Чонгук ненавидит свой запах. Ненавидит с того самого момента, когда в тринадцать лет вокруг тонкого запястья появилась вязь с нечитаемыми иероглифами, обозначающими имя его Пары, и когда по его маленькой комнате, слишком душной для сентября, разнеслись сразу несколько запахов, смешавшихся в один, что было довольно редким явлением. Но для мальчика, что тогда, что сейчас, это было не «уникальностью», а неподъёмным грузом, тем, что придавливало его к земле и не давало свободно дышать. Лилии, гвоздики, гладиолусы и хризантемы. Вот, чем пахло от Чонгука. Запахом могильных цветов, запахом чего-то безгранично горького, невыносимого, что оседало пылью на коже и заставляло других людей отворачиваться от Гука, словно мальчишка прокажённый, словно он сам несёт за собой смерть.
И вроде бы не было ничего такого, что могло отталкивать – Чонгук с детства был крайне общительным мальчиком, дружелюбным, умным. Он имел множество друзей и в целом был просто душкой для взрослых, которые любили его тискать и тягать за щёки. Золотым ребёнком, прекрасным сыном и одним из лучших в своём классе. Только вот после того самого первого дня сентября, когда дети, толком ещё и не отошедшие от каникул и не готовые к годовому заточению в четырёх стенах, а Гук корчился в своей постели, пытаясь содрать с горящего острой болью запястья кожу и ловил ртом воздух, с того дня, когда его собственный запах , наконец, пробудился, вокруг Чонгука как-то незаметно образовалось пустое пространство, которое с каждым днём становилось всё больше.
Сначала это были совершенно незнакомые люди, которые раньше улыбались, а теперь смотрели с презрением, захлопывая двери прямо перед носом Гука и грубо толкая его плечами, проходя мимо. Потом учителя, когда его попросили пересесть на последнюю парту у вечно теперь открытого окна, чтобы запах хотя бы немного выветривался. А за ними и бывшие друзья, которые вдруг оказались совсем по другую сторону от мальчика, за чертой, которую сами же и провели. Добил себя Чонгук сам – всеми силами скрывая от родителей эмоции, оставляя обиды и разочарования в себе, он закрылся от них, не подпуская ближе, потому что был слишком горд для того, чтобы жаловаться и принимать жалость. Хотя иногда, когда на болезненно-светлой коже оставались россыпью слишком больные синяки, этого хотелось, но гордость затыкала все остальные чувства, заставляя делать вид, что всё в порядке и ночью, тайком, замазывать тёмные отметины, рассыпанные по всему телу, тихо шипя от боли и горечи к самому себе. Потому что, чёрт возьми, ему ведь всего тринадцать, он обычный ребёнок, и запах не выбирал, и странные закорючки на запястье – тоже, не хотел всеобщего осуждения и ненавидящих взглядов. Но, похоже, этого никто не понимал, а лучше, как обещали родители, не становилось – спустя три года перед ним всё так же закрывали двери, смеялись за спиной и больно тыкали неожиданно острыми пальцами под рёбра.
