Джони взял ружьё

Глава пятая

Все вокруг сливалось, и он никак не мог к этому привыкнуть. То его несло прямо над белыми облаками, и было страшно сознавать свою ничтожность на фоне громады неба.
То он возлежал на мягких подушках, несущих его ногами вперед по какому-то неровному, ухабистому грунту. Но большую часть времени он покачивался в кильватере парохода, плывущего по реке Колорадо, как раз там, где она протекает через Шейл-Сити. Он лежал в реке, бежавшей мимо его родных мест.
Это было задолго до поездки в Лос-Анджелес, задолго до знакомства с Карин, задолго до отправки на войну в расцвеченном флагами эшелоне, когда мэр города произносил свои речи.
Он плыл на спине. У самого берега стояли плакучие ивы и пышно рос духовитый клевер.
Жаркое солнце жгло его лицо, но зато живот и спина охлаждались водой, которая еще совсем недавно была снегом в горах. Он плыл и думал о Карин.
Знаешь, Карин, а здесь, правда, очень приятно плыть. Ты откинься назад, откинься поудобнее. Вот так. Чувствуешь, как приятно? Я так люблю качаться на воде, и тебя тоже люблю. Плыви, Карин, держи голову над водой, чтобы свободно дышать. Только плыви ближе, Карин. Как это здорово — плыть и плыть неведомо куда. Да и не все ли равно куда? Пусть река сама позаботится обо всем. Ничего не делать и двигаться в никуда. Лежать вот так на поверхности воды, когда тебе и прохладно и жарко, думать о чем-то и все-таки ни о чем не думать. Держись поближе ко мне, Карин. Не уплывай. Поближе, поближе, милая, и будь осторожна, а то вода зальет тебе лицо. Мне никак не перевернуться на живот, могу лежать только на спине, поэтому, пожалуйста, не отплывай так далеко. Карин, где ты? Не могу найти тебя, твое лицо погружается в воду. Не утони, не надо, чтобы заливало лицо. Вернись, Карин, ведь так и захлебнуться недолго, еще разбухнешь от этой воды и станешь как я. Ты сейчас пойдешь ко дну, Карин, утонешь. Осторожнее, ради бога, осторожнее! Вернись, Карин... Ты ушла. Кажется, тебя здесь и не было. Я один посреди реки, и вода заливает мне нос, и рот, и глаза...
Вода заливала ему лицо, и он не мог ничего сделать. Как будто голова перевешивала тело и никак нельзя было удержать ее на поверхности, она тянула его вниз. Или, возможно, тело стало много легче головы и не могло ее уравновесить. Вода плескала ему в глаза, захлестывала нос и рот, он не успевал отплевываться. Он скользил ногами вперед, против течения, превратился в какие-то водяные лыжи — только ноги торчали наружу, а голова ушла под воду. Его несло все быстрее и быстрее, и он понимал, что если сейчас же не остановится, то утонет в бурлящем потоке.
Он начал тонуть. Изо всех сил напряг шейные мускулы, стараясь высунуть нос из воды, но это не получалось. Он пытался плыть, но разве может человек плыть, если у него нет рук? Он погружался все глубже и глубже, еще глубже и еще, а потом совсем утонул, покорно ушел на темное дно реки; а чуть повыше, в каких-нибудь шести или восьми футах над ним, было солнце, и ивы, и сладкий клевер, и воздух. Он утонул без борьбы, потому что не мог бороться, да и нечем было. Как в дурном сне, когда кто-то гонится за тобой, и ты перепуган насмерть, но спасения нет — бежать ты не в состоянии. Твои ноги застряли в бетоне, бетон застыл, и ты не можешь шевельнуть ни одним мускулом. Вот почему ты утонул.
Джо лежал под водой и думал: какой же это позор — лежать на дне, когда от воздуха и солнечного света тебя отделяют всего шесть или восемь футов! Какой же это позор — лежать на дне, когда достаточно было бы встать на ноги и поднять руку, чтобы коснуться ивовой ветки, колышущейся над водой словно волосы девушки, волосы Карин. Но раз ты утонул, значит, встать уже не можешь. Раз ты мертв и лежишь на дне, значит, с тобой уже ничего не случится, только время будет бежать, как струящаяся по тебе вода.
Все замельтешило перед его глазами. Осветительные ракеты, и бомбы, и дуги трассирующих пуль, и огромные белые вспышки вихрем проносились в голове, шипели и вонзались во влажную мякоть мозга. Он отчетливо слышал это шипение. Так шипит пар, вырываясь из цилиндра паровоза. Он слышал взрывы, и завывание, и стоны, и слова, которые ничего не означали, и свистки, такие резкие и пронзительные, что они как ножи врезались в уши. Все ослепляло его, все оглушало, он чувствовал такую нестерпимую муку, что казалось, будто вся боль, какая только есть на земле, затаилась где-то между его лбом и задней стенкой черепа и лупит изнутри кувалдой, пытаясь вырваться наружу. Боль была такая, что он лишь беззвучно повторял — пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо, не надо, не надо, лучше я умру.
И вдруг все внезапно успокоилось. В голове стало тихо. Огни перед глазами сразу погасли, будто кто-то дернул рубильник и выключил их. Боль тоже ушла. Осталось только ощущение мощной пульсации крови в мозгу, и мозг то сжимался, то разжимался. Но это было вполне терпимо, даже безболезненно. Какое же это облегчение, когда всплываешь со дна на поверхность! Опять можно думать.
И он подумал — что ж, парень, хоть ты и глух, как чурка, но больше у тебя ничего не болит! У тебя нет рук, но и боли нет, ты уже никогда не опалишь себе ладонь, не порежешь ненароком палец, не саданешь по ногтю молотком, забивая гвозди. Выходит, тебе повезло. Ты жив и не испытываешь боли, а это куда лучше, чем быть живым и исходить мукой. Да и вообще, мало ли чем может заняться глухой, безрукий парень. Только бы не чувствовать боли, от которой на стенку лезешь. В конце концов, вместо рук можно приспособить какие-нибудь крючки или еще что-нибудь; можно научиться понимать по губам, и хоть это, скажем прямо, не такое уж счастье, но все же ты не лежишь на дне реки и боль не разрывает тебе мозги. Кругом полно воздуха, тебе не надо за него бороться, а рядом растут плакучие ивы, и ты можешь думать, и боли нет.
Он не понимал, почему санитарки, или кто там еще ходит за ним, кладут его так неровно. Нижняя половина его туловища легка как перышко, а голова и грудь мертвым грузом тянут его вниз. Видать, оттого ему и померещилось, будто он тонет. Просто голова была слишком низко. Вот если поправить постель так, чтобы лежать ровно, вот тогда, пожалуй, будет лучше. По крайней мере, не будешь больше тонуть.
Он начал работать ногами, пытаясь выровнять под собой постель, но из этого ничего не вышло — у него не было ног. Они отняли ему обе ноги где-то у самых бедер.
Нет ног!
Не бегать тебе больше, не ходить, не ползать — ног-то нет! И не работать больше. Нет ног — вот ведь как! И пальцами не пошевелить. Какое же это чудо, какое счастье — пошевелить пальцами ног! Нельзя, не будет и этого!
Или, может, подумать о чем-нибудь, что есть на самом деле, и сразу исчезнет этот страшный сон про безногость? О пароходах, о буханках хлеба, о девушках. Подумать о Карин, о пулеметах, книгах, жевательной резинке, поленьях... Но мысли о конкретных вещах не помогали, потому что это не был сон. Это была правда.
Так значит, вот почему голова была как бы ниже ног. Ведь ног-то нет, потому они и кажутся невесомыми. Вполне естественно. Воздух очень легкий. Даже ноготь на пальце ноги и то тяжелее.
Нет рук, нет ног...
В ужасе он откинул назад голову и начал истошно кричать. Но и это осталось лишь намерением, потому что рта у него не было, и кричать он не мог. Не услышав собственного крика, он так изумился, что принялся двигать челюстями, как человек, который пробует какое-то незнакомое ему кушанье. Самая мысль об отсутствии рта казалась настолько нереальной, что даже не вызвала беспокойства. Он пытался работать челюстями, но челюстей не было. Он пытался провести кончиком языка по деснам и зубам, по нёбу, словно очищал рот от застрявших зернышек малины, но у него не было ни языка, ни зубов. Не было десен, не было губ. Он попробовал глотнуть слюну, но не смог — глотать было нечего и нечем.
Он начал тяжело дышать, задыхаться, словно кто-то прижал матрас к его лицу. Он дышал быстро и прерывисто, но в сущности он и не дышал — воздух не проходил через его нос. У него не было носа. Он чувствовал, как опускается, поднимается и трепещет его грудь, но сквозь то, что было его носом, не проходила и самая маленькая струйка воздуха.
И снова его охватило дикое, паническое желание умереть, убить себя. Он попытался дышать пореже, совсем не дышать, чтобы задохнуться. Он чувствовал, как внутри горла напряглись и сомкнулись мускулы, чтобы не пропустить воздух. Но хотя воздух не проникал в горло, грудь продолжала дышать. Легкие получали воздух. Воздух поступал в легкие не из горла, а откуда-то еще.
Теперь он уже ясно понимал, что умирает, но любопытство не покидало его. Не хотелось умереть, не разобравшись во всем. Когда вдруг выясняется, что у тебя нет ни носа, ни рта, ни языка, ни нёба, — неудивительно, если недосчитаешься чего-нибудь еще. Но это же невероятно — в таком состоянии человек должен умереть! Ведь нельзя же в самом деле лишиться чуть ли не всего себя и все-таки остаться живым. С другой стороны, если ты так ясно сознаешь свои потери и можешь думать о них, — значит, ты жив. Разве мертвецы думают? Мертвецы не любопытны, а тебя одолевает любопытство, и, следовательно, ты еще не умер.
Он попробовал подвигать мускулами лица, напрягая их что было сил, но ощутил лишь пустоту. Там, где были рот и нос, теперь, видимо, нет ничего, только дырка, перекрытая бинтом. Он попытался определить размеры этой дыры, как-то отграничить ее края, нервами и порами лица ощутить ее очертания, выяснить, куда и насколько она простирается.
Но это было то же, что вглядываться в кромешную тьму, пока глаза не вылезут из орбит. Это был какой-то полуосязательный процесс, стремление что-то ощутить кожей, непослушной приказаниям мозга. Нервы и мускулы его лица, словно змеи, ползли вверх, ко лбу.
Дыра начиналась у основания гортани, как раз там, где полагалось быть челюсти. Теперь он чувствовал, как кожа окаймляет ее края. Она расширялась и почти достигала основания ушных раковин, если хоть они остались. А верхний край ее проходил, кажется, где-то над переносицей, которой тоже не было. Значит, не было и глаз. Их просто не могло быть. Он был слеп.
Странно, но он не почувствовал ни малейшего волнения. Он был спокоен, точно владелец магазина, который, производя весеннюю инвентаризацию, сам себе говорит: так, значит, глаз нет, надо включить их в список заказов. У него не было ни ног, ни рук, ни глаз, ни ушей, ни носа, ни рта, ни языка. Что за бредовый сон, что за чертовщина! Должно быть, это все-таки только сон. Надо немедленно проснуться, не то он спятит. Живые такими не бывают. В подобном состоянии человек мертв, а он жив, значит, это неправда. Просто ему что-то снится. Но это не был сон.
Он мог сколько угодно твердить себе, что это сон, но ничто бы не изменилось. Потому что это была явь. Теперь он представлял собой лишь кусок мяса, нечто вроде крупных хрящевых срезов, которые старый профессор Фогель показывал на уроках биологии. Хрящи не содержат в себе ничего, кроме какой-то отвлеченной жизни, и могут расти в определенной химической среде. Однако он возвышается над хрящом. У него есть мозг, и мозг этот мыслит, чего профессор Фогель никак не мог бы сказать о тех хрящах. Да, он мыслит, а это чего-то стоит. Но нет же! Нет, нет, нет... Так жить невозможно, так можно только сойти с ума. Однако он и умереть не мог, ибо не мог покончить с собой. Если бы хоть дышать, как все, тогда другое дело, тогда бы он умер. Вроде бы непостижимо, но факт: задерживаешь дыхание и погибаешь. Но он и дышит не так. Легкие сами качают воздух, и он не может отключить их. Он не может ни жить, ни умереть.
Нет, нет, это неправда. Нет, нет, нет... Мама!
Мама, где ты?
Скорее, мама, скорее разбуди меня. Меня одолевают кошмары, мама, где ты? Мама, скорее! Я лежу здесь. Здесь, мама. Здесь, в темноте. Возьми меня на руки, убаюкай... Баю-баюшки-баю... Вот так, а теперь я усну... Мама, мама, скорее, — я не могу проснуться. Сюда, мама, сюда... Ветер, вей помаленьку, раскачай-ка колыбельку... Подними меня высоко, высоко...
Мама, ты ушла и забыла меня. А я — вот он. Не могу проснуться. Разбуди меня, мама. Я не могу пошевельнуться. Держи меня крепко. Я боюсь. Ой, мамочка, спой мне, и выкупай меня, и расчеши мне волосы, и промой мне уши, и поиграй моими пальчиками, сведи и разведи мои ладошки, и подыши мне в нос, и поцелуй меня в глаза и в губы, как ты это делала с сестренкой Элизабет — я сам видел — и как ты, наверное, делала это и со мной. Тогда я проснусь, и буду с тобой, и уже никогда и никуда не уеду, и ничего не буду бояться, и не увижу страшных снов. О нет, нет...
Я не могу больше. Не могу. Я не могу закричать, пошевелиться, дернуться, не могу позвать на помощь. Совсем не могу. Не могу больше. Нет, нет, не могу...
Пожалуйста, поверьте, не могу больше. Пожалуйста, не надо, не надо. Помогите мне. Не могу я лежать так до самой смерти, ведь до нее мне, может, жить еще и жить. Я не могу так. Это невозможно, просто немыслимо.
Я не могу дышать, но все-таки дышу. Мне так страшно, что я не могу думать, но все-таки думаю. Пожалуйста, о, пожалуйста, не надо. Не надо, не надо. Ведь это не я. Помогите! Не может быть, чтобы это был я. Не я, нет, не я.
О, прошу вас, тысячу раз прошу. Нет, пожалуйста, нет, не нужно так. Пожалуйста. Это не я...