Натаниель Готорн. Алая буква

Глава 10. Врач и больной.

Старый Роджер  Чиллингуорс,  человек уравновешенного нрава  и  доброго,
хотя  и не слишком пылкого сердца, всю свою жизнь был неподкупно прям и чист
в отношениях  с  людьми.  Поэтому он  верил,  что  начинает расследование  с
честным  и  суровым  беспристрастием  судии, стремящегося  только к  истине,
словно речь идет о воображаемых линиях и фигурах геометрической задачи, а не
о  человеческих  чувствах и нанесенных ему самому обидах. Но  чем дальше  он
заходил,  тем  безраздельнее   им   овладевала  одна-единственная   страсть,
свирепая, холодная и неотвратимая как рок, которая, захватив старика, уже не
отпускала до тех пор, пока он  не исполнил всех ее требований. И он рылся  в
душе несчастного  священника, как рудокоп,  ищущий золота, или,  вернее, как
могильщик,  который  раскапывает  могилу,  думая  найти  на  теле  покойника
драгоценности, хотя скорее всего найдет лишь прах и тление.  Горе  тому, кто
только их ищет!
     Порою в глазах врача появлялся недобрый  синий огонь, подобный отблеску
горна или,  скорее, вспышкам того страшного  пламени, которое,  вырываясь из
описанных  Бэньяном зловещих врат  в склоне холма, озаряло  лицо  пилигрима.
По-видимому, в  породе,  которую  извлекал этот мрачный рудокоп,  было нечто
вселявшее в него надежду!
     "Хотя они и  считают этого человека чистым,  -  размышлял он  в одну из
таких  минут, - хотя на первый взгляд в нем так сильно  духовное начало, все
же он унаследовал от отца или от матери могучие животные инстинкты. Будем же
и дальше разрабатывать эту жилу!"
     После  долгих поисков  в  темных  глубинах  души  священника, обнаружив
множество драгоценных  материалов, в виде  высоких  чаяний  блага для своего
народа,  горячей  любви  к людям,  чистых  чувств,  природного  благочестия,
усиленного размышлениями и учеными занятиями и озаренного откровением свыше,
обескураженный Роджер Чиллингуорс, считая, быть может, это прекрасное золото
бесполезным  хламом, возвращался вспять  и  начинал  вести подкоп  в  другую
сторону. Он шел ощупью, так осторожно, такими бесшумными  шагами и так часто
оглядывался по  сторонам, точно  был  вором, пробиравшимся в спальню,  чтобы
украсть  сокровище,  хранимое  как  зеница  ока  дремлющим,  а  возможно,  и
бодрствующим владельцем. Вор  заранее  принял все  меры предосторожности, но
пол временами  поскрипывает, одежда  шелестит, а  когда  он  приближается  к
постели, тень его падает на жертву. Иными  слогами, мистер Димсдейл, нервная
чувствительность   которого   порою   казалась  какой-то  сверхъестественной
интуицией, начал смутно  ощущать, что в его жизнь вторглось нечто враждебное
его  душевному  покою.  Но острота восприятия  старого Роджера  Чиллингуорса
также  граничила   с   интуицией,  поэтому   священник,   иногда   удивленно
вскидывавший на него глаза,  видел перед собой лишь врача, лишь бдительного,
сочувственного, доброго, но не навязчивого друга.
     Быть  может,  мистер  Димсдейл   лучше   разобрался   бы   в  характере
Чиллингуорса,  если бы некоторая мнительность, присущая несчастным людям, не
заставляла  его относиться подозрительно ко всему человеческому роду.  Никто
не пользовался его дружеским доверием, поэтому он не сумел распознать врага,
когда тот  действительно появился.  Он продолжал  поддерживать  приятельские
отношения  со своим  врачом, ежедневно  встречаясь  с  ним  либо  у  себя  в
кабинете, либо в  лаборатории  старика, где  любил отдыхать,  наблюдая,  как
растения превращаются в целительные снадобья.
     Однажды,  облокотившись  на подоконник открытого  окна,  выходившего на
кладбище, и  опершись  лбом  на руку, мистер Димсдейл  беседовал с  Роджером
Чиллингуорсом, который рассматривал в это время пучок невзрачных растений.
     - Где, - спросил священник, искоса  поглядывая  на  них,  ибо  у него в
последнее  время   появилась   привычка  смотреть   только   исподтишка   на
интересующие его предметы - одушевленные и  неодушевленные, - где, мой милый
доктор, вы нашли эти растения с такими темными, вялыми листьями?
     - На  кладбище, совсем  близко отсюда, - ответил врач, не  отрываясь от
своего занятия.  - Я таких никогда  раньше не встречал. Они росли на могиле,
где не было ни надгробья, ни  дощечки с именем - одни эти уродливые травы, и
старались сохранить память  о  покойнике. Надо думать,  они  выросли из  его
сердца и  воплощают какую-нибудь  отвратительную тайну, погребенную вместе с
ним. Лучше бы он исповедался в ней при жизни!
     - Может быть,  он  искренне желал этого, но не  мог? -  возразил мистер
Димсдейл.
     - А почему? - откликнулся врач.  - Почему не мог, если сама природа так
горячо призывает к покаянию,  что даже эти  черные травы выросли из мертвого
сердца, открыто свидетельствуя о преступлении?
     -  Но ведь  все  это ваша фантазия, сэр! -  ответил  священник.  -  Мне
думается,  что, кроме воли провидения, нет в мире  такой силы, которая могла
бы   раскрыть  в  словах,  в  символе  или  эмблеме  тайну,   погребенную  в
человеческом  сердце. Сердца,  хранящие  подобные грешные  тайны,  волей или
неволей  должны скрывать их до того дня,  когда все тайное станет явным. И в
святом писании я нигде не нашел прямого или  косвенного указания на то,  что
раскрытие  человеческих  мыслей  и поступков во время Страшного суда  должно
стать частью кары. Такое толкование было бы очень поверхностным. Быть может,
я глубоко заблуждаюсь, но мне кажется,  что признания эти послужат  лишь для
того, чтобы не оставить в неведении мыслящие существа, которые будут ждать в
этот  день разрешения  всех запутанных жизненных вопросов. А  для  полной их
разгадки  понадобится знание  человеческого сердца.  И я склонен думать, что
сердца, скрывающие  постыдные  тайны,  о  которых  вы только  что  говорили,
откроют  их  в  тот  последний  день  не  с  отвращением,  а  с  несказанным
ликованием.
     -  Так  почему же  не  поделиться ими на  этом  свете? - спросил Роджер
Чиллингуорс,  бросив  исподлобья  беглый  взгляд  на  священника.  -  Почему
грешникам заранее не доставить себе этой несказанной радости?
     -  Большей  частью они  так  и поступают,  - ответил священник,  крепко
прижимая  руку  к груди,  словно там  все  время  что-то  болело. -  Сколько
страдальцев исповедовалось мне,  - и не на смертном одре, а пользуясь добрым
здоровьем и незапятнанной  репутацией. И  я своими глазами всякий раз видел,
какое облегчение испытывали мои грешные  братья после  таких излияний! Точно
они,  наконец, вышли  в  сад после  того, как  долгое  время принуждены были
вдыхать  воздух,  оскверненный их же  дыханием! Да и  может  ли быть  иначе?
Неужели несчастный, виновный, скажем, в убийстве, предпочтет хранить труп  в
собственном сердце, если у него есть возможность выбросить его на улицу, где
о нем позаботились бы добрые люди?
     -  Однако  некоторые  люди  поступают со  своими  тайнами  именно таким
образом, - спокойно возразил врач.
     - Правильно,  есть такие люди, -  ответил  мистер Димсдейл.  -  Но,  не
говоря уже об  очевидных причинах, может  быть дело в  том,  что самый склад
характера замыкает им  уста? Или же, я допускаю, что они хотя  и  грешны, но
все  же полны  рвения послужить  во  славу божью и  на  благо  человечества;
поэтому им страшно  предстать столь  черными и порочными перед  людьми,  ибо
после этого они  уже  не  смогут  совершать  добро  и  благочестивыми делами
искупить содеянное. Они принуждены жить среди себе подобных, чистые снаружи,
словно  только  что  выпавший   снег,  и  испытывают  при  этом  невыразимые
страдания, так как сердца их запятнаны  и загрязнены пороком и отмыть их они
не могут.
     - Эти  люди обманывают  себя, -  сказал  Роджер  Чиллингуорс  несколько
горячее обычного и слегка  погрозил пальцем. - Они страшатся позора, который
по  справедливости  должен  быть  их  участью.  Любовь  к  людям, ревностное
благочестие - кто знает, живут ли  в сердцах эти святые чувства одновременно
с порочными помыслами, которым  грех  отпер  дверь, чтобы они в свою очередь
размножали дьявольское семя? Но  если грешники  хотят  воздать  хвалу  богу,
пусть не  поднимают  к  небесам нечистые  руки! Если хотят  послужить людям,
пусть принудят себя к покаянному унижению, доказав тем самым существование и
могущество  совести!  О мой  мудрый и  благочестивый  брат, не хочешь  ли ты
убедить меня, что славе господней и людскому благоденствию лицемерие нужнее,
чем святая истина? Поверь мне, эти люди обманывают себя!
     - Может быть, и так, - равнодушно ответил молодой священник, словно  не
желая  продолжать  несвоевременный  или неуместный спор;  он  обладал редким
умением уклоняться  от  любых разговоров, слишком  сильно  затрагивавших его
впечатлительную и  нервную натуру. - А  теперь я  хотел  бы спросить у моего
искусного врача, действительно  ли он считает, что его трогательная забота о
моем немощном теле пошла мне на пользу?
     Не успел Роджер Чиллингуорс ответить,  как с  кладбища,  расположенного
рядом  с их  домом, донесся звонкий  и  неудержимый  детский смех.  Невольно
выглянув в  открытое  окно, -  дело  происходило летом, -  священник  увидел
Гестер Прин, которая вместе с маленькой Перл шла по тропинке между могилами.
Перл была прелестна  как утро,  но ею  владел один из тех приступов злобного
веселья,  во время которых она становилась совершенно  недоступна жалости  и
состраданию к людям. Сперва она  непочтительно перескакивала с  одной могилы
на  другую,  потом, добравшись  до  широкого, плоского,  украшенного  гербом
надгробья какого-то почтенного поселенца, может быть самого Айзека Джонсона,
начала  на нем  плясать. В ответ  на материнские  просьбы и приказания вести
себя как  следует маленькая Перл остановилась  и начала обрывать  колючки  с
высокого  куста  репейника,   росшего  возле  могилы.  Набрав  горсть,   она
расположила их по линиям  алой буквы на платье  матери, к  которому колючки,
как и следовало ожидать, сразу же прицепились. Гестер не стала их отцеплять.
     В эту минуту Роджер Чиллингуорс подошел к окну.
     - Этому ребенку неизвестны правила поведения  и  уважение к старшим, он
не считается ни с какими человеческими обычаями и взглядами, правильными или
неправильными,  -  мрачно  улыбаясь, сказал он не  то  самому  себе,  не  то
собеседнику.  -  Я  однажды   наблюдал,  как  в  Спринг-лейн  она  обрызгала
губернатора  водой из корыта  для скота. Объясните  мне, пожалуйста, что она
такое? Злобный бесенок? Способна ли она любить  кого-нибудь? Есть ли  в  ней
разумное, доброе начало?
     -  Нет, если не считать свободы, проистекающей от нарушенного закона, -
негромко  ответил  мистер Димсдейл,  словно размышляя вслух. - А способна ли
она на что-нибудь хорошее, не знаю.
     Девочка, очевидно, услышала их голоса, потому что, взглянув в окно, она
сверкнула улыбкой,  капризной,  насмешливой  и веселой,  и бросила колючку в
преподобного мистера Димсдейла. Священник, вздрогнув, непроизвольным нервным
движением отстранился  от  игрушечного снаряда. Заметив его испуг, маленькая
Перл  в  буйном восторге захлопала в  ладоши.  Гестер  Прин  также  невольно
взглянула наверх,  и все четверо - ребенок и взрослые -  молча смотрели друг
на друга, пока Перл не засмеялась и не закричала:
     -  Мама,  уйдем  отсюда!  Уйдем,  или тот  черный старик  схватит тебя!
Священника  он уже  поймал! Уйдем,  мама, или  он  схватит  и  тебя!  А  вот
маленькую Перл ему не схватить!
     И она  увела  мать от окна, прыгая, приплясывая и  необузданно  резвясь
между холмиками, под которыми лежали мертвецы, словно не имела ничего общего
с ушедшими и погребенными поколениями и не  желала признавать свое родство с
ними. Казалось, Перл была создана из нового, иного  материала, чем остальные
люди, и волей-неволей приходилось прощать все ее дикие  выходки, позволяя ей
жить по своей, а не по общей мерке.
     -  Вот женщина, -  помолчав,  заметил  Роджер Чиллингуорс,  -  которая,
каковы бы ни  были ее проступки, отнюдь  не  делает  из  своего греха тайны,
столь  мучительной, по  вашему мнению,  для грешника. Вы считаете,  что алая
буква на груди облегчает жизнь Гестер Прин?
     -  Да,  считаю, - ответил  священник.  - Однако  ручаться не  могу.  Во
взгляде этой несчастной Гестер Прин проскальзывает боль, которую я предпочел
бы не  видеть. И все  же мне  кажется, что  страдальцу легче, когда он может
свободно проявить свое страдание,  как  эта  бедная женщина, нежели когда он
принужден таить его в глубине сердца.
     Они  опять  помолчали,  и врач  снова принялся разбирать и  сортировать
собранные им травы.
     - Вы спрашивали мое мнение, - сказал он наконец, - о вашем здоровье.
     -  Да, я очень хотел бы знать его, - ответил священник. - И прошу  вас,
говорите прямо, даже если дело идет о смерти.
     - В  таком случае я буду до конца откровенен, - сказал  врач, продолжая
возиться с травами, но украдкой поглядывая на мистера Димсдейла. - Вы больны
странным  недугом,  но  странен  он  не сам  по себе, не  по  своим  внешним
проявлениям;  во  всяком случае не по  тем симптомам, которые были  доступны
моему наблюдению.  Я повседневно присматривался к вам, много  месяцев следил
за переменами в вашем внешнем облике  и пришел к выводу, что хотя вы и тяжко
больны, однако не  настолько, чтобы образованный и внимательный врач потерял
надежду  вас вылечить. Это  очень  трудно объяснить, но  ваша болезнь  мне и
понятна и одновременно непонятна.
     -  Вы говорите загадками, мой ученый друг, - ответил священник, бледнея
и украдкой поглядывая в окно.
     -  Что ж, скажу прямее,  -  продолжал врач, -  и  умоляю, сэр, простить
меня, если вас обидит вынужденная обстоятельствами прямота. Позвольте мне, в
качестве  вашего друга, в  качестве человека, отвечающего, волею провидения,
за  ваше здоровье и жизнь, спросить вас, все ли явления, сопровождающие этот
недуг, откровенно изложены и объяснены мне?
     - Как вы можете сомневаться в  этом?  - спросил мистер Димсдейл. - Было
бы непростительным ребячеством позвать врача и скрыть от него болезнь!
     - Значит, вы заверяете меня, что я знаю все? - медленно произнес Роджер
Чиллингуорс,  впиваясь  в  лицо  священника  взглядом,  в  котором светилась
напряженная и сосредоточенная мысль. - Пусть будет  так!  Но ведь  тот, кому
открыто  только внешнее, физическое  недомогание, лишь  наполовину  понимает
болезнь, которую призван лечить. Телесное заболевание, рассматриваемое  нами
как  независимое  явление,  может  в  конечном  счете  быть  лишь  признаком
душевного недуга. Еще  раз  прошу прощения, дорогой сэр, если  в моих словах
содержится  хотя бы тень чего-нибудь  обидного. Вы, сэр, больше чем кто-либо
другой, кажетесь мне  человеком,  чье  тело находится  в  теснейшей связи  с
душой,  можно  сказать -  проникнуто  ею,  воплощает эту душу  и  служит  ей
орудием.
     - Тогда  мне  больше  не  о  чем  спрашивать,  -  вставая  с  некоторой
поспешностью, сказал священник. - Ведь вы не занимаетесь лечением душ!
     - И поэтому болезнь,  - продолжал Роджер Чиллингуорс, который, не меняя
тона и не  обращая внимания на  слова мистера Димсдейла,  встал  с  места  и
загородил  дорогу бледному, исхудалому священнику своей низкорослой, мрачной
и  безобразной  фигурой, - болезнь  или,  если так  можно выразиться, язва в
вашей душе немедленно скажется и на телесной оболочке. Вы хотите, чтобы врач
вылечил  телесный  недуг?  Но  это  станет возможно лишь после того, как  вы
откроете ему рану или тайное страдание вашей души!
     - Нет!  Не  тебе!  Не  земному  врачу!  -  страстно  воскликнул  мистер
Димсдейл,  глядя прямо в  лицо  старому  Роджеру  Чиллингуорсу  сверкающими,
гневными глазами.  - Не тебе! Если у меня  больна  душа, я  предамся в  руки
единственного врачевателя душ! Он вылечит  меня, если такова будет его воля,
или убьет!  Пусть  свершится  его  мудрый и справедливый приговор! Но кто ты
такой, чтобы вмешиваться  в это дело? Чтобы  становиться между страдальцем и
его господом?
     Неистово взмахнув руками, он выбежал из комнаты.
     - И все-таки я сделал правильный ход, - пробормотал Роджер Чиллингуорс,
с невеселой улыбкой глядя ему вслед.  -  Ничего не потеряно. Мы  снова будем
друзьями. Но до какой степени этот  человек в  плену у  страсти и не владеет
собой! Так,  видно, было  и  с другой  страстью. Какие  безумства  совершил,
повинуясь страсти, этот благочестивый мистер Димсдейл!
     Возобновить  дружеские  отношения  на  прежних  основаниях и в  прежних
пределах было делом нетрудным. Проведя несколько часов в  уединении, молодой
священник понял, что больные нервы толкнули его на недостойную вспышку гнева
и что в словах старого врача не содержалось ничего, могущего служить для нее
поводом или извинением. Он сам дивился резкости, с которой  оттолкнул друга,
когда  тот,  во  исполнение  своего  долга и его, мистера Димсдейла,  прямой
просьбы, хотел помочь  болящему. Движимый угрызениями совести, священник, не
теряя времени,  полностью признал свою неправоту  и попросил доброго старика
продолжать лечение,  которое хотя и не  восстановило  здоровья, но, по  всей
вероятности, продлило  до этого  часа его хиреющую жизнь. Роджер Чиллингуорс
охотно согласился и по-прежнему оказывал мистеру Димсдейлу врачебную помощь,
действительно влагая в  это  все свое искусство,  но после  каждого  осмотра
больного  уходил  от  него  с загадочной и недоуменной улыбкой.  Этой улыбки
никогда  не  было  в  присутствии  мистера  Димсдейла,  но  она   немедленно
появлялась, стоило старику выйти из комнаты священника.
     -  Редкий случай! - бормотал  он. -  Я непременно  должен докопаться до
сути. Необычайная  связь между душой и телом! Необходимо  разобраться в этом
хотя бы из чисто научного интереса!
     Как-то  в  полдень, вскоре после  описанного  происшествия, преподобный
мистер Димсдейл,  сидя  в  кресле  перед раскрытой на столе большой  книгой,
напечатанной старинным английским  готическим  шрифтом,  неожиданно  забылся
крепким-крепким  сном.  Должно быть, он  читал произведение, относившееся  к
первосортным  образчикам снотворной  литературы. Глубокое забытье священника
было тем более примечательно, что он принадлежал к людям, чей сон обычно так
же некрепок,  беспокоен  и  чуток,  как  у птиц, пристроившихся на  сучке. И
однако его душа настолько погрузилась в собственные глубины,  что он даже не
пошевелился в  кресле,  когда в комнату без особых  предосторожностей  вошел
Роджер Чиллингуорс. Старик прямо подошел к своему пациенту, положил ему руку
на  грудь  и расстегнул одежду, которой тот прежде никогда не снимал  даже в
присутствии врача.
     Священник, естественно, вздрогнул и слегка пошевелился.
     Немного постояв возле него, врач вышел из комнаты. Но какое неистовство
было  в его взгляде, полном ликования,  удивления и  ужаса! Какой страстный,
нечеловеческий восторг владел стариком, отражаясь не только в глазах и лице,
но и во всей его уродливой фигуре,  в притоптывающих ногах, в жесте воздетых
к  небу рук!  Если бы кто-нибудь увидел  старого Роджера  Чиллингуорса в эту
минуту торжества, он понял бы, как ведет  себя сатана, когда убеждается, что
драгоценная человеческая душа потеряна для небес и выиграна для преисподней.
     Но  торжество  врача  отличалось  от торжества сатаны  тем, что  к нему
примешивалась какая-то доля удивления.