Письмо в бутылке

Терпи

Аня

Хочу пить. Очень хочу пить. Как же жарко. Я зашла в магазин. Купила неизвестно что. Села на скамейку в пятом дворе от магазина. Зачем ушла так далеко?
Посмотрела на бутылку. Холодное стекло в руках, этикетка с грушей, тонкое горлышко, золотистая крышка... Откуда у меня деньги на газировку? Я пошарила в карманах. Пусто.
Вспомнила. Я же просто взяла бутылку и все. Правильно. А что еще нужно делать?
Открыла крышку. Она зашипела. Я тоже умею шипеть.
Отпила. Пью большими глотками так, что газы дают по мозгам и выходят через нос. Приложила бутылку ко лбу. Так лучше. Может, просто разбить ее об свою горячую голову?
Выпила еще. И еще. Угостила голубей.
Не пьют, собаки.
Вылила остатки в кусты. Замахнулась, чтобы швырнуть подальше.
Солнце блеснуло на моей бутылке.
Гребаное солнце. Не трогай мою бутылку.
Оглядела бутылку. Жалко. Мне жалко бутылку. Я выпила ее душу, как поступают гребаное солнце и тупые люди.
Выходит, и я гребаная. Шкура.
Взяла бутылку и пошла. Домой пора.

Захар

Я смотрел на нее и не мог наглядеться. Она была прекрасна. Боже, о чем это я? Как человек, лежащий в гробу, может быть прекрасен?
Но она была прекрасна. Как никогда. Как будто нашла место, которое гармонировало с ней - все эти цветы, белое платье, бархатная обшивка... Что я несу...
Живая как никогда. Вот каким был ее образ.
Я сидел подле нее всего несколько мгновений, а меня уже отгоняли от нее. Но я не уйду. Я не отпущу ее.
Я слышал разговор моей матери и тетки. Они стояли за дверью и бурно обсуждали меня и жену. Мою Лану...
- Долго он та и еще будет сидеть?
- Долго-недолго... как-никак, жена умерла.
- Он там с утра?
- С ночи. Как положили Лану в гроб, так и сидит.
- Так уж новая ночь скоро! Что же он ничего и не ел?
- Ни разу от нее не отходил. Ни на секунду.
- Вот так любовь... Да за что ее любить-то так?
- Значит есть за что.
- Может, это что и было, так ведь при жизни! А сейчас-то она ужас какая страшная! После мучительных родов смотреть на нее было невозможно! Да и теперь не лучше: лицо синее, тело опухшее, одутловатое, глаза впавшие - жуть!
- Да Захар, по-моему, вообще уже ничего не понимает. Сидит сиднем вроде бы здесь, а душа на самом деле далеко отсюда.
- А дети что?
- А что дети? Маринке - 6, Стасику - 4. Меньшой не понимает вроде, а старшенькая похоже чувствует что-то .
- Мать-то видали?
- Какой уж там! Отец сидит , никого не подпускает. О детях сейчас надо думать, а он около нее все торчит.
- Да... что так убиваться? Другую бабу разве не найдет? Какие его годы? Вот, правда, детей трое...
- Да... Кто за многодетного пойдет?..
- А маленький там как?
- Новорожденный? Денисом назвали; с ребятней, слава Богу, наши мамки сидят, семья большая. Няньчутся.
- Ой горе - то какое, горе! Сейчас отец как запьет, и будешь ты, Вера, всех четверых на своем горбе тащить. Так и знай: одна всех четверых!
- Тяпун тебе на язык, Зинаида! Сын у меня не сломается, не должен. Я в него верю.
- Верь-верь, как же! Ты посмотри на него! Что с ним сейчас делается!
- Что делается?
- Сумашествие! Вот что!
- Пройдет.
- Не уверен, - я вышел к ним в коридор. Было видно, что я застал их врасплох. Все решили за меня, лисицы. Застыли , как пойманные хмщницы в курятнике.
- Не уверен, мама, - повторил я.
Мать вздохнула и обняла меня:
- Все наладится, сынок. Обойдется.
- В яме вы, Буровы, в яме! Как дети без мамки-то? Как сам, Захарушка, не скатишься? - запричитала тетка.
- Иди давай домой, Зина. Мы тут без тебя справимся, - мать , нахмурив брови, замахала на сестру рукой.
Я обнимал мать и не знал, что мне делать дальше. Неужели, скатываться в яму?