Замок, в который мой камердинер осмелился вломиться, чтобы мне, пораженному тяжкимнедугом, не ночевать под открытым небом, являл собою одно из тех нагромождений уныния ипышности, что в жизни хмурятся среди Апеннин столь же часто, сколь и в воображениигоспожи Радклиф [английская писательница, автор готических романов «Удольфские тайны»(1794), «Итальянец» (1797), действие которых происходит в Италии]. По всей видимости, егопокинули ненадолго и совсем недавно. Мы расположились в одном из самых маленьких инаименее роскошных апартаментов. Он находился в отдаленной башне здания. Его богатоестаринное убранство крайне обветшало. На обтянутых гобеленами стенах виселомногочисленное и разнообразное оружие вкупе с необычно большим числом вдохновенныхпроизведений живописи наших дней в золотых рамах, покрытых арабесками. К этим картинам,висевшим не только на стенах, но и в бесконечных уголках и нишах, неизбежных в зданиистоль причудливой архитектуры, я испытывал глубокий интерес, вызванный, быть может,начинающимся у меня жаром; так что я попросил Педро закрыть тяжелые ставни — уженаступил вечер — зажечь все свечи высокого канделябра в головах моей постели и распахнутькак можно шире обшитый бахромой полог из черного бархата. Я пожелал этого, чтобы отдатьсяесли не сну, то хотя бы созерцанию картин и изучению томика, найденного на подушке ипосвященного их разбору и описанию.
Долго, долго я читал — и пристально, пристально смотрел. Летели стремительные, блаженныечасы, и настала глубокая полночь. Мне не нравилось, как стоит канделябр, и, с трудомпротянув руку, чтобы не тревожить моего спящего камердинера, я поставил канделябр так, чтосвет лучше попадал на книгу. Но это произвело совершенно неожиданное действие. Лучибесчисленных свечей (их было очень много) осветили нишу комнаты, дотоле погруженную вглубокую тень, отбрасываемую одним из столбов балдахина. Поэтому я увидел яркоосвещенной картину, ранее мною вовсе не замеченную. Это был портрет юной, толькорасцветающей девушки. Я быстро взглянул на портрет и закрыл глаза. Почему я так поступил,сначала не ясно было и мне самому. Но пока мои веки оставались опущены, я мысленноотыскал причину. Я хотел выиграть время для размышлений — удостовериться, что зрениеменя не обмануло, — успокоить и подавить мою фантазию ради более трезвого и уверенноговзгляда. Прошло всего несколько мгновений, и я вновь пристально посмотрел на картину.Теперь я не мог и не хотел сомневаться, что вижу правильно, ибо первый луч, попавший нахолст, как бы отогнал сонное оцепенение, овладевавшее моими чувствами, и разом возвратилменя к бодрствованию.
