Ленинградские хроники

Часть 4

Блокада — страшное слово, обозначающее ужаснейший период жизни ленинградцев. 872 героически прожитых дня, полных бомбёжек, смерти, голода и страха. Для каждого ленинградца блокада — это что-то своё.

Для Дани блокада — это работать на станке по несколько смен в день, это многочисленные бомбёжки, которые пугают уже только на уровне подсознания, это полная экономия, это страх за жизнь: и свою, и Миши с Лизой. Для Лизы блокада — это период в который она резко повзрослела, это смерть родных и близких, это умирающий от голода Миша, это класс, в котором четыре ученика, это сто двадцать пять грамм хлеба в день. Для Миши блокада — это длинные очереди за водой и хлебом, это иней в углу комнаты, это саночки, на которых возят мёртвых, это ужасающе спокойные рассказы девятилетней девочки о смертях.

Народ невзирая на трудности продолжал трудиться, даже перевыполняя нормы. Было тяжело, вне всяких сомнений, но становилось легче, хотя бы потому что отступил голод и холод и самой страшной вещью стали бомбёжки. И по сравнению с 1941 прибавилась новая проблема — крысы.

Крыс было настолько много, что Миша перестал их бояться. Крысы питались лежащими на тротуаре трупами и плодились, казалось, со скоростью света. Были созданы специальные бригады по уничтожению грызунов. В крыс стреляли, их даже давили танками, но ничего не помогало. Улицы настолько кишели ими, что трамваи не могли проехать через крысиные войска.

Восемнадцатого июля был дождь. Ленинградцы любили дожди потому что в это время немцы не бомбили, так как тучи скрывали город. Это был тихий уютный вечер. Лиза и Миша у пианино, а Данил развалился на диване и внимательно прислушивался к тихому голосу Миши поясняющего что-то племяннице. Прозвучал стук в дверь. Лиза побежала открывать дверь, а Миша и Данил переглянулись и тоже пошли в прихожую. Гостей естественно никто не ждал.

— Ну здрасте, — лучезарно улыбаясь сказал Федот Иванович. — Как здоровьице?

— Все хорошо, спасибо, — со сдержанной улыбкой сказал Миша. — А Вы как? Что-то случилось?

— Со мною-то всё в порядке, — отмахнулся управдом, — Тут вона чё. Подселеньице к вам. Погорельцев надо приютить, а я вам и так квартирку долго придерживал.

— У нас будут новые соседи? — едва слышно не размыкая губ спросила Лиза у дяди. Дядя лишь кивнул головой и спросил обратившись к управдому:

— А кого подселяют-то?

— Меня, — сказала девушка, зашедшая в прихожую, волоча за собой дорожную сумку.

Объективно говоря, девушка была красивая. Возраст определить было сложно, но предположительно её было лет семнадцать-восемнадцать. Тёмные волосы собраны в замысловатую причёску с косами. Большие серые глаза, обрамлённые длинными ресницами. Тёмно-синее ситцевое платье до колен и накинутое на плечи серое пальто.

— Даша, — представилась девушка, когда Федот ушёл, сказав, что её прописали в комнату Буйновых.

— Я Миша, это Лиза и Данил, — Лиза скромно улыбнулась, а Даня кивнул.

— Приятно познакомиться, — мягко улыбнулась Даша и прошла в отведённую ей комнату, отвергая предложение Данила помочь ей с сумкой.

Даша была очень странной. Она практически всегда работала и не была настроена на дружеские отношения. Приходила раз в несколько дней на ночь и не выходила из комнаты. Игнорировала все предложения Миши, которые вскоре перестали к ней поступать. С Данилом могла переговорить на какие-то общие темы. Иногда разговаривала с Лизой и даже давала ей соевые конфеты.

Через Лизу удалось выяснить, что Даша, а точнее Дарья Зарыковская, работает в больнице, выхаживает дистрофиков и что ей семнадцать лет. Всё. Больше ничего. И для Данила с Лизой, которые с соседями можно считать одной семьёй были, и для Миши, у которого все друг о друге сплетничали и всё друг о друге знали, такое было в новинку.

Даша не была грубой или невоспитанной. Просто какой-то через чур скрытной и как только разговор пересекал какие-то известные только ей границы дозволенного, лицо у неё превращалось в каменное и она, с учтительной улыбкой сказав: "Что-то у меня побаливает голова", уходила.

В один прекрасный день, Мише удалось быстро отоварить карточки и потому он пришёл домой непривычно рано. Когда он оставался в квартире один, он перечитывал книги, которые смогли пережить холодную зиму, оттачивал игру на фортепиано, прибирался, готовил, если удавалось оттяпать продукты и ещё многое другое. Потом приходила Лиза и он помогал ей с уроками. В общем, как правильно подметила Лиза, Миша был мамой.
В этот день он, сидя как можно ближе к окну, не заколоченному фанерой, а просто заклеенного, перечитывал Евгения Онегина. Было ещё очень рано, едва ли половина одиннадцатого, как вдруг он услышал копошение в замочной скважине.

Миша порядком удивился, потому что по всей вероятности за дверью была Даша. Миша стоял в прихожей и ждал, когда же она зайдёт. Даша была не в своём извечном тёмно-синем платье до колен, а в белом медицинском халате.

— Вы уже здесь, — немного нервно сказала Даша, пытаясь прикрыть заплаканные глаза. — Рада Вас видеть.

— В самом деле, мы соседи, давайте без официоза, — нахмурился Миша. — Что у тебя случилось?

— О, неважно, — сказала Даша фальшиво улыбаясь. — Ничего такого на что Вы могли бы повлиять. Я, пожалуй, пойду отдохну в комнате.

— Если что-то нужно обязательно проси, мы обязательно поможем, — заверил её Миша, настойчиво уклоняясь от высокопарного "Вы".

Даша кивнула, цепляя на себя привычную фальшивую улыбку, которая смотрелась откровенно нелепо с её покрасневшими от слёз глазами, и пошла в свою комнату.

Даша из комнаты не выходила весь день. Так как это было типично для неё, ни Лиза, ни Данил не обратили на этого должного внимания, в отличии от Миши, который, казалось, гипнотизировал дверь в её комнату взглядом.

— Что-то случилось? — тихо спросил Данил, когда Лиза уже легла спать, а они только готовились ко сну.

— Да просто... Просто у Даши что-то произошло, — сказал Миша.

— С чего это ты взял? — недоумённо посмотрел на него Данил.

— Она сегодня из больницы пришла в рабочем и вся зарёванная, — ответил Миша. — Я не думал, что она вообще способна выражать эмоции.

— Странно. Может пациент какой тяжелый умер? Не волнуйся, захочет — расскажет, — пожал плечами Данил.

— Ну так же нельзя. Ей обязательно нужно помочь. Вдруг что серьёзное. Поговори с ней, — Миша уставился на него своими бесконечными глазами. Кашин уже знал, что проиграл.

— Зачем? — попытался настоять на своём Данил.

— Ну не хочешь не надо. Но это, — Миша укоризненно приподнял бровь, — скажем прямо не по-товарищески.

— Ох, Миша, ну в самом деле, — вздохнул Даня. — Дарье семнадцать, а не семь. Она нам никто.

— Она нам соседка, — сказал Миша, понижая тон и делая большие паузы между словами, — у которой очевидно вообще не осталось близких. Почему бы нам с тобой не помочь ей?

— Так сам и поговори с ней, — предложил Данил.

— Ты такой умный! — Миша сделал пару издевательских хлопков. — Я-то очевидно не догадался и не пытался кучу раз с ней поговорить! Да она ко мне на "Вы" обращается. Явно ей не хочется мне душу изливать. А с тобой она хотя бы разговаривает.

— Я...— Данил хотел сказать, что он не будет этого делать, но когда взгляд наткнулся на просящие глаза Миши, он не смог отказать, чувствуя себя родителем, потакающим собственному ребёнку, а потому он глубоко вздохнул и сказал: — Я поговорю с ней.

Миша улыбнулся, и Кашин растаял.

Данил знал, что с ним было что-то не то. Абсолютно точно происходит что-то неправильное. Не должен парень вызывать такие ассоциации, какие у него вызывает Миша.
Миша не был похож на девушку. Он был обычным щуплым пареньком, с неаккуратной причёской, некрасивым носом с горбинкой и огромным кадыком.
Но тем не менее иногда Данил рассматривал его, в основном во время домашних концертов, когда Миша был сосредоточен на музыке. Когда его взгляд становился сосредоточенным, если он играл по нотам. Он быстро перебирал длинными тонкими пальцами клавиши, извлекая из немного фальшивящего инструмента изумительные звуки складывающиеся в замысловатую мелодию. А если он играл по памяти, то зачастую он даже не смотрел на пианино, а витал где-то в своём, далёком от этого, мире. Глаза застилала какая-то дымка, из-за которой становилось очевидно, что он наслаждается.
Данил просто не мог оторваться от созерцания Миши.

Раньше такого не было. Раньше была полненькая хохотушка Раиса из соседнего подъезда, с длинными коричневыми косами по талию и курносым носом. В детстве он доносил ей портфель до дома, а где-то в шестом классе они стали "женихом и невестой", что их впрочем ничуть не напрягало. Данилу вообще всё это было фиолетово. Он грезил музыкой, Раиса терпеливо слушала его, а потом сама рассказывала, что беспокоит конкретно её. Их устраивали эти взаимоотношения, которые позднее один ботаник прозвал симбиоз. Их вдвоём устраивало звание парочки.

Мама говорила, что это хорошо, что Раиса — выбор не сердца, а разума. Мама говорила, что любовь проходит, а семья остаётся. Папа лишь кивал, откладывая газету, соглашаясь, что выбор супруга не должен заключаться лишь в велении сердца и быстро проходящей страсти. Сестра говорила, что главное — чтобы тебя устраивало.

И ещё пару лет назад Данил был согласен, что опираться лишь на чувства — глупо. Сейчас, он понимал, что думал так, потому что не чувствовал. А теперь был Миша, который вызывал в нём поток щемящей нежности и стремление оберегать, о чём невыносимо сложно признаться даже самому себе. Было страшно. Невыносимо страшно, потому что это уголовная статья. Это незаконно.
И теперь Данил не понимал, почему такое должно быть незаконным и было невыносимо сложно осознавать, что именно с ним такое происходит. Но он определённо точно чувствовал, что это точно то же самое, про что пишут в книгах. Это именно то светлое чувство, которое не поддаётся рациональному объяснению.

Всё это погружало Кашина в глубокие размышления, не дающие ему уснуть. Он постоянно думал об одном и том же будучи не способным отвлечься хоть на что-то.
Когда перед глазами в очередной раз всплыл образ удивлённого Миши, когда они с Лизой поздравляли его с Днём Рождения (Дане и Лизе пришлось выпытывать у Федота дату, чтобы сделать сюрприз), Данил понял, что ему нужно хоть чуть-чуть проветриться иначе он не заснёт, а завтра рабочий день.

Он тихонько прикрыл дверь в комнату, и, отчаянно пытаясь не наступить на дурацкую скрипящую половицу , прошёл на кухню. У окна стояла Даша, в длинной ночной рубашке и с распущенными волосами.

— Добрый вечер, — поздоровался Данил.— Как прошёл день?

— И тебе добрый, — она неестественно улыбнулась. — Вполне терпимо. У тебя?

— Сносно, — отмахнулся Данил, не желая пояснять незначительные проблемы производства, на что Даша кивнула и установилась тишина.

Они неловко чувствовали себя, когда стояли одни, друг напротив друга в полупустой кухне в полной тишине.

— Миша сказал, что у тебя что-то случилось... — начал было Даня, но Даша резко прервала его и елейная улыбка сползла с её лица:

— Ценю вашу "заботу и поддержку", — прямо чувствовалась желчь с которой она выплёвывала эти слова, — Но мне этого абсолютно не надо.

— Я же просто... — но Данилу снова не дали договорить:

— Ты просто что? — горячим шёпотом спрашивала девушка. — Ты просто интересуешься, верно? Ты просто интересуешься и всячески демонстрируешь свою помощь, поддержку, соседское дружелюбие и всё подобное, а потом, когда что-то случится повернёшься ко мне спиной. Знаем, плавали.

Данилу стало очевидно, что Даша говорит не о нём, и что он своими, вроде бы и аккуратно подобранными общими словами сумел задеть что-то очень больное в душе девушки

— Не надо преждевременного осуждения, — покачал головой Данил, посматривая на неё. — Не все такие.

— Не все, — согласно кивнула Даша, — Но подавляющее большинство! — грозно поднимая вверх указательный палец сказала она.

Данил тихо засмеялся.

— Прости, просто... просто ты мне сестру мою напомнила. Она такой же.... Она такой же была, — осталась только светлая грусть утраты, а не удушающая горечь потери близкого человека.

— Ты мне тоже... его напоминаешь, — с паузой сказала Даша и её глаза начали наполняться слезами.

— Ох, — вздохнул Данил и пригласил Дашу к себе в объятья, и она доверчиво уткнулась в его плечо и начала рассказывать.

История не отличалась какой-то прозаичностью. Всё, в той или иной степени, как у всех.
Отказ от эвакуации и смерти. Первее всех умер Лёнечка. Лёнечка — это любимый Даши. Ему было восемнадцать на момент когда пошёл на фронт. Даша плакала и обещала ждать, а он обещал писать. Поклялись, что он вернётся с фронта и они поженятся. Он успел написать только одно письмо.
От Лёни осталась лишь фотокарточка, где у него уже нет его рыжей шевелюры, а сам он очень выразительно смотрит с фотографии, и воспоминания, которые с каждым днём угасали, что впрочем не ослабляло страстной любви Даши.

А Даша любила. Любила без памяти. Любила так, что не знала как жить дальше с таким горем.
Через несколько месяцев мать умерла от артобстрела прямо перед отправлением в магазин, брат тоже погиб на фронте, а младшая сестрёнка от цинги.
Отец пережил страшнейшую зиму и отдавал чуть ли не две трети пайка дочери, не раздумывая как она будет жить если что вдруг случится. Как она будет людям в глаза смотреть? Хотя, справедливости ради, стоит сказать, что Даша знала чей хлеб ест, но не могла отказаться, не могла устоять, потому что в те моменты готова была отдать все свои немногочисленные драгоценности за кусок хлеба.

Такое благородство не могло пройти даром и уже очень скоро отец не мог самостоятельно передвигаться, а затем у него и вовсе диагностировали необратимую стадию дистрофии. И он медленно умирал у Даши на глазах.

Пока Даша бегала по больницам и оформляла сначала отца, потом себя как работника (а устроиться было ой как не просто, ведь тут есть что и где воровать) она жила у очень близкой подруги, а когда вернулась всю квартиру разграбили, замки сменили, а домоуправ сказала, что по документам семья Зарыковских мертва и что она ничем помочь не может. Приятно улыбающиеся, искренне распрашивающие о самочувствии отца соседи пропали, оставив вместо себя озлобленных и невероятно занятых людей, которые не могли позволить себе приютить Дашу из тридцать первой. Даше удалось договориться о временном проживании в больнице, а потом её через несколько месяцев переселили сюда, на Дорожницкую.

За эти несколько месяцев Даша успела окончательно разувериться в людях. Люди, которые пытаются забрать последнее у умирающих. Люди, использующие все лазейки для своих нужд, руша ту шаткую наладившуюся систему. Пусть она и признавала, что такими были не поголовно все, но просто наиболее ярко отпечатывались в памяти именно такие люди, не оставляя места для реально стоящих людей.
Та же самая главврач Вера Павловна. Даша видела, как эта женщина просто напросто перекладывает специально приготовленную для больных еду себе в банку. И ладно бы от крайней нужды! Так ведь казалось из чистого спортивного интереса: "Смогут ли они мне сделать что-нибудь на этот раз?". А потом лицемерно кричала о недостатке снабжения продовольствием.

Как уж тут на сотню Вер Павловн напасёшься? Тут Вера Павловна номер раз, тут номер два, а там уж и до недостатка хлеба в 30% недалеко.

Поэтому Даша терпеть не могла этих фальшивых помощников. Этих лицемеров, предлагающих поддержку.

— Не все такие. Зря ты так с Мишей, он действительно переживает, — Данил поглаживал Дашу по голове в надежде успокоить.

— Я бы про брата так же говорила, — хмыкнула Даша высвобождаясь от объятий и вытирая глаза.

— Это ты сейчас к чему? — недоумённо вскинул бровь Кашин.

— Мне казалось вы двоюродные братья? — вопрошающим тоном сказала Даша.

— Нет, — покачал головой Данил. — Он сначала жизнь Лизе спас, а потом приютил нас.

— Миша? — переспросила Даша.

— Да, а что? — поинтересовался Данил.

— Мне просто казалось, что ты тут вроде за главного, — сказала Даша.

Они долго проболтали. Даня рассказывал всякое разное о их жизни. Рассказывал про первую встречу с Мишей, про случай у магазина, про то как Миша им помог сильно, про свою семью, про довоенное время. Про всё. Данилу нужно было выговориться, сказать то, что сказать Мише не мог, ведь обсуждать Мишу с Мишей это уже слишком.

С Дашей они будто не разговаривали, а монологи по очереди декларировали. Но это в какой-то степени сейчас было лучше, ведь Данилу нужно было просто выговориться, как вероятно и Даше. Когда темы иссякли, они попрощались и разошлись спать.

С Мишей разговаривать было интереснее. С Мишей они не ждали пока закончит другой, чтобы рассказать своё. Они слушали друг друга предельно внимательно, а не просто вежливо кивая в процессе выражая свой псевдоинтерес к рассказу. Вообще Данилу нравилось, что с Мишей можно помолчать и вроде как в воздухе не будет витать не чувство напряжённости, а даже будет чувствоваться некий уют.

Мише это тоже нравилось. Мише нравилось, что Данил слушал его, и, что самое главное — слышал. Данилу было в порядке вещей послушать длиннейшую, на взгляд простого обывателя, скучнейшую речь о чём-то связанном с музыкой, а потом ещё и дискуссировать на эту тему.

Мама всегда говорила, что нужно делать то что велит душа, а не разум. "Если ты и правда хочешь пойти в профессиональные музыканты, никого не слушай, а делай". Отец, хоть и не считал музыку важным занятием, стоящим целой жизни, тоже соглашался с матерью, пусть и приговаривая, что "Инженер — самая лучшая профессия! И мужицкая, что самое главное!". Миша поэтому то и любил своих родителей. Легко любить людей, которые поддерживают тебя. Наверное поэтому он и любил Данила.

У Миши такое в первый раз. Щупленький мальчуган с папкой для нот в руках никогда не вызывал у девчонок особого трепета. Миша девчонок за косички не дёргал, был максимально вежлив и галантен с лицами противоположного пола, но они никогда не вызывали в нём какого-то чувства. Миша видел красивых девочек, но в его душе ни разу не колыхалось что-то, заставляющее заикаться, краснеть и думать днями напролёт только о них.

Зато Данил с завидным постоянством вновь и вновь возникал у него в голове. Вновь и вновь в ушах отдавалось "И не таких откачивали, дорогуша". Вновь и вновь перед глазами возникала Данина улыбка, его добрый и внимательный взгляд, а ещё его рыжие растрёпанные жёсткие волосы, которые невозможно пригладить.

Вновь и вновь Миша понимал, что он вляпался.

В очередной выходной, когда они решили устроить концерт, к ним в комнату постучались.

— Можно присоединиться? — спросила Даша с робкой улыбкой.

— Естественно! — широко улыбнулся удивлённый Миша

Данил сказал Мише, что поговорил с Дашей и что у неё просто умер отец, а сейчас она вроде как поуспокоилась. Миша не был удовлетворён сухими фразами, но кивнул и поблагодарил Данила. Мише очень не нравилось, что настолько близкий человек как сосед настолько отдалён. Можно бесконечно долго говорить об особенностях личности, но у каждого человека должен быть кто-то, с кем можно поговорить и кто тебя выслушает.

И вот Даша наконец приблизилась к ним, опуская свою, в какой-то степени, напыщенную манеру общения и сейчас сидела на собранной постели Данила и Миши, и слушала Венгерский танец №5.

Даша всегда считала, что любовь можно определить по тому, как на тебя смотрит человек. В глазах Данила была забота, когда он смотрел на Мишу. Была нежность. В глазах Миши эта забота, казалось, была всегда и по отношению ко всем, но почему-то она считала, что именно при взгляде на Данила эта забота достигает своего пика.

Сейчас она наблюдала не за играющими сложное произведение Мишей и Лизой, а за Данилом. В глазах Данила теплелось что-то, что можно выразить только словом любовь. Вполне вероятно, что это могла быть и братско-дружеская любовь, но что-то Даше подсказывало, что это отнюдь не так.

Дядя Даши был педерастом, как называл его её дед. С дядей было запрещено общаться, но Даша помнила, что когда ей было лет шесть-семь, дядя был не педерастом, а уважаемым членом семьи и общества, Сергеем Ивановичем, который был для неё обожаемым дядей с интересными, берущими за душу историями и красивыми платьями в подарок. А потом бахнул 1934 и всё. Дополнение к сто пятьдесят четвёртой главе и изгнание откуда только можно.
Дядя был слишком принципиален в стремлении быть самим собой, а потому его и отправили на принудительное лечение и сделали лоботомию. И нет больше дяди Серёжи, а есть просто вечно улыбающийся псих, который выглядит точь-в-точь как дядя Серёжа.
Даша была крайне негативно настроена к такой политике против однополых отношений, но она, к большому сожалению, была лишь медсестрой в госпитале. А ещё ей было бесконечно жаль этих несчастных людей.

С того тёплого осеннего денька Даша довольно часто проводила время в их тёплой компании. Она очень поладила с Лизой и довольно часто они уединялись и Даша рассказывала ей какие-то свои девчачьи вещи, а Миша и Даня обсуждали в это время свои вопросы.

Время летело как бешеное. Воду опять отключили и вновь Миша был вынужден ходить за водой. Даша же откуда-то достала большое количество дров. В прошлую зиму они сожгли даже деревянную кровать и книги. Они вновь все одетые просиживали около буржуйки, наблюдая за тлеющими поленьями.

Новый год встретили более чем скромно. Как-то не было настроения на празднества. Съели что-то поднакопленное с пайков, сам дневной паёк, а ещё всем кроме Миши выдали что-то дополнительно, а потому они все упорно пытались всучить сопротивляющемуся Мише какие-то вкусности. В итоге Миша съел один Лизин мандарин, пару соевых конфет от Даши и половину Даниного кусочка сёмги (Кашину выдали 50 грамм).

В январе, буквально через несколько недель после Нового года, начались ожесточённые бои в результате которых была частично прорвана блокада. Налаживалась связь с Большой землёй и вообще становилось легче, так как новые поезда смогли привозить куда больше продовольствия и двадцать третьего февраля норма для детей и иждевенцев была повышена на сто грамм и теперь составляла четыреста. Причём это был уже не блокадный, а "мирный" хлеб, в котором было не такое большое количество примесей. Появилось большее количество мяса и выдавали его чаще. Появился сахар.

В начале марта Данил пришёл с завода очень весёлый.

— Мне выдали премию! — радостно сказал Данил с горящими глазами.

— И что дали? — спросил Миша.

— Вот! — Данил под курткой прижимал к себе что-то, а теперь вытащил это что-то на всеобщее обозрение.

Данилу подарили бесценный подарок. Маленький рыжий котёнок. Он помещался у Данила в ладонях, вот насколько маленьким он был.

— Как его зовут? — благоговейно спросил Миша, поглаживая кота за ушком.

— Нет у него имени. Его покормить бы, — сказал Данил, а кот, как услышал слово "покормить", запищал.

— Пойдём, — Миша поманил Данила за собой на кухню.

Миша взял блюдце с жёлтой каёмкой, налил туда молока и поставил блюдце на пол. Котёнок начал усердно лакать, а Миша умилялся этому. Мама всегда запрещала ему заводить домашнее животное, приговаривая, что в конечном итоге ухаживать за животинкой придётся ей, а ей это абсолютно не нужно. "Вот вырастешь, и хоть аллигатора себе заводи". Вот Миша вырос, и теперь у него был кот. Маленький замечательный красивый котёнок, который так мило перебирает лапками и постоянно пищит.
Хотя довольно скоро этот постоянный писк перестал умилять и только вызывал глухое раздражение. В итоге Писклей за этот непрекращающийся шум и прозвали.

Миша очень полюбил Писклю, храбро защищающего их запасы. Буквально через несколько дней после его появления, котёнок громко мяукал на кухне. Миша встал, чтобы посмотреть что же произошло и увидел Писклю, который держал в пасти крысу размером чуть ли не с самого котёнка.

— Ты его слишком балуешь, — сказал Данил.

— Не понимаю о чём ты, — ответил ему Миша, доставая из редкой консервной банки кильку и кладя в блюдце облизывающегося котёнка, который достиг уже кошмарно больших размеров в области живота. — Ты просто завидуешь, что он меня больше любит.

— Он любит только себя, Мишенька, — усмехнулся Данил. — Не тешь себя иллюзиями, он даже перед зеркалом спит, а не как нормальные коты с любимыми хозяевами. Наверное чтобы перед сном созерцать свою наглую рыжую морду.

— Если он будет спать с нами, то ему придётся созерцать твою наглую рыжую морду. Так что не особо принципиально, — сказал Миша, погладив котёнка.

Каждый день Данил становился каким-то другим. Каким-то более ядовитым и смешным. Миша считал, что Данил вероятно просто постепенно возвращается к "довоенному состоянию", а до войны он похоже был невероятно саркастичен. Он начал шутить на грани обидного и смешного, отчего выглядел ужасным человеком. Но Миша знал, что всё это несерьёзно и что Данил добрый. А ещё Данил так не шутил над ним, что тоже цепляло.

Миша чувствовал себя сопливой школьницей, которая влюбилась в "плохого" парня чуть постарше. И Миша надеялся, что этого не было видно.

Данил чувствовал, что проваливается в какой-то глубокий омут безумия. Навязчивые мысли всё больше и больше крутились в его голове, переходя на уровень обсессии. В какой-то момент мысль о том, чтобы поцеловать Мишу, перестала быть абстрактной и напоминала уже больше не фантазию, а план действий, но каждый раз он одёргивал себя.

А ещё Данил не понимал, придумывает он или нет, что Миша тоже к нему что-то испытывает. Как бы не хотелось верить в то, что это взаимно, Данил не хотел врать самому себе. Но какой же был соблазн в один день просто взять и поцеловать его. Признаться ему. Рассказать всё что так долго копил. Делать комплименты.
Но все эти бурные мечты разбивались о реалии Советского Союза.

Переломный момент в их отношениях произошёл двадцать пятого ноября тысяча девятьсот сорок третьего года.
Миша шёл обычным маршрутом с Фонтанки неся в руках полное ведро, и на углу Волкова и Транспортной улиц начался артобстрел. Он в первый раз за долгий период времени побежал в бомбоубежище. Миша уже был близок к укрытию, когда ему в левую руку попал осколок.

Сначала Миша не почувствовал боли. Просто наблюдал, как постепенно рукав вокруг этого осколка становится красным, и не мог прийти в себя. Просто прижимая повреждённую руку к себе, а в правой неся ведро с водой, прошёл чуть дальше, чтобы не загораживать проход.

— Ох ты ж, паренёк! — воскликнула какая-то женщина увидевшая Мишину боевую рану. — Подойди сюда, надо рану обработать, а то мало ли что.

Миша чисто механически подчинялся словам этой женщины, которая, судя по отточенным и бесстрастным движениям рук, явно не в первый раз выполняет эти процедуры. Только через пару минут после самого ранения, когда женщина бинтовала руку, предварительно обеззаразив повреждённый участок, Миша почувствовал, как рука наливается болью и дёрнулся.

— Не дёргайся, всё в порядке. Не ты первый, не ты последний, — сказала она крепко сдерживая его руку от непроизвольных движений.

Миша лишь снова шикнул от нового прилива боли. После того как она закончила, Миша сердечно поблагодарил её, но она лишь отмахнулась, говоря что это её гражданский долг.

Миша проторчал в убежище несколько часов. В голове пульсировала мысль: Я мог умереть, я мог умереть. Миша так не чувствовал себя в феврале 42, когда он действительно чуть не умер. Просто тогда смерть воспринималась больше как освобождение, сейчас же после всех этих трудностей, Миша хотел дожить до победного конца, упиваясь всеми радостями жизни. Никогда смерть не была так близка и страшна. Было очень страшно осознавать, что тебя от смерти могут отделять считанные секунды.

Был человек — и нет человека.

Домой он пришёл, когда уже все вроде должны быть дома. Он поставил полупустое ведро около двери и начал ковыряться ключом в замочной скважине.

— Миша! Ты где пропадал? — с порога на Мишу накинулся Данил.

— В бомбоубежище, — Миша положил ключи в карман неповреждённой рукой, а потом взял ей же ведро и пронёс в квартиру.

— Где? — спросил Данил. — Что случилось?

— На углу Транспортной и Волкова сегодня была бомбёжка, представляешь, сколько ходил — всегда всё нормально, а тут бах и артобстрел, — произнёс Миша. — Да в руку попал осколок, теперь пальто надо новое покупать.

— Осколок? — неверяще переспросил Данил.

— Представь себе, — невесело усмехнулся Миша, снимая пальто и демонстрируя свою боевую рану.

— Ты как? — Кашин пристально и взволнованно всматривался в глаза Миши.

— Да всё нормально уже, — отмахнулся Миша.

— Нет. Это не нормально, — придерживая за локоть Мишу, Данил собирался отвести в постель, — Тебе надо отдохнуть.

— Да всё со мной хорошо, успокойся, — улыбнулся Миша на его заботу. — Как минимум не надо меня придерживать. У меня рука пострадала, а не ноги. Со мной всё хорошо. Лучше чаю давай попьём.

Было видно, что Данил был не согласен, но он ничего не сказав, лишь вздохнул и направился греть воду.

— А где Лиза? — спросил Миша отхлёбывая ароматную жидкость.

— Напросилась с Дашей на ночное дежурство. Скучно ей видите ли, а Даша "такая хорошая и моя лучшая подружка", — Данил произнёс последние слова тоненьким голосом, копируя Лизу.

— Неужели ревнуешь? — со смешком спросил Миша.

— Нет конечно, — Данил укоризненно и с усмешкой взглянул на него. — Ты и близко не подойдёшь к тому уровню шутовства, которого достиг я за столько лет.

— Так я и не шутил, — продолжая улыбаться говорил Миша. Он неудачно поставил кружку и немного горячей жидкости выплеснулось ему на колени, из-за чего он дернул больной рукой и ударился о столешницу. В руке моментально это движение отдалось сильной болью и Миша вскрикнул.

— Всё хорошо? — обеспокоенно подскочил к нему Данил, аккуратно отодвигая кружку на середину стола. — Говорил же я, что отдохнуть надо...

— Перестань бухтеть, в самом деле, — раздражённо сказал Миша, скорчившийся от боли, — Извини, просто ты сильно переоцениваешь значение этой раны. Всё нормально. Давай просто попьём чай и ляжем спать.

Данил согласно кивнул, и они в тишине наслаждались горячим чаем, поглядывая на тлеющие поленья в буржуйке.

Ночью Мише снились кошмары. Он будто смотрел на себя со стороны и видел, как к нему в голову прилетают несколько осколков и как он падает замертво. Как люди просто перешагивают через его труп, чтобы добраться до укрытия и спасти самих себя. Как потом его хладное тело грузят в труповозку, а затем хоронят в общей могиле. Как на могилу приходит Данил и отчего-то громко кричит:

— Миша! Миша! Да Цыркунов! Вставай же!

— Что? — резко сев в постели и открыв глаза спросил Миша.

— Ты кричал, — просто и без изысков сказал Кашин. — Тебе приснилось что-то?

— Да ничего такого. Я тебя разбудил? — извиняющимся тоном спросил Миша.

— Пустяки, — отмахнулся Данил. — Хочешь поговорить об этом?

— Не вижу смысла. Мне правда жаль что разбудил, прости пожалуйста, — извинился Миша.

— Ладно, — кивнул Кашин и снова лёг спать.

Сон к Мише не шёл. Он уже весь извертелся в поисках удобной позы на продавленном матрасе, но всё никак не мог её найти. Перед глазами возникал его собственный труп, что отнюдь не способствовало спокойному сну, и в конце концов он шёпотом спросил:

— Ты спишь?

— Нет, — ответил ему грубоватый голос.

Данил тоже не спал. Данил думал, что если бы во время бомбёжки умер бы Миша, он мог бы и не узнать. Кашин не знал, что бы он делал без Миши. С Мишей было хорошо. С Мишей было привычно. С Мишей почему-то была уверенность в завтрашнем дне.

А теперь перед глазами вновь тот ходячий мертвец из февраля 42, который хочет умереть дома, а не в госпитале. Перед глазами вновь все то страшное, что может произойти с ними в этом красивом, но таком страшном и жестком городе, охваченном духом войны.

— Если бы ты знал, что умрёшь завтра, что бы ты сделал? — спросил Миша, глядя в потолок.

— Поцеловал бы тебя.

— Почему ты спрашиваешь? — нахмурился Данил.

— Да просто так, — пожал плечами Миша. — Слишком уж большая вероятность умереть.

— А ты бы что сделал если бы знал? — спросил Кашин.

— Поцеловал бы тебя.

— Не придумал пока. Наверное что-то противозаконное, — сказал Миша.

— Ограбил бы кого-нибудь? — усмехаясь спросил Данил.

— Нет конечно, — посмеиваясь говорил Миша. — Просто я бы действительно пожалел, если бы в течение всей жизни делал бы только "правильные" дела.

— А что такое "правильные" дела? — с лёгкой улыбкой спросил Данил.

— Это когда делаешь то, за что тебя не осуждают люди, — пояснил Миша. — Когда делаешь только то, что социально приемлемо. Когда живёшь как все по некому негласному шаблону, с точностью повторяя судьбу среднестатистического советского человека. Я не говорю, что нужно творить всякие ненормальные вещи и идти против системы, но всё же жить не под копирку. Потому что сейчас я отчего-то понимаю, что делаю что-то не так, потому что мне стало необычайно жалко, что я не сделал того что я действительно хотел.

— Что ты хотел сделать? — Данилу было очень интересно о чём думает Миша.

— Обещай, что это не выйдет за пределы этой комнаты и что ты не будешь меня ненавидеть, — когда через секунд двадцать Миша наконец набрался храбрости.

— Обещаю, — Данила всё это начало напрягать, как вдруг он почувствовал, что по его щеке мазнули влажные губы Миши.

— Я бы хотел тебя поцеловать, — едва слышным шёпотом сказал Миша, приблизившись к губам Данила. А потом Миша впился в них неловким поцелуем.

— Прости, я...Я просто не сдержался, я обещаю, что такого больше не повторится, — мямлил Миша, когда через несколько секунд этот полный смущения и какой-то слепой Мишиной надежды, что Данил может тоже питать к нему чувства в таком роде, закончился. — Я больше никогда, обещаю, никогда не покажу чего-то такого.

— Успокойся, — тихим немного дрожащим голосом произнёс отошедший от шока Данил. — Я... Я бы повторил.

— Ч...чего? — заикнулся Миша, продолжающий мямлить обещания о том, что больше ничего такого между ними не произойдёт.

— Я говорю, — очень низким голосом сказал Данил, опираясь руками по разные стороны от головы Миши, — что я бы повторил.

Данил наклонился к его губам и целовал так, что у Миши поджимались пальцы на ногах. В животе возникло какое-то странное ощущение приносящее смутное удовольствие, а сердце билось с невероятной скоростью.

Казалось, что осколок всё таки попал ему в голову, а он и взаправду сейчас в труповозке, а то и в сырой земле. Потому что те ощущения, которые ему приносил поцелуй от Данила, нельзя получить на Земле. Потому что было феерически хорошо. Потому что казалось невозможным, что Данил разделяет его чувства.

Всё казалось слишком невозможным и маловероятным.
Потому что в СССР нет педерастов.

Но каким-то магическим образом, два педераста уснули в обнимку в "городе трёх революций".

Конечно они скрывали. Но каждую ночь они засыпали в обнимку. Каждый день Миша целовал в щёчку Данила на прощание и шутил, что "мамочка будет тебя ждать". Оставалась та неосязаемая забота, свойственная лишь действительно влюблённым людям.

Даша сразу всё поняла, а Лиза в силу возраста и не задумывалась об этом. Даша, когда застала их целующимися, весьма непрозрачно порекомендовала им быть поосторожней, потому что ладно она, но если узнают люди — им не сдобровать. Миша весь раскраснелся от интимности ситуации, а Данил благодарно согласился.

На деле ничего не поменялось потому что они настолько давно были влюблены, что все моменты свойственные парочкам уже и так прижились к ним. Они были счастливы.

И, когда двадцать седьмого января под залпы салютов они самозабвенно целовались перед окном (Даша взяла с собой Лизу и они пошли наблюдать салют с улицы), Миша и Данил чувствовали, что они были счастливы и что всё у них только начинается.