Сборник с короткими рассказами для итогового сочинения

Дина Рубина. Концерт по путевке "общества книголюбов" Искусство и ремесло

В юности меня пригрела слава. Точнее сказать - огрела. Окатила ливнемвсегородской известности, заливаясь за шиворот, забиваясь в уши и (если уждоводить образ до конца) слегка подмочив мозги, в ту пору и без тогопребывавшие в довольно скорбном состоянии. Началось с того, что, учась в девятом классе музыкальной школы приконсерватории, я послала в популярный московский журнал один из многих своихрассказов, которые строчила подпольно, кажется, с ясельного возраста. Чтомною двигало? Наивная провинциальная наглость. В рассказике, довольно смешном, фигурировали некоторые наши учителя,под своими почти именами и со своими физиономиями, воссозданными мною сантропологической точностью. Но самым смешным было то, что рассказнапечатали. Общественность содрогнулась. Из шестнадцатилетней балбески, хроническине успевающей по точным предметам, я разом превратилась в облеченного перомобличителя нравов. Я послала второй рассказ - его напечатали! Послала третий- напечатали! А выпороть и усадить меня за алгебру было совершенно некому,потому что на родителей вид моей шкодливой физиономии на страницахцентральной печати действовал парализующе. (Теперь я понимаю, что это было не что иное, как коварство судьбы,заманившей меня в литературные сети, в которых я так и барахтаюсь до сихпор. Со временем я даже разучилась играть на фортепиано, потому что всеконсерваторские годы писала рассказы, а к экзаменам учила только партиюправой руки, так как с правой руки сидит комиссия.) С первого курса консерватории начался довольно тяжелый период в моейжизни. На меня наложила тяжкую лапу одна гангстерская организация подскромным названием "Общество книголюбов". Там решили выполнить на моейлучезарной юности много лет горящий план по ПТУ. С кровожадной радостью менябросили в пасть юного читателя, который если что и читает с интересом, тактолько трехэтажный стих на стенах подъездов. Но сначала я всерьез полагала,что призвана сеять в этих сквернословящих цветах жизни разумное, доброе,вечное. Ради справедливости стоит отметить, что мне и на заводах приходилосьвыступать. И сейчас страшно вспомнить, сколько раз я отнимала у трудящихсяих обеденный перерыв, который государство, между прочим, гарантирует им втрудовом законодательстве. Но когда на очередной встрече с учащимися очередного ПТУ мнепосоветовали из зала кончать трепаться, а лучше прошвырнуться на сквервместе выпить пивка, я прозрела. Я поняла, что моя общегородская известностьгрозит перерасти во всенародную славу. И решила немедленно прекратить этобезобразие. Полгода я не отвечала на телефонные звонки и вообще всячески бегала откниголюбов, как бегает злостный неплательщик алиментов от своего личного,законного цветка жизни. Но однажды осенью меня застукали по телефону. Кроткои очень вежливо попросили выступить перед молодой аудиторией. Я осведомилась- не ПТУ ли это? Меня торопливо уверили - нет-нет, не ПТУ. - А кто это? - Молодая, пытливая аудитория. - А где это? - спросила я. И опять как-то подозрительно суетливо меня уверили: нет, не далеко, имашина будет. Гарантируют доставку в оба конца. Я помялась, похныкала еще,ссылаясь на крайнюю занятость, что было вопиющей ложью, и наконецсогласилась... ...В назначенный час я слонялась у подъезда "Общества книголюбов",ожидая обещанный транспорт. В сумке, перекинутой за спину, лежал мойтворческий багаж - три столичных журнала с моими рассказами. Мне быловосемнадцать лет, в активе я имела: новые джинсы, ослепительной силыглупость и твердое убеждение, что я - писатель. Пассив тоже имелся, нонезначительный: несколько задолженностей по музыкальным дисциплинам инесчастная любовь за прошлый семестр. Наконец подкатил транспорт - этакий крытый фургончик для перевозкинебольшой компании. Вполне обычный "рафик", если не считать однойстранноватой детали: окошки "рафика" были довольно крепко зарешечены. За рулем сидел молодой человек в форме, из чего я поняла, что выступатьпридется в воинской части. Молодой человек приоткрыл дверцу и крикнулпочтительно: - Товарищ писатель? Я подтвердила со сдержанным достоинством. - Сидайте в "воронок", товарищ писатель! - пригласил он приветливо. Мы поехали... Когда в зарешеченном окошке ханское величие мраморныхдворцов Ташкента сменилось глинобитным пригородом, я поняла, что воинскаячасть находится далековато. Когда кончился пригород и по обе стороны дорогиразбежались хлопковые поля, я поняла, что это - очень далеко. А мы всеехали, ехали, ехали... Часа через полтора машина остановилась перед высокими железнымиворотами, крашенными той особой темно-зеленой краской, какой у нас красятобычно коридоры больниц, тюрем и городских нарсудов - вероятно, для поднятиянастроения. С ворот на глинобитный проулочек отнюдь не браво глядели двеоблупившиеся красные звезды. Молодой человек в форме провел меня через проходную, тоже несколькосмутившую обилием решетчатых дверей, и мы пошли кривыми унылыми коридорами,пока не уперлись в дверь с табличкой "Начальник колонии". Я привалилась спиною к темно-зеленой стене и лопатками ощутила извечныйхолод казенного дома. - Это... куда же мы приехали?.. - слабо спросила я моего конвоира. - Как куда! В воспитательно-трудовую колонию... Нам писателя давнообещали, - и открыл дверь. Комната была уставлена столами, столы завалены штабелями папок "Личноедело Э...". За одним из таких столов, между двумя башнями из красных и синихпапок, глянцево блестело озерцо лысины. - Доставил, Пал Семеныч! - гаркнул мой провожатый. По озерцу лысиныдаже ряби не пробежало. Начальник колонии поднял голову, обнаружив суровый нос, чем-тонапоминающий приклад винтовки, и два маленьких, близко поставленных веселыхглаза. Этими глазами он несколько секунд оторопело меня разглядывал. - Терещенко! Ты кого привез? - спросил он. Терещенко испуганно вытащилпутевку "Общества книголюбов" и старательно прочел: - Пр... про-за-ика. - Терещенко, я ж писателя заказывал! Тут моя душа очнулась и затрепетала всеми фибрами авторского самолюбия. - Я как раз и есть писатель! - воскликнула я. - Прозаик, это кто пишетдлинными строчками и не в рифму. Так что вы зря беспокоитесь! Вот... - ясудорожно выхватила журналы из сумки. - Вот... можете убедиться... Начальник колонии надел очки и довольно долго изучал страницу журнала,время от времени поднимая от моей фотографии сверяющий милицейский взор.Потом крякнул, вышел из-за стола, одернул форменный китель и подал мнетвердую ладонь ребром, тоже похожую на приклад винтовки. Я обхватила ее ипотрясла как можно внушительней. - Мда-а... - как-то многозначительно протянул он, прикидывающе обмеряявзглядом всю меня, с моей сумкой, джинсами, рассказами и журналами. - Значить... вот что я скажу... Народ у нас молодой, искусстволюблить... Люблить искусство, - повторил он твердо и замолчал. Но вдругвстрепенулся и горячо продолжил: - Здесь что - главное? Главное, ни хрена небойся. Это, как с хищниками: нет куража - хана дело, веники... А я тебемилиционера дам и двух воспитателей. Сам я тоже пойду... Для авторитета...Вот... Вы на какие темы лекции проводите? - На морально-этические... - пробормотала я, чувствуя слабость вколенях. - О! То, что надо! Нам очень нужен идейный уровень!.. Терещенко!Пригласи Киселева с Абдуллаевым. Терещенко вышел, а начальник мне сказал: - Мой совет. Шпарь не останавливаясь. Пауз не делай. Чтоб они неопомнились... Ну... с Богом! Он пропустил меня в дверях и повел по коридорам. У выхода к намприсоединились Терещенко и еще двое в форме. Пока я шла под конвоем по огромному двору колонии, начальник, не безгордости простирая руку то вправо, то влево, бодро говорил: - А там вон ремонтный цех, ребята вкалывают, стараются. За ударный труд- досрочная воля... - или что-то в этом роде. Я шла, как в дурном сне, по пути нам успеливстретиться двое колонистов, к моему неприятному изумлению, не в наручникахи без вооруженного конвоя. Шли просто так, сами по себе - проходя, зыркнулина меня одинаково набыченными глазами из-под бритых лбов. Конвою-то у менямаловато, подумала я обреченно. Подошли к большому деревянному бараку, вероятно здешнему очагукультуры. Внутри гудело. - Народ уже согнали, молодцы, - удовлетворенно заметил начальник. - Этонаш актовый зал... Несмотря на состояние сильнейшей анестезии, я отметила, что их актовыйзал похож на вагон-теплушку времен войны: длинный, дощатый, битком набитыйсеро-черными ватниками. Лица же над ватниками... Лиц не было. Я их невидела. Страх и отвращение слепили глаза. Были серые, тусклые, бритоголовыерожи. Без возраста. Все это гудящее месиво удерживали несколько воспитателей, снующих вдольрядов. Начальник колонии помог мне взойти на сколоченную из досок сцену сразбитым фортепиано, скалившимся открытой клавиатурой, и зычно крикнул взал: - Значить, так!! Здесь сейчас выступит... пру... про... заик... Чтобыбыло ша! Ватники, с кочками бритых голов, озверело затопали, засвистели инецензурно-восхищенно заорали. Надо полагать, здесь это считалосьаплодисментами. Потом наступила... Ну, тишиной это можно было назвать тольков сравнении с ядерным взрывом, но к этой минуте мое авторское самолюбиедавно уже валялось в глубоком обмороке, и единственное, чего мне хотелосьжалобно и страстно, - чтобы на зарешеченном "рафике" меня вывезли отсюдапоскорее куда-нибудь. Зыбким голосом, не поднимая глаз от страницы, ябормотала текст своего рассказа... Прошла минута, две. Справа кто-то изватников стал демонстративно мученически икать, слева - наоборот, так женатужно кашлять. Вдруг из задних рядов сказали громко и лениво: - Ну, хвать уже! Пусть поет... Я запнулась и выронила журнал. Ужас мягко стукнул меня в затылок ихолодными струйками побежал по спине. Тем более что я вспомнила про советначальника - не делать пауз. Я попятилась по сцене, наткнулась на фортепианои, не удержав равновесия, с размаху села на открытую клавиатуру... Ватникивзревели от восторга. Барак сотрясался. - Э-эй, кадра!! - орали мне. - Сыграй еще этим самым!!! Но дикий аккорд, неожиданно извлеченный из инструмента далеко не самойталантливой частью моего тела, как это ни странно, вдруг привел меня вчувство. Я увидела путь к спасению. Решительно плюхнувшись на колченогий стул, я ударила кулаками побасовому и верхнему регистрам, и ватники вдруг заткнулись. - Я спою! - выкрикнула я в отчаянии. - Я спою вам "Первача я взял, нольвосемь, взял халвы"... Если... если будет ша! Взяла три дребезжащих аккорда и запела им Галича... У меня тряслисьруки и перехватывало горло, но я допела песню до конца и не прерываясьперешла на "Облака". Облака плывут, облака, В милый край плывут, в Колыму, И не нужен им адвокат, И амнистия ни к чему... - пела я в гробовой тишине, и постепенно дрожь в руках унималась, и мойнебольшой голос звучал свободней... Я подковой вмерз в санный след. В лед, что я кайлом ковырял, Ведь недаром я двадцать лет Протрубил по тем лагерям... На пятой песне один из ватников на цыпочках принес стакан с водой ибесшумно поставил передо мной на крышку инструмента... Я пела и пела, неостанавливаясь, не объявляя названия песен, я длилась, как долгоиграющаяпластинка, вернее, как одна непрерывная кассета, потому что пластинокАлександра Галича тогда у нас не существовало. Когда в горле совершенно пересохло, я потянулась за стаканом воды ибросила взгляд на ватники в зале. И вдруг увидела лица. И увидела глаза.Множество человеческих глаз. Напряженных, угрюмых. Страдающих. Страстных.Это были мои сверстники, больше - мое поколение, малая его часть, отсеченнаязаконом от общества. И новый, неожиданный, электрической силы стыд пронзилменя: это были люди с Судьбой. Пусть покалеченной, распроклятой ипреступной, но Судьбой. Я же обладала новыми джинсами и тремя рассказами встоличных журналах. Глотнув холодной воды, я поставила стакан на крышкуинструмента и сказала: - А сейчас буду петь вам Высоцкого. Они не шелохнулись. Я запела "Охотуна волков", потом "Протопи ты мне баньку", потом "Дом на семи ветрах"...Сколько я пела - час? Три? Не помню... Вспоминаю только звенящую легкость вобласти души, словно я отдала им все, чем в ту пору она была полна. И когда поняла, что больше ничего не сыграю, я поклонилась и сказалаим: - Все. Теперь - все. Они хлопали мне стоя. Долго... Потом шли за мной по двору колонии и всехлопали вслед. Начальник радостно тряс мою руку и повторял: - Что ж ты сразу не сказала, что можешь! А то - как мокрая курица:ко-ко-ко с журнальчиком... На обороте путевки "Общества книголюбов", где положено писать отзыв овыступлении, он написал твердым почерком: "Концерт прошел на высоком идейномуровне. Отлично поет товарищ прозаик! Побольше бы нам таких писателей!" ...Зарешеченный "рафик" унес меня в сторону городской вольной жизни, ктой большей части моего поколения, которая официально не была лишенаконституционных прав. У подъезда "Общества книголюбов" я выпорхнула измашины и, перекинув сумку за спину, на прощание махнула рукой Терещенке. Все, пожалуй... Но иногда я вспоминаю почему-то небольшой квадратскользящего неба, поделенный прутьями решетки на маленькие, голубовато-синиепайки. И еще вспоминаю: как они мне хлопали! Я, наверное, в жизни своей неуслышу больше таких аплодисментов в свой адрес. И хлопали они, конечно, немне, а большим поэтам, песни которых я пропела, как умела, под аккомпанементразбитого фортепиано. Не думаю, чтобы мой неожиданный концерт произвел переворот в душах этихотверженных обществом ребят. Я вообще далека от мысли, что искусствоспособно вдруг раз и навсегда перевернуть человеческую душу. Скорее, онокаплей точит многовековой камень зла, который тащит на своем горбучеловечество. И если хоть кто-то из тех бритоголовых моих сверстников сумел,отбыв срок, каким-то могучим усилием характера противостоять инерции своейсудьбы и выбраться на орбиту человеческой жизни, я льщу себя мыслью, что,может быть, та давняя капля, тот мой наивный концерт тихой теньюсопутствовал благородным усилиям этой неприкаянной души...1986