Сомерест Моэм, "Театр"

19.

      Ночью Джулия тоже почти не спала. Она все еще лежала без сна, когда услышала, что вернулся Роджер, и, повернув выключатель, увидела, что было четыре часа. Она нахмурилась. Утром он с грохотом сбежал по ступеням, в то время как она еще только собиралась вставать.
      - Можно войти, мамочка?
      - Входи.
      Он все еще был в пижаме и халате. Она улыбнулась ему: он выглядел таким свежим, таким юным.
      - Ты очень поздно вернулся вчера.
      - Не очень. Около часа.
      - Врунишка! Я поглядела на часы. Было четыре утра.
      - Ну, четыре так четыре, - весело согласился он.
      - Что вы делали до такого времени, ради всего святого?
      - Поехали после спектакля в одно место ужинать. Танцевали.
      - С кем?
      - С двумя девушками, которых мы там встретили. Том знал их раньше.
      - Как их зовут?
      - Одну Джил, другую Джун. Фамилий их я не знаю. Джун - актриса. Она спросила, не смогу ли я устроить ее дублершей в твоей следующей пьесе.
      Во всяком случае, ни одна из них не была Эвис Крайтон. Это имя не покидало мыслей Джулии с той минуты, как Долли упомянула его.
      - Но ведь такие места закрываются не в четыре утра.
      - Да. Мы вернулись к Тому. Том взял с меня слово, что я тебе не скажу. Он думал, ты страшно рассердишься.
      - Ну, чтобы я рассердилась, нужна причина поважней. Обещаю, что и словом ему не обмолвлюсь.
      - Если кто и виноват, так только я. Я зашел к нему вчера днем, и мы обо всем сговорились. Вся эта ерунда насчет любви, которую слышишь на спектаклях и читаешь в книгах... Мне скоро восемнадцать. Я решил, надо самому попробовать, что это такое.
      Джулия села в постели и, широко раскрыв глаза, посмотрела на Роджера вопросительным взглядом.
      - Роджер, ради всего святого, о чем ты толкуешь?
      Он был, как всегда, сдержан и серьезен.
      - Том сказал, что он знает двух девчонок, с которыми можно поладить. Он сам с ними обеими уже переспал. Они живут вместе. Ну, мы позвонили им и предложили встретиться после спектакля. Том сказал им, что я - девственник, пусть кидают жребий, кому я достанусь. Когда мы вернулись к нему в квартиру, он пошел в спальню с Джил, а мне оставил гостиную и Джун.
      На какой-то миг мысль о Томе была вытеснена ее тревогой за Роджера.
      - И знаешь, мам, ничего в этом нет особенного. Не понимаю, чего вокруг этого поднимают такой шум.
      У Джулии сжало горло. Глаза наполнились слезами, они потоком хлынули по щекам.
      - Мамочка, что с тобой? Почему ты плачешь?
      - Но ты же еще совсем мальчик!
      Роджер подошел к ней и, присев на край постели, крепко обнял.
      - Ну что ты, мамочка! Ну, не плачь. Если бы я знал, что ты расстроишься, я бы не стал ничего тебе рассказывать. В конце концов, рано или поздно это должно было случиться.
      - Но так скоро... Так скоро! Я чувствую себя теперь совсем старухой.
      - Ты - старуха?! Только не ты, мамочка. "Над ней не властны годы. Не прискучит ее разнообразие вовек" [Вильям Шекспир, "Цезарь и Клеопатра"].
      Джулия засмеялась сквозь слезы.
      - Глупыш ты, Роджер. Думаешь, Клеопатре понравилось бы то, что сказал о ней этот старый осел? Ты бы мог еще немного подождать.
      - И хорошо, что этого не сделал. Теперь я все знаю. По правде говоря, все это довольно противно.
      Джулия глубоко вздохнула. Ее обрадовало, что он так нежно ее обнимает, но было ужасно жалко себя.
      - Ты не сердишься на меня, дорогая? - спросил он.
      - Сержусь? Нет. Но уж если это должно было случиться, я бы предпочла, чтобы не так прозаично. Ты говоришь об этом, точно о любопытном научном эксперименте, и только.
      - Так оно и было, в своем роде.
      Джулия слегка улыбнулась сыну.
      - И ты на самом деле думаешь, что это и есть любовь?
      - Ну, большинство так считает, разве нет?
      - Нет, вовсе нет. Любовь - это боль и мука, стыд, восторг, рай и ад, чувство, что ты живешь в сто раз напряженней, чем обычно, и невыразимая тоска, свобода и рабство, умиротворение и тревога.
      В неподвижности, с которой он ее слушал, было что-то, заставившее Джулию украдкой взглянуть на сына. В глазах Роджера было странное выражение. Она не могла его прочесть. Казалось, он прислушивается к звукам, долетающим до него издалека.
      - Звучит не особенно весело, - пробормотал Роджер.
      Джулия сжала его лицо, с такой нежной кожей, обеими ладонями и поцеловала в губы.
      - Глупая я, да? Я все еще вижу в тебе того малыша, которого когда-то держала на руках.
      В его глазах зажегся лукавый огонек.
      - Чему ты смеешься, мартышка?
      - Чертовски хорошая была фотография, да?
      Джулия не могла удержаться от смеха.
      - Поросенок. Грязный поросенок.
      - Послушай, как насчет Джун? Есть для нее надежда получить роль дублерши?
      - Скажи, пусть как-нибудь зайдет ко мне.
      Но когда Роджер ушел, Джулия вздохнула. Она была подавлена. Она чувствовала себя очень одиноко. Жизнь ее всегда была так заполнена и так интересна, что у нее просто не хватало времени заниматься сыном. Она, конечно, страшно волновалась, когда он подхватывал коклюш или свинку, но вообще-то ребенок он был здоровый и обычно не особенно занимал ее мысли. Однако сын всегда был к ее услугам, если на нее находила охота с ним повозиться. Джулия часто думала, как будет приятно, когда он вырастет и сможет разделять ее интересы. Мысль о том, что она потеряла его, никогда по-настоящему не обладая им, была для Джулии ударом. Когда она подумала о девице, укравшей у нее сына, губы Джулии сжались.
      "Дублерша! Подумать только! Ну и ну!"
      Джулия так была поглощена своей болью, что почти не чувствовала горя из-за измены Тома. Джулия и раньше не сомневалась, что он ей неверен. В его возрасте, с его темпераментом, при том, что сама она была связана выступлениями и всевозможными встречами, к которым ее обязывало положение, он, несомненно, не упускал возможности удовлетворять свои желания. Джулия на все закрывала глаза. Она хотела немногого - оставаться в неведении. Сейчас впервые ей пришлось столкнуться лицом к лицу с реальным фактом.
      "Придется примириться с этим, - вздохнула она. В ее уме одна мысль обгоняла другую. - Все равно что лгать и не подозревать, что лжешь, вот что самое фатальное. Все же лучше знать, что ты дурак, чем быть дураком и не знать этого".