Ты не достоин быть счастливым!

Прощай, детский дом!

— Саш, ты это, не забывай меня! Мы, как-никак, друзья! — понуро глядя на меня, произнёс мой лучший друг Женька.

Мы стояли у ворот, теперь уже бывшего, моего детского дома, где я провёл несколько долгих и не очень счастливых лет своего детства после гибели моих родителей в автокатастрофе.

— Эй, ну ты ещё заплачь тут! — дрогнувшим от волнения голосом сказал я. — Никуда я не денусь, меня всего лишь усыновили. Ещё увидимся. Буду приходить к тебе обязательно!

Я обнял своего лучшего друга, который уже не стесняясь, громко рыдал взахлёб, судорожно обняв меня за шею обеими руками. Мне и самому было не по себе: Женька был единственный человек в этом «аду», с которым мы делили поровну и горести, и радости своего сиротливого детства.

— Сань! — наконец немного успокоившись, всхлипывая и утирая мокрый нос рукавом рубашки, просипел Женька, — Я правда рад, что тебя усыновили, и ты наконец-то выберешься из этого «детского ада».

Он опять всхлипнул и посмотрел на меня заплаканными глазами:

— Надеюсь, что теперь ты найдёшь много хороших друзей и больше не будешь никого бояться.

Он слегка улыбнулся и несильно ударил меня в мокрое от его слёз плечо.
Женька был прав: меня частенько обижали. А Гришка и его компания, считавшие себя среди других воспитанников «главными», просто открыто надо мной издевались: то, подкарауливая в ванной или туалете, устраивали «тёмную», то подсовывали под одеяло жуков или лягушек, а то и просто били, пока не вмешивался Женька — мой верный друг и защитник. Его они побаивались, так как он был рослый не по годам и мог, если сильно разозлить, и руку сломать, и отделать так, что Гришка или кто-то из его дружков в итоге оказывались в местном лазарете. Конечно, Женьку потом наказывали, но это его не останавливало. Гришку и его гоп-компанию он люто ненавидел. И не только из-за меня: они многих обижали — тех, кто был послабей и не мог дать им отпор.

Кроме Женьки, друзей у меня не было. Я, что называется, был «не от мира сего». Всё это из-за моих «странностей». На самом деле, никаких странностей не было, просто я любил смотреть на людей: на их жесты, мимику. А потом рисовал. Я очень любил рисовать. В такие моменты я забывал обо всём. К тому же, это меня успокаивало и сглаживало мои частые депрессии и нервные срывы, которые сопровождались, как говорил наш детдомовский врач Пётр Иваныч, паническими атаками. И на самом деле, иногда у меня бывали срывы: я начинал истерить, забившись в угол или спрятавшись под одеяло, и никого к себе не подпускал. Опять же, причиной были издевательства надо мной Гришкиной компанией. Чаще всего это было после «тёмной», которую они мне устраивали: накидывали на меня какое-нибудь одеяло или ещё что-то и молотили, пока нас не находил Женька.