На следующий день, и две недели подряд, все было абсолютно нормально. Цунишима ходил отрешенный, как всегда, никак не показывая, что переживает из-за своего позора. В середине декабря запыхавшийся и растрепанный Уно влетел в класс перед началом второго урока — на первом его не было.
— Блин, ребята, атас! Мусаши руки переломал! Только что, на турниках! Хара уехала с ним на скорой! — после каждой фразы он как будто ставил восклицательный знак, шумно втягивая воздух.
Гомон стих, все обступили его.
— Что случилось? Как так вообще?
— Да как! Я проспал, бегу к школе, смотрю — на площадке Хара с Мусаши сидят, прогуливают. Я к ним пошел, думаю, все равно опоздал, чего уж там. Сидели, болтали, Мусаши стал на турниках выпендриваться, трюки показывать, крутился по-всякому. Не знаю, как так получилось даже, но блин, в какой-то момент у него руки просто замотались на турник, как веревки! Это ужасно просто было, открытые переломы, кровь! Хара так орала, еле ее успокоил! А он в грязь упал и лежит, не шевелится, с руками этими. В общем, я скорую вызвал, они Харе успокоительного дали, и она с ним поехала. — Уно перевел дыхание. Руки у него тряслись.
Все молчали, переваривая информацию. Тишина была плотной и осязаемой, как ватное одеяло. Внезапно эту тишину разорвал странный звук, как будто что-то точат напильником. Все вздрогнули и обернулись. Цунишима сидел за своей последней партой и тихо, скрипуче хихикал. Я почувствовал, как по шее ползут мурашки. Это было очень жутко.
Уно подлетел к Цунишиме и отвесил ему смачную пощечину. Его голова безвольно мотнулась назад, хихикать он перестал.
— Что, тварь, смешно тебе? Вот дрянь! Мразь! — Уно вытащил его из-за парты и начал пинать. Мы подбежали и оттащили его. Буквально через несколько секунд в класс вошел учитель.
— Мальчики, что происходит? — он обвел глазами класс. Я оттащил Уно к его парте и повернулся.
— Мусаши в больнице, руки сломал. Хара с ним поехала. Это до уроков случилось, Уно рассказал сейчас.
Сейтаро покачал головой.
— Ох, горе… Родители знают? — обратился он к Уно.
Уно мотнул головой:
— Наверное, Хара уже позвонила им.
Учитель кивнул.
— Ладно, ребят, начинаем урок.
***
Записывая урок, я украдкой наблюдал за Цунишимой. Он сидел как всегда отрешенный. Казалось, ему было абсолютно все равно, что несколько минут назад его били. Уно тоже оглядывался на него, и я видел, какой кровожадный у него взгляд.
После уроков мы как обычно собрались в курилке. Наверное, стоит перечислить, кто там был. Уно, Хани, Труа, Нико, Рок, и я — Джуго. Уно, прищурившись, уставился на дымящийся кончик сигареты. Наконец он подал голос:
— Не знаю, как вы, парни, но я уже так не могу. Эта дрянь… вы видели вообще? Вы слышали, как он ржал?
Мы молча кивнули. Слышали все.
— Предлагаешь «темную»? — спросил Нико, затягиваясь сигаретой.
Уно пожал плечами.
— Я предлагаю так. Завтра подходим к нему и забиваем стрелу, например за стадионом. Если не придет, будет хуже.
Парни согласились с планом Уно и отправились по домам, а мы позвонили Харе и пошли к ней, чтобы поддержать. Она жила в центре, в огромной пятикомнатной квартире. Ее папа держит в городе сеть салонов мобильной связи. Встретила нас Хара бледная и заплаканная. Мы, как могли, поддержали ее, и выяснили, что Мусаши уже сделали операцию и вставили какие-то штыри в локти. Пока он еще был в реанимации, но скоро должны перевести в палату. Уно рассказал Харе о сегодняшнем. Лицо Хары пошло пятнами.
— Блин, я думала завтра с утра к Мусаши, но с вами в школу пойду. Плюну в рожу этой твари...
Ночью я долго не могл уснуть. Ворочался с боку на бок, пил бесконечную воду, считал баранов, но мысли неизменно возвращались к тому, что ждет завтра. Я пытался убедить себя, что мы просто поговорим с Цунишимой, ну может, Уно слегка даст ему по башке, чего тот в полной мере заслужил. Злорадство над чужим несчастьем — хуже этого может быть только предательство. В идеале было бы напугать Цунишиму, чтобы он просто перевелся в другую школу, или хотя бы в другой класс. Но на это надеяться глупо — какой дурак переведется в середине выпускного года. Такими мыслями я успокаивал себя, но где-то глубоко внутри все равно оставалось противное, сосущее чувство. Как будто ощущение близкой беды.
