Мы возвращались из того дома, где осталась Надюша. Оля с Люсей и
Борей шли впереди. А мы с Евдокией Савельевной немного отстали. Митя
увез дядю-невропатолога на своем самосвале. Евдокия Савельевна была
скорбно поникшей. Фигура ее уже не казалась такой громоздкой, а шляпа с
обвислыми полями не выглядела такой нелепой.
- Если бы мы не приехали утром, не подняли шума, ваша жена была бы
здорова. Выходит, я во всем виновата.
Она произнесла это грустно и убежденно. Без расчета на то, что я
стану ей возражать. И все же... Хотя родителям всегда хочется переложить
вину детей на чьи-нибудь или свои собственные плечи, я не посмел
согласиться:
- Как же вы могли не приехать?
Она не ответила: широкие, обвислые поля шляпы как бы ограждали ее от
того, с чем она в данный момент была не согласна.
- И выходит, что "безумной Евдокией" Оля прозвала меня не зря.
- Судьба отомстила нам за это глупое прозвище, - возразил я. -
Безумие пришло в наш дом. Что может быть страшнее? Помните... Пушкина?
Не дай мне бог сойти с ума!
Нет, легче посох и сума...
- Это так. Это, безусловно, так. Но реактивное состояние часто
проходит. Мне сказал Митин дядя.
- Вы не могли не взволноваться... и не приехать, - сказал я. - Но
Оля, я думаю, этого волнения не предвидела. Она не представляла себе,
что ее исчезновение примут так близко к сердцу, что начнутся поиски.
Поэтому, может быть...
Сам того не желая, я стал искать аргументы в защиту дочери. Евдокия
Савельевна сняла шляпу. У нас дома, в квартире, она ее не снимала.
Видимо, она приготовилась к бою. И желала видеть глаза противника. А я
не хотел сражаться. Мне просто нужно было выяснить и понять.
- Ну подумайте, - продолжал я, - разве могла, к примеру, Оля
предположить, что Люся Катунина, которая так несправедливо, из-за ерунды
обиделась на нее...
- Несправедливо? - перебила она. - Простите, мне не хотелось бы в
буквальном, так сказать, смысле слова... за Олиной спиной... - Она
кивнула на Олю, которая сгорбилась, будто и правда ожидала удара. - Но
раз вы сами коснулись этой проблемы!
- Сейчас уже как-то мелко... все это перебирать. Но ведь Оленька не
смогла провести ее на ту встречу.
- Это не так! - словно бы выстрелила она. - Это, безусловно, не так.
Оля забыла о ней. Забыла! Вот что ужасно.
- Как забыла?
- Люся стояла на улице с тяжелой папкой ее рисунков. Она слышала
через открытое окно, как Оля острила, задавала вопросы. Одним словом,
проявляла эрудицию. А Люся даже уйти не могла: у нее в руках была
папка!
- Вот видите, вы с такой раздраженностью... Зря я затеял! Фигура ее
опять стала громоздкой. Это, как ни странно, проявлялось в движении.
- Если вы примете сегодняшнюю историю за случайность, она повторится!
Поверьте, что это так. Это, безусловно, так.
Как раз за мгновение до этого я хотел сказать, что один поступок не
может полностью характеризовать человека. "Если он случаен!" - ответила
бы она.
- Не подумайте, что Люся мне жаловалась, - спохватилась Евдокия
Савельевна. - Она, как и вы, пыталась найти оправдание. Но оправдывать
виноватого - значит губить его!
- Вы думаете, Оля нарочно?..
- Она просто решила, что любовь отбирает у людей гордость и
самолюбие. Ведь Люся любила ее.
- Ну, если даже так... то потом, когда Люся не могла Нормально
учиться, Оля вступилась за нее. Они с Надей одни только знали причину. И
Оля пыталась всем разъяснить. Но Люся сказала: "Мне не нужна защита!"
- Она сказала: "Не нужна такая защита!" Одно слово меняет, как
видите, очень многое.
- Какая... такая?
- Мне не хотелось бы углубляться в чужую драму.
- Но раз мы начали...
- Про Люсины семейные трудности действительно, кроме Оли и Надежды
Григорьевны, никто ничего не знал. И не должен был узнавать! А прежде
всего ее мама, которая, как вы знаете, опасно больна. Оля же намекнула
на эти события... всему классу. У нас учатся ребята из дома, где живет
Люся. А дом этот новый, огромный... Сама Люся ни в чем не винила отца. И
в чем же его винить? Полюбил... И пожертвовал своей любовью ради больной
женщины. Это легко?
Я с удивлением смотрел на Евдокию Савельевну. Она говорила о любви
так, словно сама была когда-то ранена ею. Обвислые поля шляпы то
касались земли, то волочились по ней. Но она этого не замечала.
- Жить только собой - это полбеды, - жестко произнесла она. - Гораздо
страшнее, живя только собой, затрагивать походя и чужие судьбы.
"Все слишком сложно. Поди разберись!" - вспомнил я Олину фразу. И,
будто угадав, что я подумал об этом, Евдокия Савельевна сказала:
- Если нет времени разобраться, лучше и не берись. А не пытайся
небрежно, одной рукой разводить чужую беду!
- Неужели вы думаете, что Оля нарочно? - бессмысленно проговорил я.
- Ей было некогда вникнуть. Недосуг! Как недосуг было, - она понизила
голос, - заметить любовь Бори Антохина.
- Любовь?
- Разве вы не видели, сколько у него Олиных снимков? Меня он
почему-то не фотографирует.
Мы с Надюшей были очень довольны, что Оля еще ни в кого пока не
влюблялась. И объясняли это ее нравственной цельностью. "А может, ее
любви хватало... лишь на себя? - подумал я. - Нет, неверно! Она всегда
любила Надюшу... искусство... Она хотела, чтоб мы ею гордились. Это ведь
тоже... забота!"
Обвислые поля шляпы Евдокии Савельевны продолжали волочиться по
земле. И я не говорил ей об этом.
- Вы не думаете, что этот ее последний поступок, который кончился так
ужасно... был все же протестом?
- Против чего?
- Против одиночества... в вашем классе.
- Тот, кто любой ценой хочет быть первым, обречен на одиночество, -
вновь четко сформулировала она.
"Неужели это Оленька, их долгий молчаливый конфликт, - изумлялся я, -
заставили ее вот так, заранее, обдумать фразы, которыми она сейчас
контратаковала меня?"
- Мои ученики не стали знаменитостями, - задумчиво, замедлив нашу
дуэль, сказала Евдокия Савельевна. - Но и злодеев среди них нет. Ни
одного... Они не предавали меня и моих надежд. А насчет дарований? У них
есть талант человечности. Разве вы не заметили?
- Заметил сегодня...
- К человечности талант художника может и не прилагаться, -
продолжала она, - но к дарованию художника человечность...
- Это, безусловно, так! - перебил я Евдокию Савельевну ее же словами.
- Да... безусловно, так, - согласилась она.
Мы помолчали.
- А сын Мити Калягина тоже до утра не сообщал о себе, - неожиданно
произнес я. - Помните? Когда стоял под окном... у той девочки.
- Я не хотела бы вас огорчать. Но он позвонил из автомата домой... И
предупредил. Это было так. Безусловно, так.
- Но Митя говорил...
- Он успокаивал Надежду Григорьевну.
- Понимаю.
Мне захотелось, чтобы она больше не видела во мне оппонента. Я и
раньше-то возражал ей почти по инерции, желая все выяснить и понять.
- Я не знал, что вы скрывали у себя тех солдат.
- Их уже нет.
- Все же... погибли?
- Просто умерли. От болезней... Война с недугами и несчастьями будет
вечной. Иногда мы еще и сами убиваем друг друга. - Спохватившись, она
сказала: - Я не Олю имела в виду. Все мы виноваты сегодня. - Потом
всполошилась еще сильней: - Оля может принять всю вину на себя. Эта ноша
окажется для нее непосильной!
Евдокия Савельевна громоздко заторопилась, покинула меня, догнала
ребят. Я понял, что она решила разделить тяжесть ноши с моей дочерью.
