусов на его теле, не позволяя мужчине даже пошевелится.

Когда мальчик опускается все ниже, и его лицо находится опасно близко от возбуждения Луи, тот готов плакать и метаться от томительной боли и наслаждения. Гарри зависает, осматривая маленькие шрамы на бедрах Луи, оставленные его наставником еще с детсва, и не может оторваться. Его нос очерчивает линию к волосам на лобке, а руки водят по ногам, и Луи действительно готов умереть в этом моменте, раствориться в нем и остаться навсегда.

Гарри неуверенно смотрит ему в глаза, и тогда Томлинсон понимает, что мальчик совершенно неискусен в любовных ласках. Каждое его движение было спровоцированно инстинктами, и он даже не задумывался над этим, а теперь неумелый обольститель понятия не имеет, что делать.

Луи нежно касается его подбородка и тянет мальчика на себя, заглядывая в глаза, как в две бесконечности, не имеющие пределов. Гарри вновь целует его, безмолвно спрашивая о том, что ему следует делать дальше.

Томлинсон отрывается от любимый губ, чувствовать которые не отказался бы даже под страхом смерти, и все же оборачивается, двигаясь к другом краю кровати, где в дальней шкатулке, под ней, лежит то самое пряное масло. Он вертит бутылек перед глазами и смотрит на замеревшего Гарри перед ним. Луи пытается дотянуться до одежды мальчика, чтобы она не стояла преградой перед ними и их телами, но за такую вольность получает удар по рукам и нахмуренный взгляд возлюбленного.

Гарри кивает, указывая ему продолжать действовать дальше, и мужчина оборачивается, становясь на колени и наклоняясь вперед, чтобы вылить немного масла на свои пальцы. Его поза открытая, поражающая мальчика своим доверием, ведь кто может с уверенностью сказать — вколет тот нож в спину мужчины, пока есть такая возможность, или нет. Но Томлинсон просто утыкается в грязные простыни, протягивая руку и осторожно касаясь себя пальцем, пока Гарри жадно поглощает глазами каждое его действие. Дыхание мальчика перехватывает, когда Луи проникает в себя, скользя внутрь без какого-либо сопротивления, лишь издавая тяжелые вздохи и еле слышные стоны наслаждения. Гарри думает о том, больно ли мужчине от этого, потому что это кажется очень болезненным, но тем не менее, так гипнотически завораживающим. Ему хочется протянуть руку, коснуться там, куда проникают пальцы, или поцеловать, чтобы узнать, какие чувства это вызовет у него и его любовника. Но он просто продолжает наблюдать, как тело Луи то расслабляется, то напрягается, всеми силами призывая овладеть им.

— Гарри, — обессилено и умоляюще зовет мужчина, заставляя очнуться. — Гарри, Гарри...

Мальчик обеспокоенно подползает ближе, касаясь кончиками пальцев плеч Луи, и чуть сжимая их руками. Томлинсон оборачивает и смотрит на него, лишь взглядом требуя утолить его внутреннюю жажду.

Он отталкивается руками, привставая и осторожно подступая к Гарри. Каждое его движение полно покорности и повиновения, а не желания взять верх. Он касается плеч Гарри руками, держась за них, и прижимается к нему ближе, устраиваясь на коленях, и медленно расстёгивает легкие хлопковые штаны мальчика. Гарри наблюдает за ним как коршун, контролируя лишь взглядом каждое действие Луи, не давая заходить дальше дозволенного.

Рука Томлинсона прикасается к его возбуждению, мужчина словно пытает его, проводя пальцами так легко и непринужденно, доставляя Гарри удовольствие, которого он еще не ощущал никогда. Он резко цепляется за волосы Луи, притягивая к себе и впивается поцелуем в изстерзанные зубами губы. Мужчина на его коленях жмется ближе, опьяненный, словно под опиумом, и Гарри успевает губами ухватить немного воздуха, прежде чем его любовник принимает его внутрь себя.

Они вцепляются друг в друга как в последнюю надежду, переживая слишком сильные ощущения от внезапного воссоединения. Гарри утыкается лицом в шею мужчины, сжимая зубы, чтобы не издать рвущийся стон. Ему болезненно больно и одновременно жгуче приятно. Ему хочется закричать или заплакать. Так много чувств, переполняющих его тело, сплетающихся в горячий клубок внутри его живота, когда Луи отстраняет его, заглядывая в глаза.

Они двигаются медленно, привыкая к телу друг друга. Луи оставляет поцелуи на челюсти Гарри, шепча какие-то немыслимые слова любви и ненависти. И Гарри чувствует, что они — единственное, что есть друг у друга. Единственное, что они будут иметь. И он не боится больше оставаться в самом ужасающем доме, в постели человека, которым пугают детей перед сном. Если Луи — монстр, то Гарри — его кошмар.

Изгнанные из мира света и мира тени, тела друг друга — их последнее убежище. И они проваливаются в темноту.

***

«Уважаемый мистер Томлинсон,

Смею Вам сообщить, лишь только по старой дружбе и тем близким контактам, коими были мы связаны, что до меня дошли известия о том, как некие жители сообщили властям о ваших неправомерных, ужасных и дьявольских действиях, что Вы производили в своем доме. Я лишь хочу предупредить, что полиция была заинтересована делом, которым вы занимались на протяжении долгих лет, и не собирается оставлять это просто так.

Так как Ваша помощь когда-то была неоценима для меня, я смею посоветовать Вам немедленно уезжать из Лондона, и из Англии в целом.

С почтением,

Джон Кенти.



«Дорогой мистер Биргем,

Помните ли вы, как однажды подобрали меня, просящего милостыню у Саутварской церкви? Вы пообещали устроить мою жизнь куда лучше, чем устроил её для меня Господь. И я поверил Вам, вручая свою судьбу.

Вы провели меня по темным Лондонским улицам, мимо пьяниц и бедняков, показывая, какой жизни теперь я всегда должен сторониться. Но бедность больше не пугает меня, как и не пугает смерть или жизнь, в любом её обличии. Тогда я был спасен Вами, но теперь меня спасло нечто иное.

Словно проходя мимо грязных домов, полных бесчинств, похоти и грязи, проходил я жестокие годы страданий и одиночества. Они поглощали меня, убивали те естественные человеческие чувства, что даны ему при рождении, и я каждый раз печалился, что становился все холоднее к этому миру. Таким как я, дано испытывать лишь безжалостность, Вы сами мне неоднократно говорили. И я от всего сердца пытался. Но простите мне, я так боялся быть закован в цепи этой жестокости, что навсегда отказался от мысли, что мои чувства могут быть кем-то разделены.

Но, так же как и много лет назад, мне снова была протянута рука, обличенная светом и надеждой. Я искренне надеюсь, что это письмо найдет вас, и вы порадуйтесь за меня, зная, что теперь я обрел покой.

Благодарю Вас, за то скромное содержание, что вы посылали мне, когда метался я от жалости к себе и безразмерной боли моей души, не способный более заниматься нашим делом. Ваши деньги очень пригодились мне, когда пришлось схоронить Маргариту, отмучившуюся от своего недуга. А теперь, то, что было прислано вами неделей назад я с чистым сердцем отдаю за два места на корабле, отплывающим завтра во Францию.

Мой дорогой учитель. Мой милый друг. Прошу, сожгите это, и все предущие письма, что я когда-либо Вам писал, развеивая по ветру мою скорбную историю, и, возможно, однажды я еще напишу Вам, поведывая о том, что видели мои глаза и глаза человека, которому я отдал свою жизнь.

Со всей любовью,

Ваш изгнанный, но более не покинутый, друг.

1818.