Натаниель Готорн. Алая буква

Глава 3. Встреча.

Острое ощущение всеобщего недоброжелательного внимания перестало мучить
носительницу  алой  буквы, как  только  она заметила  в  задних рядах  толпы
человека,  который  тотчас же  непреодолимо  овладел ее мыслями.  Там  стоял
какой-то  индеец  в национальной  одежде; однако  появление  краснокожего  в
английской колонии  было не такой уж  редкостью, чтобы привлечь в эту минуту
взгляд Гестер Прин, а тем более - заставить ее забыть обо всем остальном. Но
рядом с индейцем стоял белый, по-видимому его спутник, костюм которого являл
собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.
     Он  был невысок  ростом и, несмотря на изборожденный  морщинами лоб, не
казался  стариком.  Одухотворенное   лицо  свидетельствовало  об  утонченном
долгими занятиями уме, который сказался и на физическом  облике, наложив  на
него   свою   печать.   Хотя  нарочитая   небрежность  смешанного   костюма,
по-видимому,  служила ему,  чтобы скрыть или смягчить некоторые  особенности
телосложения,  Гестер  Прин  сразу  заметила,  что  одно  плечо у  него выше
другого. Едва лишь увидев  это  худое лицо к слегка искривленную фигуру, она
снова  судорожно  прижала  ребенка  к груди с  такой силой,  что  несчастный
младенец  опять  запищал  от  боли. Но  мать  не  обратила  на это  никакого
внимания.
     Сразу  же после своего  появления на  площади и незадолго до  того, как
Гестер Прин заметила  его, пришелец бегло взглянул на нее. То был рассеянный
взгляд  человека, склонного  к самоуглублению и привыкшего придавать внешним
событиям значение лишь в той мере, в какой они были связаны с его внутренней
жизнью.  Но очень  скоро  этот  взгляд  стал  пристальным  и  пронизывающим.
Судорога ужаса  исказила лицо  незнакомца и, задержавшись  на миг,  исчезла,
словно  змея скользнула,  извиваясь,  между  разбросанных камней.  Внезапное
душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его с такой
быстротой,  что уже  в следующую минуту  они казались  почти  бесстрастными.
Вскоре стерлись и последние следы  волнения, скрытого теперь  в глубине души
пришельца.  Встретившись  с  устремленными  на него  глазами  Гестер Прин  и
увидев, что она  как будто узнает его,  он медленно, спокойно поднял палец и
приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.
     Потом, тронув за плечо стоявшего рядом горожанина, пришелец обратился к
нему с церемонной учтивостью:
     - Не скажете ли вы мне, сударь, кто эта женщина и почему она выставлена
здесь на всеобщее посмеяние?
     -  Видать, приятель,  вы  чужой в  наших  краях,  - ответил  горожанин,
удивленно разглядывая вопрошавшего  и его краснокожего спутника, - иначе вы,
конечно,  знали бы о  миссис Гестер Прин и  о ее  безбожных делах. Из-за нее
было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.
     - Вы угадали, - подтвердил незнакомец, - я здесь впервые.  Помимо воли,
мне пришлось много  скитаться.  Меня  постигли тяжкие бедствия на суше  и на
море,  и я долгое время пробыл в рабстве у язычников к югу  от здешних мест.
Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп. Поэтому не будете ли
вы так  любезны рассказать мне, кто эта Гестер Прин, - я, кажется, правильно
расслышал ее имя? - и какие прегрешения привели ее к позорному столбу.
     - Поистине,  приятель, вы  должны радоваться  от всей души,  что  после
таких испытаний и жизни среди дикарей попали, наконец,  в страну, где  порок
преследуют   и  наказывают  в   присутствии  властей  и  народа,  -  в  нашу
благочестивую  Новую Англию. Так  вот, сэр,  эта  женщина была  женой одного
ученого,  который  родился в Англии, но  долго жил  в  Амстердаме,  а потом,
несколько лет  назад, задумал  переплыть океан и попытать  счастья  у нас, в
Массачусетсе.  Он  послал  жену  вперед, а сам  задержался, чтобы  закончить
какие-то важные дела. И подумайте,  сэр,  прожив два года  в Бостоне, она не
получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну,
и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть...
     -  Так, так! Все понятно, - перебил его  незнакомец, горько улыбаясь. -
Если человек, о котором вы мне рассказали,  действительно  был так  учен, он
должен был все это заранее знать из своих книг. А не  скажете ли вы мне, кто
отец  ребенка, которого миссис Прин  держит на руках? Младенцу,  насколько я
могу судить, не больше трех-четырех месяцев...
     - По правде говоря, приятель, это осталось тайной, и  не  нашлось  пока
мудреца,  который мог  бы разгадать ее,  - ответил горожанин. - Мадам Гестер
наотрез  отказалась  говорить,  и  судьи напрасно  ломали себе голову.  Быть
может, виновник стоит среди  нас и любуется этим печальным зрелищем, забыв о
том, что бог его видит.
     - Не мешало бы ученому самому пожаловать сюда и заняться этой тайной, -
еще раз улыбнувшись, заметил незнакомец.
     - Конечно,  это было бы  лучше  всего, если только он  жив,  -  ответил
горожанин. - Так вот, сударь, наши массачусетские судьи приняли во внимание,
что такую молодую и красивую женщину,  вероятно, сильно искушали, прежде чем
она  пала, и, в  особенности, что муж  ее, надо  думать, давно лежит на  дне
моря, и не  решились поступить с ней по всей строгости  нашего справедливого
закона.  За  такое   преступление   положена  смерть.   Но   они,  по  своей
снисходительности  и   милосердию,  постановили,  что  миссис  Прин   должна
простоять  всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем, до
конца жизни, носить на груди знак бесчестья.
     -  Мудрый приговор! - проронил незнакомец, задумчиво  склонив голову. -
Таким образом, она будет ходячей проповедью о пагубности греха до  той поры,
пока  постыдный знак  не отметит ее могилу.  А все же  меня  возмущает,  что
соучастник греха не стоит рядом с нею на эшафоте! Но он будет найден! Будет!
Будет!
     Он   вежливо   поклонился  общительному   горожанину,  потом  прошептал
несколько слов своему спутнику  индейцу, и оба  они начали прокладывать себе
путь сквозь толпу.
     Все  это время Гестер  Прин стояла  на помосте, не спуская с незнакомца
пристального взгляда - такого пристального и напряженного, что минутами весь
остальное зримый мир исчезал из ее глаз и  она не видела ничего, кроме этого
человека и себя. Но свидание с ним  наедине было бы, вероятно, еще страшнее,
чем эта встреча, когда горячее полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие
стыдом  щеки, когда  на  груди  ее  алел  постыдный знак, а  на руках  лежал
рожденный в грехе  младенец, когда толпа, собравшаяся, словно  на  праздник,
рассматривала  лицо, которое следовало бы видеть лишь в  церкви, полускрытым
добродетельной  вуалью,  да  при  спокойном  мерцании  очага,  в  счастливом
полумраке  родного  дома.  Как  ни  ужасно  было  все,  что окружало ее,  но
присутствие тысячи свидетелей она ощущала  как какую-то защиту. Лучше стоять
здесь, где их разделяет столько людей, чем встретиться с ним с глазу на глаз
-  он, и она, и больше никого. Она видела  в  позорной церемонии некий якорь
спасения и страшилась  минуты, когда он  исчезнет. Погруженная в свои мысли,
она не сразу услышала позади себя голос,  повторявший ее имя, голос, который
звучал торжественно и так громко, что прокатился по всей площади.
     - Внемли мне, Гестер Прин!
     Как уже было сказано выше, прямо над помостом, на котором стояла Гестер
Прин, был расположен балкон, вернее открытая галерея, украшавшая молитвенный
дом. С этой галереи,  в  присутствии всех высших должностных  лиц и со  всей
торжественностью,  принятой  тогда  при   публичных  церемониях,  оглашались
постановления  властей. Отсюда,  восседая  в  кресле под  охраной  почетного
караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на описываемую
нами  сцену  сам губернатор  Беллингхем  -  пожилой  джентльмен,  чье  лицо,
изрезанное  морщинами, говорило о нелегком жизненном пути. Шляпа губернатора
была  украшена темным  пером, а из-под  плаща, окаймленного узорным  шитьем,
виднелся  черный   бархатный  камзол.  Мистер   Беллингхем   был   достойным
представителем и главой общины,  обязанной своим возникновением, развитием и
нынешним  процветанием не  порывам  юношей,  а  суровой,  закаленной энергии
зрелых мужей и хмурой мудрости старцев.  Здесь достигли столь многого именно
потому,  что рассчитывали  и надеялись на столь малое.  Прочие важные особы,
окружавшие  губернатора,  отличались полной достоинства осанкой, характерной
для  тех  времен,  когда  различные  формы  власти  считались  священными  и
ниспосланными  свыше.  Разумеется,  они  были   честными,  справедливыми   и
умудренными опытом людьми. Однако во  всем мире едва ли удалось бы  отыскать
столько же добродетельных  и разумных людей, которые  были бы менее способны
разобраться в  заблудшей женской душе  и  распутать переплетенные в ней нити
добра  и  зла, чем эти непреклонные  мудрецы,  к  которым обернулась  теперь
Гестер Прин. По-видимому, она  понимала, что только в более  вместительном и
горячем сердце народа можно было еще искать сочувствия; должно быть поэтому,
обратив взор на галерею, несчастная женщина побледнела и затрепетала.
     Голос,  который  привлек ее  внимание,  принадлежал  достопочтенному  и
прославленному   Джону  Уилсону,  старейшему   священнику  Бостона;  подобно
большинству его  собратьев в те времена, он  был ученым богословом, а  сверх
того еще и добрым, отзывчивым  человеком. Последние  свойства, впрочем, были
менее развиты,  чем интеллектуальные  дарования,  и  он  скорее стыдился их,
нежели  ценил.  Он стоял  на балконе,  его седые  волосы  выбивались  из-под
круглой  черной  шапочки, а  серые  глаза,  привыкшие  к  полумраку  рабочей
комнаты,  щурились от ослепительного  солнца  совершенно  так же,  как глаза
ребенка Гестер. Он напоминал потемневший гравированный портрет из старинного
сборника  проповедуй  и  имел   не  больше   права,  чем  подобный  портрет,
вмешиваться в вопросы человеческих грехов, страстей и страданий.
     - Гестер  Прин, -  сказал священник,  -  я  добивался  от  моего  юного
собрата, чьим проповедям  ты  имела  счастье внимать,  - тут  мистер  Уилсон
положил руку на плечо бледному молодому человеку, стоявшему рядом с ним, - я
пытался,  повторяю, внушить  этому  благочестивому  юноше, что  ему  следует
обратиться  к  тебе  здесь,  перед  лицом  небес,  перед  нашими  мудрыми  и
справедливыми правителями, на глазах у  всего народа, и объяснить, насколько
мерзостен и  черен твой грех. Зная  тебя лучше, чем знаю я,  он может  лучше
судить о  том, ласковые или суровые слова нужны  для того,  чтобы поколебать
твою нераскаянность  и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил
тебя  и  вверг  в эту  страшную  пропасть.  Однако  с чрезмерной  мягкостью,
присущей его юному возрасту, брат Димсдейл, - хотя он и умудрен не по летам,
- возражал мне, что было  бы насилием  над самой природой женщины принуждать
ее, в присутствии множества людей и  среди  белого дня, раскрыть сокровенные
тайны  сердца.  На  самом  же  деле,  как  я  пытался  ему  доказать,  позор
заключается в совершении греха, а отнюдь не в его оглашении. Что ты ответишь
мне  на этот раз,  брат  Димсдейл?  Кто из нас двоих, ты  или я, обратится к
бедной заблудшей душе?
     Среди сановных зрителей  и  священников, занимавших места  на  галерее,
послышался  ропот, смысл которого  выразил  губернатор Беллингхем,  возвысив
голос, хотя и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.
     -  Почтенный  мистер Димсдейл, - сказал  он,  -  на  вас лежит  главная
ответственность за душу этой женщины. Ваш  прямой долг поэтому - склонить ее
к  признанию,  каковое  было  бы  следствием и  доказательством  искренности
раскаяния.
     После  этого  прямого   обращения  взоры   толпы   сосредоточились   на
преподобном Димсдейле,  молодом священнике,  который, окончив один из лучших
английских университетов,  привез в  наш дикий  лесной  край последнее слово
учености  того времени. Его  красноречие  и религиозный пыл уже снискали ему
выдающееся положение в ряду других представителей церкви. Сама внешность его
была  весьма  примечательна:  высокий  выпуклый  белый  лоб,  большие  карие
печальные глаза и то  крепко сжатые,  то  слегка вздрагивающие губы, которые
свидетельствовали  о  болезненной  чувствительности, соединенной  с  большим
самообладанием.  Несмотря  на природную  одаренность  и глубокие  знания,  у
молодого пастора был  такой  настороженный  вид, такой  растерянный, немного
испуганный  взгляд,  какой  бывает  у  человека  заблудившегося, утратившего
направление в  жизненных дебрях и способного обрести покои лишь в  уединении
своей комнаты.  Он  старался,  поскольку  это  не противоречило  его  долгу,
держаться в тени,  был скромен и прост в обращении, а когда  ему приходилось
произносить  проповеди,  слова  его  дышали  такой благоуханной свежестью  и
незапятнанной  чистотой  помыслов, что  многим  чудилось, будто  они  слышат
ангела.
     Таков был юноша, к которому  преподобный Уилсон  и губернатор привлекли
всеобщее внимание,  понуждая его здесь, перед собравшейся толпой, обратиться
к таинственной  женской  душе,  священной, даже когда она  себя  осквернила.
Положение, в котором он очутился, было  для него  так  мучительно, что кровь
отхлынула от его щек, а губы задрожали.
     - Обратись к грешнице, брат мой, - сказал мистер Уилсон. - Это важно не
только для ее души,  но, как сказал губернатор, и для твоей собственной, ибо
ты был пастырем этой женщины. Пусть, побуждаемая тобою, она поведает правду!
     Преподобный мистер  Димсдейл склонил  голову,  словно  творя  про  себя
молитву, и выступил вперед.
     -  Гестер Прин, -  сказал  он, перегнувшись через  перила и  пристально
глядя ей в  глаза, -  ты  слышала слова этою мудрого  человека и  понимаешь,
какая на мне лежит ответственность. Я заклинаю  тебя открыть нам  имя твоего
сообщника по греху и страданию, если только это облегчит твою душу и поможет
ей,  претерпев земную кару, приблизиться  к вечному  спасению. Пусть  ложная
жалость и нежность не смыкают твои уста, ибо, поверь мне, Гестер, лучше  ему
сойти  с почетного места и стать рядом с  тобой на постыдном пьедестале, чем
влачиться  всю жизнь, скрывая глубоко в сердце  свою вину.  Что принесет ему
твое молчание, кроме соблазна,  и  не побудит ли  оно добавить к греху еще и
лицемерие?   Небо   послало   тебе   открытое  бесчестье,   дабы  ты   могла
восторжествовать  над  злом, угнездившимся  в  душе твоей,  и над житейскими
скорбями.  Подумай, какой  ущерб ты  наносишь  тому, у кого,  быть может, не
хватает смелости по собственной воле  испить горькую,  но спасительную чашу,
поднесенную ныне к твоим устам!
     Глубокий,  звучный голос  молодого священника задрожал  и прервался. Не
столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение
отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже
бедный младенец на руках у Гестер  словно поддался этому порыву: устремив на
мистера Димсдейла  блуждавший до  этого взгляд, он с жалобным и одновременно
довольным криком протянул к нему ручонки. В призыве священника таилась сила,
которая  заставила  всех  поверить,  что  вот  сейчас  Гестер  Прин  назовет
виновного или  же виновный сам,  какое  бы место  он ни занимал  в обществе,
выйдет вперед, подчиняясь неодолимой внутренней потребности, и поднимется на
помост.
     Гестер покачала головой.
     -  Женщина, не испытывай милосердия  божьего! - воскликнул  преподобный
мистер Уилсон, на  этот раз уже более  сурово. - Даже устам твоего  младенца
был ниспослан голос, дабы он повторил и  подтвердил совет, который ты сейчас
услышала. Открой  нам имя! Чистосердечная исповедь и  раскаянье помогут тебе
освободиться от алой буквы на груди.
     -  Никогда!  -  ответила  Гестер,  глядя не  на  мистера  Уилсона,  а в
глубокие, полные  смятения глаза молодого  священника. - Она слишком глубоко
выжжена в  моем сердце. Вам не вырвать ее  оттуда! Я готова страдать одна за
нас обоих!
     - Скажи правду,  женщина! - раздался строгий и холодный голос из толпы,
стоявшей вокруг эшафота. - Скажи правду и дай твоему ребенку отца.
     - Не скажу! - смертельно побледнев, ответила Гестер тому, чей голос она
слишком хорошо узнала. - У моей крошки будет только небесный отец, а земного
она никогда не узнает!
     - Она  не скажет!  - прошептал мистер Димсдейл,  который,  перегнувшись
через перила  и  прижав  руку  к  сердцу,  ждал ответа  на свой  призыв;  он
выпрямился  и  перевел  дыхание.  -  Сколько  силы  и благородства  в сердце
женщины! Она не скажет!
     Убедившись,  что  сломить упорство несчастной  преступницы  невозможно,
старый священник,  который тщательно приготовился к этому  дню,  обратился к
толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно настаивал
на  постыдном значении  алой  буквы.  Вновь и  вновь  возвращался он к этому
символу,  и  больше  часа торжественные фразы  перекатывались  через  головы
слушателей, населяя их воображение такими ужасными картинами,  что вскоре им
начало казаться,  будто само  адское пламя окрасило букву в алый  цвет.  Тем
временем  Гестер  Прин  продолжала устало и безразлично  стоять  у позорного
столба, глядя в пространство  невидящими глазами.  В  это утро она вытерпела
все, что в силах вытерпеть человек, а так как  не в ее характере было бежать
от слишком острой боли в спасительный обморок, ей оставалось только укрыться
под окаменевшей коркой бесчувственности, продолжая при этом  жить и  дышать.
Это   душевное   состояние  позволило  ей  не  слышать   громоподобного,  но
бесполезного  красноречия  священника.  Под конец  испытания  ребенок  начал
пронзительно кричать. Она машинально старалась успокоить его, но, видимо, не
испытывала особой жалости к  его страданиям. С таким же глубоким равнодушием
она  позволила  отвести себя  обратно в  тюрьму  и скрылась из глаз толпы за
окованной железом  дверью.  И те, кто смотрел  ей вслед, шепотом  передавали
потом, что видели в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.