В моей смерти прошу винить Клаву К.

Глава 3

Наша шелковица не погибла.
В ту весну, когда мы заканчивали девятый класс, я ждал Клаву под густой кроной, какие бывают только у старых, повидавших виды шелковиц.
Смотрю, вместо Клавы подходит Туся Ищенко. Как ни странно, в шестнадцать лет она расцвела прелестно, неподражаемо, но, к счастью, ей самой пока что это было неизвестно.
Особенно меня возмущала Туськина походка. Не такая, как у Клавы, слегка вызывающая, а эдакая скромная: топ-топ-топ. И туфли всегда каблучок к каблучку. Так и хочется проверить — такая ли уж ты скромница.
— Здравствуй, Лавров, — говорит Туська.
— Здравствуй, Ищенко Туся! — отвечаю я.
— Всё-таки ждёшь Клаву?
— Всё-таки жду. А ты думала, мы можем когда-нибудь поссориться?
— Никто этого не думал. Всем понятно, что показуха. Ушли в подполье?
— Иначе не проживёшь в этом безумном, безумном мире. Учителя заедаются. Клавина мама меня чуть с лестницы не спустила. Горе нам!
— А между прочим, Клава не придёт. Зря ждёшь. У неё ангина. Плюс тридцать восемь и два по Цельсию. Она велела тебе стремглав бежать к ней, пока её мама в театре.
— И давно ты у Клавы на посылках?
— Ты не наблюдательный человек, Лавров. При всех твоих выдающихся способностях. Нас с Клавой объединили общие интересы.
— Какие?
— Любовь к тебе!
— Это, между прочим, я засёк ещё в седьмом классе, — объявил я нахально. — Но Клава, знаешь ли, не такая девочка…
— Беги, а то её мама из театра придёт, — перебила меня Туся. — И больше не води Клаву в кафе «Лира». Там гнездятся вирусы. Швыряй свои миллионы в другом месте…
…Клава лежала под простынёй с кружевами пунцовая, как вишня. Халат у неё тоже был со всякими штучками.
— Тридцать восемь и два? — спросил я.
— Не знаю, сколько сейчас, может, и больше. Надо измерить. Ты не видишь, где градусник?
Я огляделся. В этой комнате многое переменилось. Исчезли все скульптуры Веры Сергеевны. Вместо них повсюду висели дамские халаты, точно такие как на Клаве. Но папин барометр по-прежнему поблёскивал над диваном. Градусник я нашёл на тумбочке среди лекарств.
— Вот он, — я протянул Клаве градусник, но Клава его не взяла.
— Холодный небось… — сказала она поёживаясь и закинула руки за голову.
— Градусники всегда холодные, — сказал я почти шёпотом, потому что Клава как-то странно улыбалась.
— Поставь мне градусник, — сказала она.
— Как? — спросил я.
— Ты что, не знаешь, как градусники ставят?
Я молчал именно потому, что знаю, как это делается.
— Знаю, — ответил я.
— Вот и поставь, — продолжая странно улыбаться, сказала Клава.
Она по-прежнему лежала закинув руки за голову.
Я наклонился над Клавой. Мои глаза сами собой закрылись. Клава хмыкнула. Тогда я открыл глаза и почувствовал, что они у меня стеклянные. А что увидишь стеклянными глазами? Я отвернул какую-то штучку и сунул градусник наугад. Клава, взвизгнув, прижала его рукой. Значит, градусник оказался там, где надо.
— Всё в порядке? — спросил я.
Клава опять посмотрела на меня странно.
— Тебе хочется сейчас меня поцеловать? — спросила она.
— А что? — ответил я вопросом на вопрос.
— Мне интересно, — сказала Клава.
— В общем, да.
— Но у меня ангина. Ты мог бы заразиться.
— У меня гланды вырезали.
— Всё равно — ангина знаешь какие осложнения даёт? Но если не хочешь…
— Как тебе сказать… Это тебя интересует в принципе?
— В принципе.
— В принципе — очень!
— Так бы сразу и сказал!
— А то ты не знала.
— Вообще-то это многим мальчишкам из нашего класса хочется. И из параллельного тоже.
— Откуда тебе известно?
— По глазам вижу. Но ты имеешь на это право больше других. Если не боишься ангины, можешь это сделать. Только скорее, а то сейчас мама придёт. Куртку сними. Ты в ней чёрт знает где мотался, а у меня слабая сопротивляемость организма.
— А если мама войдёт?
— Закрой дверь на задвижку.
Я повесил куртку на спинку стула, побежал в переднюю и уладил дело с задвижкой. Правда, по дороге чуть не сшиб высокую стопку замысловатых абажуров, рядом с которыми валялись ещё не обшитые проволочные каркасы.
— А ты вынь градусник, — предложил я Клаве.
— Он не мешает.
— Мешает, — тянул я время.
— Не мешает, — повторила Клава и отдала мне градусник.
— Клава! — сказал я, задохнувшись.
— Что? — спросила Клава.
— Вот что! — сказал я, подумав, что с этими словами сейчас поцелую Клаву и всё уже будет позади. Но когда я почувствовал её горячие губы (плюс тридцать восемь и два по Цельсию), мне стало ясно, что оторваться от них я не смогу никогда.
Клава начала меня отталкивать:
— Всё! Уже всё, Серёжа. Всё!
Я сел на стул.
— Всё так всё, — сказал я.
— Теперь ты заболеешь ангиной.
— А давай ещё раз, чтобы наверняка!
— Нет.
— Почему?
— Я сказала «нет» — значит, нет!
— Давай я тебе поставлю градусник!
— Ещё чего захотел!
— Клава!
И тут мы услышали, как в передней щёлкнул замок. «Хорошо, что дверь на задвижке», — подумал я и быстро надел куртку. Посмотрев на Клаву, я увидел ужас в её глазах. Она присела на своём диване.
— Лежи, я открою, — сказал я.
— Не смей! — прошептала Клава.
— Почему? — спросил я.
Раздался звонок.
— Надо открыть, и всё, — настаивал я.
— Закрыла дверь на задвижку и спит, — донёсся голос Клавиной мамы с площадки. Очевидно, она объясняла ситуацию кому-то из проходивших соседей. — Теперь хоть из пушек стреляй, не разбудишь.
Вера Сергеевна трезвонила вовсю, а потом начала колошматить ногой в дверь.
Я подошёл к окну.
— Третий этаж, — тусклым голосом сказала Клава.
— Это было уже во всех анекдотах, — попытался сострить я.
— Дура я, дура. Надо было сразу дверь открыть, а теперь поздно… — простонала Клава.
Мне не захотелось ей напоминать, что именно это я и собирался сделать.
— Представляешь, что мама может подумать?
Неожиданно трезвон и стук прекратились.
— Посмотрю в глазок, — предложил я.
— А если она в это время смотрит в него с той стороны?
— Физики не знаешь — полезная наука, — сказал я и пошёл в переднюю.
Насколько глазок позволял увидеть лестничную площадку, она казалась пустой. Я сделал знак Клаве — путь свободен, попробую прорваться!
Осторожно, как вынимают взрыватель из мины, я отодвинул задвижку. За ней последовал замок.
Клавина мама с набитыми до отказа плетёными сумками в руках стояла на один лестничный пролёт ниже и смотрела в окно. Очевидно, услышав какой-то шум, она подняла голову. Деваться мне было некуда. Испариться я не мог и поэтому (сам не знаю, как мне это пришло в голову) потянулся рукой к звонку и нажал на кнопку.
— Клава больна и сейчас спит, — сказала Вера Сергеевна. — Как ты прокрался мимо меня?
— А я с четвёртого этажа. Мне Куницын сказал, что у Клавы ангина, и я решил её навестить, — услышал я свой громкий голос. Наверно, я инстинктивно говорил громко, так, чтобы Клава всё слышала. Потом я взял себя в руки.
— Надеюсь, вы не будете возражать, если я навещу болящую? В виде исключения?
Я начал трезвонить, как только что это делала Клавина мама.
Она поднялась ко мне по лестнице.
— Бесполезно, — сказала Вера Сергеевна усталым голосом.
— А вы ногой пробовали? — поинтересовался я.
Клавина мама кивнула.
И только я собрался применить этот способ, как дверь распахнулась. Я сразу спрятался за спину Веры Сергеевны.
— К тебе гость, — сказала Клавина мама. — Застегни халат. Проходи, Сергей. Только держись подальше от этой девчонки. Она где-то схватила фолликулярную… Зачем ты закрыла дверь на задвижку?
— Ты же сама меня ругаешь, когда я этого не делаю, — зевнув, сказала Клава, шмыгнула на диван и закуталась в простыню.
— Здравствуй, Клава, — сказал я.
— Привет, — как бы нехотя ответила Клава.
— Болеешь?
— Как видишь.
«Здорово играет равнодушие, — подумал я. — Молодец Клавка!»
— Может быть, помочь с экзаменами по старой памяти? Девятый класс всё-таки…
Вера Сергеевна насторожилась.
— Спасибо, не надо, — ответила Клава. — Мне Лаврик поможет.
— Какой ещё Лаврик? — вместо меня спросила Вера Сергеевна.
— Из параллельного, — не задумываясь, ответила Клава. — Ты его не знаешь.
Я-то знал этого Лаврика из параллельного. И подумал: «Играй, но не заигрывайся». Впрочем, о чём беспокоиться? Заурядная личность в очках.
— Видишь, Сергей, чем приходится заниматься, — сказала Вера Сергеевна, выгружая из плетёных сумок куски пёстрой материи и клубки кружев. Приглашали когда-то главным художником театра. Прозевала. Теперь заведую бутафорским цехом и рада. Правда, приходится подрабатывать. Кстати, спроси маму, не нужен ли ей такой халат.
— Спрошу, — пообещал я.
— Но ничего, я ещё своё возьму…
— Мама! — попыталась остановить Веру Сергеевну Клава.
— А что? — Из-за какой-то давней и тайной обиды голос Клавиной мамы зазвучал неожиданно резко. — Мои абажуры знаешь в каких квартирах? Ого-го-го! У зампреда горсовета — два! У всех ведущих артистов театра…
Вера Сергеевна внезапно замолчала. Клава отвернулась к стене.
— Я пойду, — сказал я Клаве. — До встречи в эфире!
— Спокойной ночи, малыши! — ответила Клава не оборачиваясь.
Мне не нравится, что все называют меня Тусей. Когда мы шли с Клавой в горсад на танцы, я её спросила:
— Тебе не кажется, что имя «Туся» звучит инфантильно?
— Кажется. От косичек я тебя избавила. С «Тусей» тоже пора кончать, — ответила Клава.
— А как?
— Откликайся только на Таню. Сможешь?
— Попробую. Он здесь живёт, — я показала на парадное старого дома.
— Между прочим, и «Лаврик» не шедевр, — заметила Клава. — Не знаю, почему это имя выскочило у меня в ту минуту. Может, оттого, что ты его так разрекламировала. На вид он ничего особенного.
Я посмотрела на часы.
— Сейчас он выйдет. Я же тебе не про вид говорила, а про внутреннее содержание. Вообще-то он на танцы в горсад никогда не ходит. Но я намекнула, что у тебя возник интерес, и он согласился.
— Сразу? — спросила Клава.
— Сначала он сказал, что я вру.
— Догадливый. А почему же потом согласился?
— По-моему, ему стало интересно, зачем я это делаю.
Клава так пожала плечами, что я поняла: и она не знает зачем.
Мы думали, что Ларин выйдет из парадного старого дома, а он появился из-за угла соседнего переулка.
— Здравствуй, Туся! — сказал Лаврик, не глядя на Клаву. Он видел её тысячу раз, но теперь, когда я намекнула на то, что у Клавы возник интерес, бедняга не мог смотреть на неё. Как будто бы до сих пор от Клавиного нестерпимого блеска глаза Лаврика охраняло защитное стекло, как у электросварщиков, а теперь это стекло у него неожиданно отняли. Защитным стеклом была недосягаемость.
— Её зовут Татьяна, — изрекла Клава сонным голосом.
У неё было тоже довольно глупое положение. Наверное, так чувствовали себя когда-то невесты на смотринах. Приведут к тебе полузнакомого человека, а ты выкладывайся. Правда, Клава была в лучшем положении ввиду своей полной незаинтересованности в этом очкарике и потому что она слишком хорошо знала себе цену. Клаве хотелось как-нибудь побыстрее ликвидировать последствия моего неосторожного намёка на возникший интерес. И хотя я действовала по её просьбе, она сейчас почти засыпала, чтобы показать своё абсолютное равнодушие.
— А тебя — Клавдия? — спросил Лаврик, по-прежнему глядя на меня. — Тогда я — Лаврентий. Лучше — Лавр.
«Некоторая доля юмора у него всё-таки есть», — подумала я.
— Вы действительно решили вытащить меня на танцы? — продолжал Лавр, глядя на фонарный столб.
— Да, только по дороге прихватим Серёжку, — добавила Клава. — Он ждёт меня у входа в горсад.
По дороге мне очень интересно было наблюдать за Лавриком и Клавой. Ведь это не так просто — идти рядом и не видеть друг друга. Лаврику — из боязни ослепнуть, Клаве — для того, чтобы отнять у него все надежды. Как бы то ни было, но они уже были не безразличны друг другу. У них уже возникли отношения. И это сразу почувствовал Серёжка, когда увидел нашу троицу.
— Туська, твои штучки? — спросил он меня, кивнув на Клаву и Лаврика, которые по-прежнему смотрели в разные стороны. Клава — на звёзды, а Лаврик — на афишу Ростовского театра оперетты, гастролировавшего в нашем городе.
На «Туську» я не откликнулась. Пауза затянулась, и Серёжка совсем пал духом.
— Тусю зовут Татьяна, — сказал Лаврик.
— А тебя — Лаврик, — кривляясь, просюсюкал ничего не понимающий Серёжа, — мальчик из параллельного.
Он думал этим как-нибудь унизить невесть откуда появившегося парня, стоявшего рядом с его Клавой.
— Лучше — Лавр, — чтобы не остаться в долгу, заявил Лаврик нарочитым басом и поправил очки. Потом он протянул Серёже руку. Последовало мужское рукопожатие.
— Хорошо, Лавр. Топай за билетами, — предложил Серёжа, который постепенно приходил в себя. — У меня только два. Очередь — сам видишь. А мы с Клавой пошли.
Очередь к кассе танцплощадки была минут на сорок.
И тут произошло невероятное.
— Ничего, у меня четыре, — сказал Лаврик и вытащил из кармана билеты.
Клава сразу проснулась. Ещё бы, этот мальчик из параллельного проявил такую проницательность, которой могли бы позавидовать Бальзак, Мопассан и даже Трифонов, если бы они учились в нашей школе. Значит, вместо того чтобы топтаться у зеркала в поисках последних решающих штрихов, которые должны были бы сразить наповал двух ожидавших его девиц, Лаврик смотался за билетами. Потому-то он и возник из-за угла соседнего переулка, а не из своего парадного.
Он всё понимал и всех нас видел насквозь.
На Клаву это произвело сильнейшее впечатление, и с этой минуты она так прилипла к Серёже, что он мог бы ошалеть от счастья, если бы не предчувствовал, что в будущих событиях ему достанется роль оселка, на котором Клавка и Лаврик будут точить острия своих копий.
Не знаю как в других городах, но в нашем горсадовская танцплощадка охраняется, как космодром на мысе Кеннеди. Вокруг бродят дружинники с красными повязками и наряды милиции. Возле билетёрш минимум по два милиционера. Посетители медленно продвигаются между железными перилами к входу. Дружинники пристально вглядываются в их лица и по временам кое-кого вытаскивают из очереди. Тогда происходит разговор, знакомый как речетатив из надоевшей оперы:
— А что я сделал, а что я сделал? (Тенор фальцетом.)
— Сам знаешь! (Драматический баритон.)
— Ничего я не знаю. У меня билеты — значит, имею право! (Тенор в среднем регистре.)
— Знаешь! (Баритон на октаву ниже.)
Дальше возможны варианты как в тексте, так и в музыке, в зависимости от конкретных обстоятельств.
— А кто в прошлую субботу посредине площадки спать улёгся?
— Не я, товарищ дружинник, честное слово, не я! (Это во всех вариантах и обязательно фальшиво.)
— Опять в коляску захотел? (В оркестре кода.)
Когда мы на подступах к площадке увидели издали всё это плюс облепивших решётчатый забор безбилетников и тех, кого почему-либо не пустили в освещённый люминисцентными лампами рай, мимо нас прошёл какой-то суперпижон.
В южных городах моды от нагревания расширяются.
— У него вырубоны до лопаток, — сказала Клава про удаляющийся пиджак.
— Вот именно, — прицепился к этому Лаврик, — весь вопрос в том, хотим ли мы себя показать, или у нас естественное желание подвигаться в современных ритмах. Я лично был бы удовлетворён этой скромной аллейкой.
— А комары? — спросила Клава.
— Их на свету больше. Татьяна, давай попробуем.
Мы попробовали, а Клава и Серёжа смотрели.
— Урну не сшибите, — сказал Серёжа мрачно.
Мы метнулись от урны.
— По газонам не ходить, — продолжал издеваться Сергей.
Мы метнулись от газона.
— Попробуем? — предложила Сергею Клава.
Они попробовали и по закону подлости сразу сбили урну. Минуты две мы хохотали. Потом оркестр на танцплощадке заиграл танго, и его нельзя было пропустить.
Превосходная мысль всё-таки блеснула у Лаврика — удовлетвориться этой скромной аллейкой. Две свободно танцующие пары, а не шпроты в банке, как на танцплощадке. Наверно, на нас и со стороны приятно посмотреть — вон уже какие-то тёмные фигуры останавливаются.
— Ты давно дружишь с этой… как её… — начал прикидываться Лаврик.
— Ладно, Лавр… ты после сегодняшнего вечера её имя во сне повторять будешь.
— А может быть, твоё?
— Не стоит.
— Почему?
— Есть причина. Тебе нравится Серёжа? — Я сказала это так, чтобы он понял причину.
— Я испытываю к нему уважение. Неизменный победитель всех математических олимпиад, чемпион школы по шахматам.
— Разве в этом дело?
— Кое о чём свидетельствует.
— Ты ни в каких соревнованиях не участвовал, а с Талем вничью сыграл. Можно, я тебе на судьбу пожалуюсь — очень танго красивое.
— Валяй.
— Мне не надо было тебя сюда звать. Не надо дружить с Клавой. Не надо делать всё, что я делаю и не могу не делать.
— Понятно.
— Ещё бы. Ты догадливый. Четыре билета купил.
— Уравнение без неизвестных, — усмехнулся Лаврик.
Я оглянулась по сторонам. В нашей скромной аллее уже танцевало несколько пар. Танго кончилось, и все захлопали, как на танцплощадке. Мы с Лавриком сели на скамейку, а рядом Клава и Сергей.
Сергей сломал нам по ветке, и мы с Клавой хлестали себя по ногам — очень лютовали комары.
Как Клава старалась показать, что Серёжка для неё всё на свете! То и дело заботливо хлопала его по лбу, по щекам и громко смеялась. А он мрачно молчал. Бедный Серёжка!
Вдруг заиграли что-то быстрое, и мы увидели, что наша аллейка превратилась в танцплощадку.
— Здорово кто-то придумал, — сказал один из танцующих. — Здесь в сто раз лучше, чем там.
— Человечество не так консервативно, как это иногда кажется, — молвил Лавр.
— Но кто-то первый должен указать путь, — сказала я.
К Клаве начали подходить мальчики:
— Разрешите?
— Простите, я устала.
— Разрешите?
— Спасибо, я не танцую.
Наконец-то и ко мне кто-то подошёл. Не разглядел в темноте, кого приглашает.
— Пошли! — сказал он.
Оказалось, просто выпивший.
— Она устала, — ответил за меня Лаврик.
А я рискнула. Пусть втроём помучаются.
— С удовольствием, — сказала я и встала; парень нетвёрдой походкой поплёлся за мной.
Туська ушла, и мы остались втроём: я, Клава и этот Лавр.
Клава убила у меня на щеке очередного комара и засмеялась. Я обернулся к Лавру. Он неотрывно смотрел на Туську, как рыболов на поплавок, в любую секунду готовый выдернуть леску, как только поплавок начнёт дёргаться или тонуть.
— Ты что за неё так боишься? — спросил я. — Туська…
— Татьяна, — поправил меня Лавр.
— В общем, за неё не надо бояться, она, если что…
— Терпеть не могу пьяных, — опять перебил меня Лавр.
— Смотря каких, — неожиданно высказалась Клава с такими модуляциями в голосе, что можно было подумать, будто у неё абсолютный слух.
— Ты так думаешь? — не оборачиваясь, спросил этот рыбак.
— Я думаю как Серёжа, — кротко промяукала Клава.
На самом деле на моё мнение ей было уже наплевать.
Всё для Лаврика. Поэтому я сказал:
— У меня на этот счёт нет определённого мнения.
— Напрасно, — твёрдо сказал Лавр. — В нашем немолодом возрасте уже Пора иметь свои взгляды и вкусы.
Мы шли домой так: впереди я с Клавой, а сзади нас — Лавр с Таней. Клава взяла меня под руку, что она делала очень редко, только когда зимой было скользко, или летом, когда жали туфли.
— У тебя туфли жмут? — спросил я Клаву.
— Нет, а что?
— Удостоился, — и я слегка прижал её руку.
Она потянулась к моему уху и я услышал:
— Ты очень глупый.
Это тоже она сделала для того, кто шёл сзади.
Когда на перекрёстке Тане с Лавриком надо было сворачивать, мы остановились и помахали им руками.
Остальную дорогу между мной и Клавой дистанция была примерно с метр. Я пытался её сократить, но дистанция почему-то не сокращалась. Причём очень трудно было понять, как это Клаве удаётся. Она маневрировала так искусно, что невозможно было даже заподозрить умысел.
Возле парадного я попытался Клаву поцеловать. Девятый класс всё-таки. И кое-что между нами уже было. Но она отшатнулась.
— Почему? — спросил я.
— У меня нет ангины, — ответила Клава, и я услышал, как стучат её каблуки по ступенькам лестницы.
В этот вечер я пришёл домой раньше обычного; во-первых, потому, что Лаврику детское время показалось не детским, а во-вторых, потому что прощание с Клавой было короче, чем всегда.
Мама сидела в халате с кружевными штучками, сшитом для неё Верой Сергеевной, и смотрела телевизор. На голубом экране шла пальба из автоматов, взрывались роскошные автомобили и люди в модных костюмах гибли как мухи. Отец под настольной лампой с замысловатым абажуром из той стопки, которую я недавно чуть не сшиб в Клавиной комнате, пытался в альбоме для рисования запечатлеть мамины черты в момент наивысшего духовного подъёма.
Конечно, обои в нашей квартире уже менялись не раз, и теперь папины картины висели в аккуратно застеклённых рамках. Никаких ковбоев и голых красавиц. В основном пейзажи и мама во всех ракурсах. На одной из картин была изображена покрытая снегом шелковица и две фигурки мальчика и девочки, которые, взявшись за руки, уходили куда-то в непроницаемую мглу метели.
Я посмотрел на эту картину и чуть не разревелся.
— Рановато изволили, — сказал папа. — Что-нибудь случилось?
— Всё в полном порядке, — ответил я.
— А я уже было обрадовался, — сказал папа, не отрываясь от альбома.
— Чему?
— Подумал: наконец-то у тебя хоть что-то не в полном порядке. Ритуля, одну минуточку, не дёргайся. И чуточку подними подбородочек, — попросил маму папа, который давно уже перестал быть грубияном-студентом.
— Отстань ты со своим подбородком! Я смотрю телевизор. Может, это меня успокоит.
Как раз в это время на голубом экране какой-то тип вылез из окна на двадцатом этаже и ступил ногой на узенький карниз. Мама всё-таки подняла подбородок, и ей пришлось наблюдать за успокаивающей сценой слегка скосив глаза.
Я прошёл в нашу с Шуриком комнату.
— С Клавкой поссорился? — с ходу спросил меня Шурик.
— Нет.
— Врёшь. — Он помолчал немного, а потом изрёк: — Я бы на твоём месте её давно бросил.
Для первоклассника это было слишком.
— Что ты в этом понимаешь! — взвился я. — Когда её нет рядом, вот сейчас, например, я же не существую.
— А что ты делаешь? — спросил Шурик.
— Жду, когда я её увижу. Я только тогда и живу, когда она рядом. При ней. Возле неё. Хотя бы издалека её видеть и слышать. И чтобы она меня видела и слышала. Только в этом для меня смысл жизни. Ты этого не можешь понять! Без Клавы мне ничего не интересно. Если мне Нобелевскую премию будут давать, а Клавы при этом нет — всё! Отпадает!
— Скажешь: «Позовите Клаву»?
— Скажу.
— Силён! — сказал Шурик. — А из-за чего поссорились?
— Мы не поссорились. Просто появился какой-то Лаврик из параллельного.
— Это который с Талем ничью сделал?
— Далась вам эта ничья! Смотрите — как все про неё помнят! А вот это, вот это всё, — я начал тыкать пальцем в свои кубки, в свои грамоты и дипломы, — за так дают?
— Кубок — это кубок, а Таль — это Таль, — ответил Шурик. — Это из ряда вон выходящее.
Я разозлился:
— Будет вам из ряда вон! Клава упадёт!
— Не упадёт! — сказал Шурик.
— Поспорим? — предложил я.
— Не надо, — сказал Шурик. — А то ты сейчас заплачешь. Тебе без Клавки и торт не хочется? Я оставил.
— Какой?
— Шоколадный.
— Давай! — согласился я нехотя, а потом, когда жевал этот торт, дошёл до того, что спросил своего младшего брата-первоклассника, из за которого давился когда-то манной кашей: — Как ты думаешь, у меня есть свои вкусы и взгляды?
На чердаке Дворца пионеров было полутемно. Когда все члены «Клуба старшеклассников» с граблями, лопатами и мётлами шли к железной лесенке, чтобы выбраться на плоскую крышу, которую директор поручил нам привести в порядок, Серёжа начал канючить:
— Клава, а помнишь, как мы в пятом классе…
— Опять? Мне надоели твои «а помнишь»! Сколько можно?!
Чердак был забит всяким хламом. Поломанные параллельные брусья, спортивные маты с отодранными заплатами. Особенно грустно смотреть на старые транспаранты: «С новым годом!», «Да здравствует пионерское лето!» или, например, на огромный макет кукурузы с надписью «Чудесница». У меня и так было неважное настроение, а тут совсем испортилось.
— Да ты посмотри, что я нашёл! — сказал Сергей. — Это же твои крылья! Ты изображала бабочку-капустницу, помнишь? У нас была инсценировка про борьбу с сельхозвредителями — новая руководительница хора сочинила. Я там ещё пел: «А я старый сорняк, от меня скот дохнет всяк». А ты…
Я посмотрела — действительно мои крылья. Мама мне их здорово соорудила.
— Ну и что? — спросила я.
— Красиво, — сказал Сергей.
— Вообще чтобы я больше не слышала «А ты помнишь?». — Я зашвырнула свои крылья куда подальше. — Меня тошнит от этих слов. Понял?
— А ты не говори «опять», — ответил Сергей. — Меня как раз от этого слова в дрожь бросает.
Вот так мы с ним тогда поговорили.
На плоской крыше под ярким солнцем у меня настроение немного исправилось, и я включилась в работу. Мы с Туськой, то есть с Таней, сгребали прошлогодние и позапрошлогодние листья в кучи, а мальчишки подходили с носилками и куда-то эти листья уволакивали. Гул голосов, смех, визг — всё, как полагается в таких случаях. И вдруг — тишина. Смотрю на Таню. Она бледная как мел, и глаза в одну точку. Обернулась, и у самой душа в пятки ушла. Плоская крыша огорожена перилами из чугунных труб. И вот на одной из них Серёжа жмёт стойку. А Дворец пионеров четырёхэтажный. Все молчат, подойти боятся, как к лунатику. На фоне синего неба он ничего выглядел. Вообще-то на турнике для Серёжи это пустяк. Полная гарантия. Но тут — четвёртый этаж. Вижу, ноги пошли в сторону. Это значит, он хочет на одной руке остаться. А рука дрожит. На турнике у него такого не бывает. Но ноги чётко вместе. И тут откуда ни возьмись Лаврик. Схватил Серёжу за пояс и швырнул на позапрошлогодние листья. Сразу — гвалт. Серёжка поднимается. А Лаврик — бац ему грязной рукой по щеке! Наверно, из-за нервного напряжения. Для него всё это тоже небось непросто было.
Тишина.
— Что это ты, Лавр? — спрашивает Серёжка. — Щёку, между прочим, не вытер.
— Подстраховал, — отвечает Лаврик спокойным голосом. — На всякий случай.
— А к лицу грязными руками притрагиваться негигиенично. У тебя папа доктор, должен знать.
— Я папу пожалел. У него и так забот много. Представляешь, как обидно время тратить на тех, кто сам себя гробит.
— Ладно. Я всё-таки отниму у твоего папы полчасика. Девочки, подержите часы.
Мгновенно все девчонки, кроме Туси и меня, протянули руки.
Серёжка посмотрел на меня, усмехнулся и отдал свои часы первой попавшейся.
Лаврик снял очки.
Ни одна руки не протянула. Тогда я сделала благородный жест. Мне ведь на всех наплевать.
Но Лаврик мне очки не отдал, а положил их аккуратненько на кирпич. Я так и осталась с протянутой рукой как дура.
«Ну, я тебе припомню», — подумала я.
Серёжка принял боксёрскую стойку.
— Учти, — говорит Лаврик, — я с тобой драться не буду, — и стоит руки по швам.
— Смажу раз — никуда не денешься, — отвечает Сергей и уже начинает скакать вокруг Лаврика; тот не шелохнётся.
Сергей видит такое дело и эдак небрежно выдаёт прямой в челюсть. С поворотом корпуса.
Но не тут-то было. Неуловимый «нырок» — и челюсть Лаврика на сантиметр от Серёжкиного кулака.
Все засмеялись.
Вторая атака — тот же результат.
Опять смех.
— Ты почему со мной драться не хочешь? — спрашивает Сергей, чтобы не так смешно было: мол, если бы драка, может, я бы уже и попал куда надо.
Лаврик говорит:
— Потому что ты мне нравишься. Я тебя уважаю.
Серёжка опять вокруг Лаврика заскакал.
— Поэтому и ходишь в «Клуб старшеклассников»? Раньше я что-то тебя во Дворце не видел ни разу.
— Поэтому и хожу.
— Сейчас ты меня ещё больше зауважаешь, — сказал Сергей, сделал финт левой, а когда хотел ударить правой, наткнулся на кулак Лаврика и схватился за скулу.
— Прости, Серёжа, я нечаянно, — сказал Лаврик. — Рефлекс.
Серёжа сплюнул кровью и только хотел ещё раз броситься на Лаврика, как раздался голос директора Дворца пионеров:
— Что тут у вас происходит?
Заминка произошла небольшая. Мы ко всяким неожиданностям привыкли, а на такой случай проверенный способ есть.
— Лавров новые приёмы показывает! — зашумели девочки. — Давай, Серёжа, продемонстрируй Дмитрию Александровичу. — И у всех глаза ясные. Сколько ни вглядывайтесь, товарищ директор, ничего в них, кроме святой невинности, не найдёте!
Дмитрий Александрович долго вглядывался. А Серёжка за их спинами ещё раз плюнул кровью.
В комнате «Клуба старшеклассников», кроме макета бригантины, радиолы и портрета Маяковского, есть рояль.
Наша великолепная четвёрка (так нас теперь стали величать) задержалась после уборки крыши возле этого рояля. Казалось бы, разбежаться надо куда глаза глядят, но нет, что-то тянет друг к другу, требуется выяснить отношения. Я сижу клавиши перебираю, Клава смотрит на меня, облокотившись на крышку рояля, а Лаврик и Сергей у окна.
— Открой рот! — говорит Лаврик Сергею.
— Зачем? Я уже отплевался.
— Посмотрю, что там у тебя.
— Всё цело.
— Тебе трудно рот открыть?
— Пожалуйста. А-а! Нравится?
— Значит, это ты моей кровью плевался, — говорит Лаврик и показывает окровавленный кулак. — Надо рот закрытым держать. — И начал кулак заматывать платком.
— Лавр, ты почему на крыше мне очки не отдал? — спрашивает Клава, не оборачиваясь.
— Потому что ты друга предаёшь. — Это он как бы между прочим. Платком занят.
— Когда?
— Всю дорогу.
— А если он мне надоел?
Я даже клавиши перебирать перестала.
— А это, — говорит Лаврик, — называется подлостью.
— Я должна благородно скрывать? — спрашивает Клава.
— Слушай, Лавр! — начал вскипать Серёжка. — Ты Клаву не знаешь, а у нас свои счёты. Лучше не лезь, потому что опять получится глупость. Она такая стала после того, как познакомилась с тобой. Вот в чём дело.
— Вы оба для меня — пустое место, — говорит Клава.
— А нас уже стали называть «великолепной четвёркой», — мечтательно почти пропела я.
— Клава, насколько мне известно, женское имя, — говорит Лавр. — Так вот тебе его по ошибке дали.
— А кто же я по-твоему? — удивилась Клава.
— Серёжка из-за тебя на крыше дурака валял. Ты не слепая и всё понимала. Так? И если бы у тебя было женское начало…
— Я его об этом не просила, — перебила Лаврика Клава. — И вообще он мне всю жизнь подарки делал, а они мне оказались до лампочки.
— Лавр, перестань, я тебя прошу, — взмолился Сергей.
— Ладно. Разбирайтесь сами. Тоже мне Кармен нашлась!
Я тихонько, одним пальцем, куплеты тореадора выстукиваю, так, для смеха.
— Вот именно, — говорит Лавр, — «смелее в бой, чёрный глазок, и ждёт тебя любовь». Устарело.
— До чего же мне скучно с вами, — заявила Клава. — Скучные вы люди. Все! И наш «Клуб старшеклассников» под названием «Бригантина», и наша школа, и весь наш город, и…
— Весь мир, — добавил Лавр.
— Если хочешь, да… Таня, перестань барабанить, всё равно у меня слуха нет. Я не оценю.
— Ты же всю жизнь в хоре пела! — удивился Лавр.
— Я там рот открывала. По Серёжкиной милости. Он мне такой подарок сделал.
— Совсем-совсем нет слуха? — с какой-то внезапной жалостью спросил Клаву Лавр.
— Мама говорит, что у меня внутренний, но, по-моему, так не бывает.
— Иногда встречается, — ответил Лаврик. — Отсутствие координации между слухом и голосом. Таня, дай ей «ля» первой октавы. А ты, Клава, Отвернись от рояля.
Я нажала на клавишу и пальцами ограничила первую октаву. Это элементарно.
Клава мгновенно нашла «ля».
— Правильно! — обрадовался Лавр. — А теперь попробуем интервалы. Возьми-ка, Танечка, терцию.
Я взяла терцию.
Клава нашла её без всякого труда.
— Слушай, Таня, а может, она и септ-аккорд найдёт? Дай-ка я.
Лавр сел за рояль и взял септ-аккорд. Клава стояла спиной к роялю с закрытыми глазами. Она очень волновалась. А Серёжка так и остался у окна. О чём он тогда думал?
Клава нашла этот септ со второй попытки.
— У тебя абсолютный слух! — торжественно объявил Лавр. Он встал, и я снова стала перебирать клавиши.
Клава сразу погасла.
— Ну и что я с ним буду делать? Шубу сошью? Мне всё равно одна дорога: в манекенщицы или в стюардессы. В Большой театр не примут.
— Но человек без слуха, это… ну как тебе сказать… — Лаврик так разволновался, что даже слов не находил. — Ну, как если бы у тебя, например, не было чувства юмора.
— А я и в клоуны не собираюсь! — ответила Клава.
С Лавриком что-то случилось. Он горячился не в меру, и это было на него непохоже.
— Ты глупая девчонка. Во-первых, стюардесса с музыкальным слухом лучше, чем без. А во-вторых, среди людей, работающих в сфере обслуживания — официантов, лифтёров, швейцаров и т. д., — учёные однажды с помощью тестов обнаружили десяток-другой человек, обладавших исключительными математическими способностями. С ними стали заниматься по ускоренной программе, и теперь эти люди доктора наук, бакалавры и прочее.
— Со мной этого не произойдёт! — ответила Клава. — Говорят, что где-то производились опыты обучения во сне. Только на это я могла бы согласиться. Чтобы вечером заснуть, а утром проснуться с высшим образованием. Так что спокойной ночи, малыши.
И она пошла к двери.
— Подожди, Клава! — остановил её Сергей.
«Начинается!» — подумала я и заиграла «Спят усталые игрушки».
— Ты помнишь, как в седьмом классе…
— Опять! — заорала Клава.
— Я хотел сказать…
— Я ещё с детского сада знаю всё, что ты можешь мне сказать. Всё! Всё! Всё!
— Не знаешь, — сказал Сергей.
— Знаю! — крикнула Клава.
— Если ты сейчас уйдёшь… вот так… ты меня больше никогда не увидишь.
— Нам пора, — сказал мне Лавр. — Теперь, кажется, мы здесь абсолютно лишние.
— Нет, — оборвал его Серёжа, — потому что и вы меня тоже не увидите. Никто, никогда меня больше не увидит.
Мне стало страшно. А Клава усмехнулась.
— Серёженька, мальчик, — сказала она, — если бы ты был способен на такой поступок, я пошла бы за тобой на край света. Но завтра утром ты придёшь в школу точно по звонку.
— «Завтра» для меня не будет, — сказал Сергей.
— Замолчите вы, идиоты! — не выдержал Лавр.
— Посмотрим, — сказала Клава. — Танька, вы с Лавриком свидетели. А я предупрежу остальных друзей и близких. До встречи в эфире!
И Клава ушла.
Положение у меня было аховое. Кончать все счёты с жизнью мне тогда ещё не хотелось, а я сгоряча дал слово при свидетелях, и теперь другого выхода не существовало.
Свидетели — Лаврик и Таня — бежали за мной по улице и уговаривали не лишать себя жизни, потому что она самое дорогое, что есть у человека.
Это я и без них знал.
Я им говорю:
— Ребята, отстаньте. Так мне и надо, потому что я ничтожество.
— Ты незаурядная личность, — ответил Лавр. — Сумей отнестись к Клаве как к несчастному случаю в твоей, в общем-то, счастливой судьбе.
— Не могу, — сказал я.
— И напрасно, — продолжал Лавр. — Человек должен быть выше случая. Этот Великий Слепой, как известно, иногда возносит бездарей, а гений, по его милости, может умереть под забором.
— Серёжа, скажи откровенно, о чём ты сейчас думаешь? — робко попросила сердобольная Таня. — Не уходи в себя.
У меня было странное состояние. Кроме всего прочего, я ещё повторял в уме обрывки каких-то фраз, невесть откуда бравшихся.
— «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», — брякнул я. — Мне уже стало легче, Таня! Так что отстаньте, ребятки…
А сам побежал, зная куда.
Таня и Лаврик тоже побежали. В городском саду мы промчались мимо аллейки, которую недавно наша «великолепная четвёрка» превратила в танцплощадку. Здесь висела табличка с надписью: «Танцевать в аллеях запрещается. За нарушение — штраф три рубля». Я не остановился. Меня интересовало другое. Осталась позади настоящая танцплощадка, пустовавшая в это время дня, теннисные корты, аттракционы. Парк начал редеть. Потом передо мной открылся пустырь. Лаврик понял, в чём дело, и оказался у обрыва, под которым текла мутная Кубань, раньше меня.
Мы молча стояли друг против друга. Подбежала запыхавшаяся Таня.
— Вот что, Серёжа, — серьёзно сказал Лаврик, — с бедой надо переспать ночь. Ты придёшь сюда завтра, и никто тебе не будет мешать.
Заметив, что один из выступов обрыва очерчивает тонкая трещина в мокрой глине, я перешагнул через неё и оказался на выступе. Ничего особенного не произошло. Лаврик, очевидно, трещины не заметил.
Ногой я сбросил с обрыва комок глины и не скоро услышал всплеск воды.
— А что изменится завтра? — спросил я у Лаврика.
Преодолевая отвращение к тому, что делаю, я обшаривала ящики стола своего старшего сына. Перелистала тетради, учебники, книги. Открыла шкаф и полезла в карманы его выходного костюма.
Когда вошёл Павлик и понял, чем я занимаюсь, мне стыдно было поднять на него глаза.
— Зачем это, Рита?
— Я боюсь за Серёжку.
— И что ты выяснила?
— В тетрадках по-прежнему только пятёрки.
— Привычка, — сказал Павлик.
— Но я чувствую — с ним что-то происходит. Ты о чём-нибудь догадываешься?
— Клава Климкова.
— Я всегда знала, что мы ещё наплачемся из-за этой девчонки!
— А что ещё ты знала?
— Многое, Павлик. Что одно время ты меня совсем разлюбил, а потом вдруг ни с того ни с сего стал такой внимательный, такой ласковый, как никогда в жизни. Я всё время боюсь, что это неспроста и скоро кончится. Хожу как царица, мне все завидуют, а в душе страх — может, самозванка?
— Ходи царицей, Рита! Коронованной! А ну покажи, как это у тебя получается.
— При тебе не могу. Это я на работе так. Со знакомыми, когда тебя нет.
— Но ты иногда мне уже царственно говоришь «отстань».
— Это я… пробую…
— Валяй дальше, Рита. Пробуй. Вот я твой знакомый… «Здравствуйте, Маргарита Петровна, вы сегодня очень хорошо выглядите».
В конце концов Павлик должен знать, какое впечатление я произвожу на других. Ладно, думаю, посмотри. И прошлась своей институтской походкой, которую совсем позабыла, с тех пор как Серёжка родился. А недавно почему-то вспомнила.
Павлик остолбенел.
— Рита, — кричит, — ты так на втором курсе ходила!
А я через плечо:
— Не выношу дежурных комплиментов.
— Вы во что играете? — вдруг раздался голос Шурика.
Он, оказывается, уже давно в дверях стоял. Ну, да ему не привыкать! Он за свою жизнь в нашем доме видел разные игры.
Шурик заметил кавардак в комнате и, не дожидаясь ответа, опять спросил:
— Серёжке шмон устроили? Да разве так ищут! — Взял со стола какой-то толщенный фломастер и вытащил из него туго скрученный листок бумаги. Развернул и показывает. А листок весь испещрён разноцветными надписями — синими, красными, зелёными и чёрными. Одна на другую не похожа. Та мельче, та крупнее. Там буквы с одним наклоном, тут с другим. А фраза повторяется одна и та же: «В моей смерти прошу винить Клаву К.».
— Тренировался, значит, — говорит Павлик. — Очень на него похоже.
— Какой ужас! — не выдержала я. — А ты спокоен. Сегодня же поговори с ним но-мужски. Если ещё не поздно.
— Ни в коем случае. Разве что он сам начнёт. Надо вырвать его из привычной обстановки. Сразу после экзаменов берём отпуск, Шурика в охапку — и все вместе к морю. Оно прекрасно зализывает раны.
— Но эти страшные слова, Павлик?
Я чуть не плакала, а он не очень волновался. Сказал, будто отрезал:
— По-настоящему страшные пишут один раз или совсем не пишут.
…— Таня, — сказал Лаврик, — я ухожу. С тобой Серёжка глупостей не наделает. Твоя задача — вселить в него уверенность в себе, и у тебя это получится лучше.
Мы втроём сидели в кафе «Лира» в городском саду.
— А есть у вас что-нибудь покрепче? — спросил Сергей проходившую мимо официантку. На нашем столике стояли бокалы с молочным коктейлем.
— У нас кафе, а не забегаловка, — ответила официантка, — только коньяк.
— Дайте… сто грамм!
Официантка внимательно посмотрела на нас. Лаврик и Сергей — рослые ребята. Оба в куртках, в которых чистили крышу. На школьников не похожи, скорее молодое пополнение рабочего класса, обмывающее первую получку. Я тоже на вид не девочка. Тем более в джинсах. Официантка кивнула и ушла.
— А ты пил когда-нибудь коньяк? — спросил Сергея Лаврик.
— Лизнул один раз, — признался Сергей.
— Ладно, возьми боржом и какой-нибудь бутерброд, чтобы в нём было масло. — И он положил на столик пятёрку.
— Обойдёмся, доктор, — сказал Серёжа.
— У меня тоже есть, — я заглянула в сумку.
— Не спивайтесь, — посоветовал Лаврик, не обратив внимания на наши слова. И ушёл не прощаясь.
— Ну, давай вселяй уверенность, — попросил меня Сергей.
— А как?
— Скажи что-нибудь о моих выдающихся личных качествах.
— Серёжа, мне сегодня всю ночь не спать, — пожаловалась я.
— Это почему же?
— У меня мама в больнице. Сиделок не хватает, вот я и дежурю через день.
Серёжка как будто очнулся после жутковато-сладкого фантастического сна, когда спишь и знаешь, что это сон.
— А папа?
— У меня папы нет.
— А ещё кто-нибудь?
— Сестрёнка. Ей три года, она у бабушки.
— Значит, ты сейчас одна живёшь?
— Одна.
— Давно?
— С полгода.
Тут принесли коньяк. Про масло и боржом Серёжка не вспомнил. А зря.
— Мне не наливай, — попросила я. Он налил себе все сто граммов.
— Клопами пахнет! — сказал Серёжа с опаской.
— А ты только лизни.
— Нет, я выпью… потом. Слушай, а почему я ничего об этом не знал? Ты всегда такая весёлая…
— Ты не спрашивал. Потом, в школе я об этом специально забываю. Ведь никому в сущности нет дела.
— Я выпью?
— Половину.
— А Клава знала?
— Она тоже не спрашивала.
— А кто знал?
— Лаврик. Он через отца устроил мне дежурство. Такие глаза я у Серёжки видела впервые в жизни.
Поэтому и сказала то, о чём никогда не забываю:
— Моя мама умрёт, Серёжа… Серёжа помолчал, а потом спросил:
— Я выпью?
— Половину.
— Слушай, Танька, как же это мы умудряемся так жить?
— А как? Нормально.
Серёжка взял да и опрокинул всю рюмку. Он задохнулся с непривычки. Но ничего, оклемался. Я ему дала хлебнуть из своего бокала молочного коктейля.
— Пойдём отсюда, — сказал он.
— Хорошо. Я тебя провожу. Только по-быстрому. Мне нельзя опаздывать.
— Нет, я́ тебя провожу, — сказал Сергей.
— А сможешь?
— Не говори глупостей.
По улице Сергей шёл как будто ни в одном глазу. Только говорил громко, а я больше помалкивала.
— Клавка небось сейчас хихикает…
— А может быть, плачет?
— Нет. И ты меня не утешай. Ты… знаешь, кто ты? Ты лучше нас всех. Такие раз в сто лет рождаются. Ведь ты же красавица, если приглядеться. У меня выхода нет, понимаешь? А то бы я… Зачем я этот коньяк пил? Слушай, Таня, мы все тебе в подмётки не годимся. Хочешь вселить в меня уверенность? Имеешь возможность!.. Это что, уже больница? Смотри, пять машин «Скорой помощи» наготове. Как будто все жители города каждую минуту загнуться могут. А почему ты думаешь, что твоя мама умрёт?
— Я знаю.
— Танька!
— Спокойно, Серёжа. Уже полгода я это знаю.
— Вот что, Таня. Хочешь, чтобы я сейчас пошёл домой и лёг спать?
— Хочу.
— Тогда поцелуй меня.
— Зачем?
— Мне надо.
— Пожалуйста, — сказала я и чмокнула Серёжку в щёку.
— Это не то, — сказал Сергей.
— Конечно, не то, — согласилась я.
— Но тебе не было противно? — спросил Серёжа.
— Нет, — ответила я, — нормально. А теперь сделай то, что обещал.
— Я сделаю. Но это только до утра. А завтра…
— Посмотрим, что будет завтра.
Я уже знала: до завтра с ним ничего не случится.
Когда я пришёл домой, отец не спал — видно, дожидался меня. Он сразу понял, что я делал в кафе «Лира».
— Герой, — сказал папа. — С радости или с горя?
— Какая разница?
— С горя чаще спиваются.
— Шутишь?
— Нет.
— Если бы ты знал…
— Я догадываюсь.
— Что мне делать? — спросил, я.
Отец подумал немного, а потом, как само собой разумеющееся, только что плечами не пожал:
— Страдать.
Это меня возмутило. Я понимаю — у Тани мама умирает, а тут все живы, здоровы. С какой стати?
— А я не умею!
Мне хотелось сказать это вызывающе, а получилось жалко.
— Чему же вас в школе учат? — ни к селу ни к городу спрашивает отец, как будто это имеет какое-то отношение.
— Ты что, издеваешься? — спрашиваю я.
А он:
— Анну Каренину проходили? Гамлета? Пушкина, а? Лермонтова? Чему они тебя научили?
Тут я понял, что он не издевается, а, наоборот, разозлился очень.
— Страдать он, видите ли, не умеет!
И вдруг отец продекламировал, у него это хорошо получается:
Не бывает любви несчастной. Может быть она Горькой, Трудной, Безответной И безрассудной, Может быть — Смертельно опасной, Но несчастной Любовь Не бывает, Даже если она Убивает. Тот, кто этого не усвоит, И несчастной любви не стоит!..
— Чьи это стихи?
— Одного хорошего поэта. Понял? Или ты будешь канючить, как в пошлых романсах: «Саша, ты помнишь наши встречи?», «Помнишь весенней порой»!..
— Папа! — закричал я. Ведь он этим «помнишь» попал в самую точку.
— Иди спать, — сказал отец.
Я хлопнул дверью.
Шурик тоже не спал. В комнате был такой идеальный порядок, что в другое время это бы меня насторожило. Но сейчас я ни о чём не догадался. Грохнулся не раздеваясь на кровать.
— У тебя шмон был, — доложил Шурик. — Я их сам на фломастер навёл.
— А тебе про него откуда известно?
— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Шурик. — Я навёл, чтобы ты дурака не валял… Клавка знает?
— В том-то и дело. Мне теперь в школе показаться нельзя. Она завтра организует такую встречу… «Вот, смотрите, явилось привидение!»
— Папа не зря говорит: сначала сделай, а потом хвастай, — сказал Шурик.
Я и Таня ждали Серёжку у его парадного.
— Лаврик, — сказала Таня, — а может быть, Клава передумала? Может, она ничего никому не скажет и всё обойдётся?
— Может быть. Она, в сущности, не злая девчонка. Мечется, не знает, что с собой делать.
Мне очень хотелось, чтобы всё было именно так.
Серёжка вышел, увидел нас и как-то нелепо поднял портфель. То ли, чтобы нас не видеть, то ли, чтобы мы в его лицо посмотреть не могли.
— Уходите, — буркнул он в портфель.
— Спроси, как чувствовала себя ночью моя мама, — сказала Таня.
Серёжа опустил портфель.
— Как?
— Плохо. Я два раза вспрыскивала морфий.
— Пошли, — сказал я.
И Серёжа пошёл с нами.
У ворот школы стояла Клава со своими подружками. Увидев, что Серёжа не один, эта компания сначала растерялась. А потом они нестройно затянули траурный марш Шопена. Но мы шли как ни в чём не бывало. У Серёжки дрожали губы, но он сжимал челюсти так, что видно было, как желваки ходят. Мы с Таней делали вид, будто о чём-то непринуждённо разговариваем. Хор постепенно совсем разбрёлся: кто в лес, кто по дрова.
Когда мы поравнялись с Клавиной компанией, я думал, что Серёжка скиснет, но он поднял голову, и, как ни странно, я увидел улыбку на его дрожащих губах.
Мы вошли в школьные ворота, а Клавина компания молча смотрела нам вслед.