Джони взял ружьё

Глава семнадцатая

Он проснулся, как просыпаются после разгульной пьянки, когда в голове туман и помутненный мозг медленно и мучительно возвращается к действительности. Он проснулся, отбивая головой сигнал О. Это стало непременным признаком его пробуждения. При первом же проблеске сознания он уже морзил, и потом, когда выбивался из сил, переставал соображать и сон одолевал его, машинально продолжал сигналить. Он лежал, ни о чем не думая, изболевшийся мозг словно пульсировал, а голова стучала в подушку.
Помогите!..
Когда мозг его прояснился и начал думать, а не только чувствовать, он перестал морзить и притих. Произошло нечто крайне важное: у него появилась новая дневная сестра.
Он это понял, как только отворилась дверь и она зашагала по комнате. У нее была легкая походка, тогда как прежняя дневная сестра — та, что работала так быстро и споро, — ступала тяжело. Новой сестре требовалось пять шагов, чтобы дойти от двери до койки. Значит, она пониже той, другой сестры и, вероятно, помоложе ее, потому что дрожание пружин от этих еще незнакомых шагов казалось ему плавным и даже каким-то радостным.
Он не мог припомнить дня, когда старая сестра не явилась бы и не сделала все то, что полагалось. Теперь он присмирел и насторожился. Это походило на узнавание какой-то тайны, на открытие нового мира. Не колеблясь ни секунды, новая сестра быстро откинула его одеяло. Потом, как и все ее предшественницы, с минуту неподвижно стояла у его постели. Он знал — она в упор смотрит на него, ибо ее, конечно, предупредили об ожидающем ее зрелище. Но действительность была, видимо, настолько страшнее любого описания, что в первое мгновение она могла только смотреть. Затем, вместо того чтобы торопливо укрыть его, или, как это делали другие, стремглав выбежать из палаты, или застыть на месте, орошая слезами его грудь, она положила ему на лоб ладонь. Еще никто не делал этого так, как она. И никто, наверное, не смог бы сделать это так. Не всякий, например, способен положить руку рядом с открытой раковой опухолью, настолько ужасающей, что не то что прикоснуться, а и помыслить об этом жутко. А вот эта новая сестра, с легкой и счастливой походкой, ничуть его не испугалась.
Она положила ладонь на его лоб, и он почувствовал, что ладонь эта — молодая, маленькая и влажная. Она положила ему ладонь на лоб, и он попытался сморщить кожу — показать, как его обрадовало ее прикосновение. Это было вроде передышки после долгого, напряженного труда. Это было почти как сон — ласковая, успокаивающая ладонь на лбу.
Затем он подумал, чего можно ждать от этой новой сестры. Старая почему-то ушла. Ну и бог с ней! Она никогда не понимала его усилий, никогда не понимала, что каждой клеткой своего существа он пытался разговаривать с нею. Она не обращала никакого внимания на его сигналы, разве что пробовала прекратить их. Но вот ее нет, и вместо нее появилась новая сестра, молодая новая сестра, смелая и ласковая. Сколько она пробудет с ним — кто знает! Может, выйдет из комнаты и больше никогда не вернется. Но сейчас эта девушка с ним, и он верил, что каким-то образом она чувствует то же, что и он, — иначе не положила бы так быстро ладонь на его лоб. И если он сумеет подавать ей очень точные, очень ясные и определенные сигналы азбуки Морзе, она, возможно, поймет то, чего никто другой не пытался понять.
Она, быть может, поймет, что так он разговаривает. Вернется старая сестра, и он, пожалуй, уже никогда не услышит шагов новой девушки, вместе с нею уйдет его последняя надежда. Морзи он хоть до конца своих дней — никто не поймет, что он пытается сотворить чудо.
Новая сестра словно оттягивала исполнение смертного приговора, она дала ему единственную, крохотную надежду за все часы и недели его новой жизни.
Он напряг шейные мускулы и приготовился к очередной серии ударов головой о подушку. Но начать помешала еще одна странная вещь: девушка расстегнула его рубашку и обнажила ему грудь. Потом стала водить пальцем по груди. Не поняв, к чему это, он слегка опешил. Потом, сосредоточившись, постепенно понял, что палец ее движется не беспорядочно, а выводит какой-то контур, повторяя его много раз. Он понял, что за этим кроется определенный смысл, и решил во что бы то ни стало докопаться до него. Словно верный пес, изо всех сил старающийся угодить своему хозяину и понять его, он застыл и сосредоточил все свои мысли на контуре, который чертила сестра.
Сначала он заметил, что контур округлый, без прямых линий, без углов, — какая-то большая завитушка, что-то вроде буквы О, но не замкнутой, а прерванной на одной стороне. Раз за разом сестра прочерчивала этот контур на его груди, то быстро, то медленно. Иногда, завершив линию, она останавливалась, и в этом необычном взаимопонимании, которое, казалось, возникало между ними, такие паузы как бы означали вопрос: ты понял меня? Если понял — ответь.
В каждый перерыв он кивал головой, а она снова и снова повторяла контур, и вдруг разделявший их барьер исчез, произошла мгновенная вспышка достижения, и ему стало ясно, что она делает. Она чертила на его груди букву С. Он быстро кивнул — мол, вас понял, и она тут же одобрительно погладила его лоб, как бы говоря ему — ты же просто замечательный, чудесный парень, как ты стараешься и как быстро все усваиваешь. И принялась чертить другие буквы.
Теперь дело пошло быстрее, ибо он понимал, что она делает. Он попытался потуже натянуть кожу на груди, чтобы лучше чувствовать движение ее пальца. Иные буквы он улавливал прямо с первого раза. Так он узнал букву Р и кивнул, потом О и опять кивнул, потом Ж, после чего наступила долгая пауза. Остаток букв хлынул в его сознание стремительным потоком. Тут было Д, и Е, и С, и Т, и В, и О, и М, и X, и Р, и И, и С, и Т, и О, и В, и Ы, и М, и все это складывалось в три слова: «С рождеством Христовым!»
С рождеством Христовым, со светлым, светлым рождеством Христовым!
Наконец он догадался: прежняя сестра куда-то уехала на праздники, а новая, вот эта, молодая, милая, красивая, понятливая новая сестра поздравляет его с рождеством. Он неистово закивал ей в ответ, и кивки его означали — и тебя с рождеством Христовым, и тебе, дорогая, я желаю радостного, счастливого — о, знала бы ты только, какого счастливого — рождества.
И в припадке истерического счастья он подумал — четыре года, или пять, или шесть, право не знаю, сколько их прошло, этих лет моего полного одиночества. Все мои труды были напрасны, все мои способы уследить за ходом времени ничего не дали, но сейчас это не важно — я уже не одинок. Год за годом, долгие, долгие годы одиночества, и вдруг кто-то прорвался ко мне, беседует со мной, говорит мне — с рождеством Христовым! Это как ослепительный белый луч среди мглы. Как величественный, прекрасный звук среди тишины. Как раскатистый хохот среди смерти. Пришло рождество, и кто-то пробился ко мне и желает мне счастливого праздника.
Он слышал звон бубенчиков санных упряжек и хруст снега, видел за окнами зажженные свечи, их теплый желтый свет на снегу: в венках из падуба, точно раскаленные угольки, рдели красные ягоды, а над головой раскинулось ясное небо, усеянное чистенькими бело-голубыми звездочками, и вокруг были разлиты мир, и радость, и легкость, ибо настало рождество. Он вернулся в мир, к людям.
С рождеством Христовым, с рождеством Христовым!
Это было в сочельник, ночью, в доме затихшем: Ни движенья, ни скрипа, ни шороха мыши. К очагу мы чулочки подвесили, веря, Что святой Николай [2]скоро будет у двери.
С тех пор как он себя помнил, каждый сочельник мать декламировала это стихотворение. Даже когда он подрос и уже не верил в Деда Мороза, даже когда ему было шестнадцать или семнадцать лет, в канун рождества она всегда читала эти стихи. В первые годы, когда все жили вместе, слушать чтение матери было одно удовольствие. В канун рождества, прежде чем укладываться спать, они собирались в гостиной своего дома в Шейл-Сити. Правда, отец допоздна задерживался в магазине, чтобы выполнить поступившие в последнюю минуту рождественские заказы, но ровно в десять вечера магазин закрывался, и отец приходил домой. На улице лежал снег, и было холодно, но в гостиной всегда царил уют, в пузатой печке горел уголь, и ее основание окрашивалось дымчатым красным свечением.
Элизабет, самая младшая, уже спала, но Кэтрин, отец, мать и он сам были в сборе. Кэтрин облачалась в ночную рубашку, а платье и белье бросала около печки, чтобы в рождественское утро надеть все теплое. Камина у них не было, и поэтому чулки развешивались на спинке стула. Здесь висели чулки всей семьи — вплоть до маленьких чулочков Элизабет. Отец усаживался в кресло, Кэтрин устраивалась у его ног, мать садилась в другое кресло, держа раскрытую книгу в руках. Никто не понимал, зачем это читать по книге стихи, которые все давно уже знают наизусть, но так было принято. Сам он сидел на полу, обняв руками колени, не отрывая глаз от печки, где за слюдяными оконцами полыхало пламя.
Свежевыпавший снег в лунном свете блистал, Словно в полдень, и что же я вдруг увидал? Мчатся санки в упряжке, ближе с каждым мгновеньем, А в упряжке той восемь малюток оленей.
Никто из них никогда не забывал это стихотворение. Они могли прочитать его целиком на память в любое время года. Как же иначе — ведь рождественские стихи! Когда они их слушали, им казалось, что в гостиной царит атмосфера заманчивой таинственности. У каждого члена семьи был свой, известный только ему тайник, где он хранил подарки для остальных. Считалось бесчестным выслеживать чужой тайник в канун рождества, но делиться своими догадками позволялось.
Когда мать читала стихи, глаза ее теплели и лицо светилось счастьем, потому что она была у себя дома, в своей семье, и все были живы и здоровы, и был сочельник, и она снова, в который уже раз, читала знакомое стихотворение. Быть дома в канун рождества! Как это тепло, и надежно, и спокойно. Как приятно сидеть в уютной комнате с жарко натопленной печкой и чувствовать — вот оно, твое гнездо среди всеобщего одичания, твое навеки безопасное гнездо. Никогда оно не исчезнет, не будет разорено, никто в него не вторгнется.
А теперь... Что сегодня вечером делает мать, подумал он. Отца больше нет, сам он далеко, и вот снова наступил сочельник. Мыслимо ли, что мать не читает в эти минуты традиционное стихотворение?! Ему мерещился ее голос, нараставший от возбуждения, когда она доходила до кульминации:
«Эй, Скакун, и Танцор, и Лиса, и Прыгун, Купидон и Комета, Громобой и Моргун!» На крыльцо, вверх по стенке, все выше и выше, — И на крышу... И вот уже нет их на крыше.
Карие глаза Кэтрин, выглядывавшей из-за отцовских ног, смотрели сосредоточенно, но в них мелькали искорки. Взор отца затуманивался, словно, отключившись, он на свой взрослый лад представлял себе эту картину. Лицо матери оживлялось, а голос звучал все торжественнее, когда она читала, как Дед Мороз, спустившись вниз по дымоходу и многозначительно кивнув головой, принимается за свое дело, не переставая хохотать и трясти жирным брюшком. Затем, приложив палец к переносице и снова кивнув, он взвивается вверх, и тогда всем чудится — по черепице крыши бьют оленьи копытца, восьмерка зверьков торопится поскорее доставить санки к следующему дому.
Свистнул им Николай, и опять во весь дух Полетела упряжка, легка точно пух. Я услышал, как он прокричал из саней: «Доброй ночи! Веселых рождественских дней!»
Когда голос матери замирал, вся семья с минуту оставалась неподвижной. Никто ничего не говорил — все ждали. Мать откладывала в сторону стихи и вместо них брала Библию. В Библии лежала закладка, мать раскрывала книгу сразу на нужном месте и вновь принималась читать. Она читала о Христе-ребенке, о Иисусе-младенце, о том, как он родился в яслях, как над Вифлеемом зажглась звезда, как к новорожденному отправились волхвы, как в эту ночь все ангелы небесные приблизились к земле, чтобы петь о мире, о Христе-младенце и о доброте человеческой.
И снова ему слышался голос матери, читавшей все это так мягко и так почтительно, что слова, слетавшие с ее уст, казались музыкой. Как ни странно, но сам он почему-то никогда не читал библейского рассказа про рождество, а только слушал его в чтении матери. Он не мог вспомнить слова, но все еще видел образы, возникавшие в его голове, когда мать читала. Он знал эту историю от начала и до конца.
Все люди устремились в Вифлеем, потому что настала пора сбора податей. Каждому надлежало явиться в здание суда, зарегистрироваться и уплатить налог. Весь день в Вифлеем стекался народ, и к вечеру город был переполнен. Среди прибывших оказался человек по имени Иосиф — плотник из города Назарета.
Прежде чем двинуться в путь, Иосифу пришлось переделать много поденной работы, а его жена Мария была беременна и не могла ему помочь; поэтому они сильно задержались и прибыли на окраину Вифлеема, когда уже было темно.
Как только они очутились в городе, Иосиф принялся искать дешевый ночлег. Зарабатывал он очень скромно и, кроме налоговых денег, имел при себе ровно столько, чтобы заплатить за одну ночевку. Они шли от одних меблированных комнат к другим, и Мария все больше тревожилась — ее предродовые боли усиливались с каждой минутой. Однако куда бы они ни обращались, везде было полно, ибо уже в те времена бедняков хватало, и они опередили Иосифа и разобрали все дешевые комнаты. Наконец супруги вновь пересчитали свои деньги, и Иосиф решил попытать счастья в гостинице, надеясь получить там недорогой номер с окнами во двор. Если же его денег не хватит, он мог бы утром сделать что-нибудь по хозяйству и таким образом рассчитаться сполна.
Но и гостиница была переполнена.
Тогда Иосиф очень серьезно сказал менеджеру гостиницы — видите ли, сказал он, я пришел издалека, и со мной моя жена, которая вот-вот должна родить младенца. Посмотрите — вон она сидит на осле. Еще сама совсем ребенок, к тому же очень напугана. Ей, конечно, не следовало приезжать сюда, это ясно, но я не мог оставить ее одну и не мог найти человека, который посидел бы около нее ночь, потому что все уехали в Вифлеем платить налоги. Так что я обязательно должен раздобыть ей место для ночлега, и все тут.
Менеджер гостиницы всмотрелся в темноту и разглядел бледное испуганное лицо Марии. Хорошенькая, подумал он, и в самом деле перепуганная, — ее муж не врет. Будет страшный скандал, если она разродится прямо здесь. И чего, спрашивается, рожать детей, раз это не по карману. Но что тут поделаешь? Ладно, сказал он Иосифу, кажется, найдется и для тебя местечко. Видишь этот проход? Пойдешь по нему до конца — там хлев. В глубине хлева стоят ясли. Я прикажу батраку набросать в них сена, получится вполне удобно. Скажу тебе прямо: будет очень неприятно, если она разрешится от бремени этой ночью. Своими криками она всполошит моих постояльцев, а у меня останавливаются только весьма знатные люди, сегодня среди них есть даже три римских конгрессмена. Ну ладно, ступай в хлев.
Иосиф поблагодарил и пошел к Марии. Эй, погоди, чуть не забыл, закричал ему вдогонку менеджер, не зажигай в хлеву никаких светильников. Это запрещено моей страховкой, и я не желаю, чтобы ее из-за тебя аннулировали. Иосиф пообещал быть осторожным, а менеджер вернулся к себе — в тепло и, стоя перед горящим камином, подумал — просто стыдно рожать детей когда и где попало. Сегодня выдалась славная, прохладная ночка, и я надеюсь, эта женщина не наделает глупостей.
Придя в хлев, Иосиф зажег фонарь, устроил удобное ложе из сена, и на нем Мария родила младенца. То был мальчик. Они завернули его в простыню, специально прихваченную из дому, и Мария, крепкая и ладная, плотно прижала к себе ребенка. Я была почти уверена, что рожу мальчика, сказала она Иосифу. Как мы его назовем? — спросил он ее. Мне бы хотелось назвать его Иисусом, сказала Мария. Она быстро посмотрела на младенца, затем снова на Иосифа. В ее глазах уже не было страха, а на устах играла улыбка.
Но Иосиф, глядя на них обоих, не улыбался. Мария заметила это и спросила — в чем дело, Иосиф, разве ты не доволен? Посмотри, какой у нас хороший мальчик, какие у него пухлые ручки. Почему ты не улыбаешься? Иосиф же ответил — вокруг его головки что-то светится, какое-то сияние, вроде лунного. Мария кивнула, ее это нисколько не удивило. По-моему, сказала она, головки всех новорожденных должны светиться, — ведь они только-только с небес. Тогда Иосиф сказал надломленным голосом, словно что-то неожиданно потерял, — твоя голова, Мария, тоже окружена сиянием.
Одному пастуху, пасшему свое стадо среди холмов за Вифлеемом, захотелось немного отдохнуть. Все его овцы лежали на земле, а вокруг города от бесконечных потоков людей, шедших отовсюду, стоял такой невообразимый шум, что стаи волков убежали за дальние холмы. Поэтому, ничего не опасаясь, пастух решил часок вздремнуть. Внезапно он проснулся от сильного света, бившего ему в лицо. Он открыл глаза и попытался осмотреться, но с минуту ничего не видел, потому что был ослеплен сиянием какой-то звезды. Наконец, приглядевшись, он различил звезду, повисшую низко-низко над Вифлеемом, звезду настолько близкую, что казалось, протяни руку — и дотронешься до нее, и настолько яркую, что она заливала светом весь город. Стены и крыши Вифлеема выделялись необычной белизной и четкостью очертаний, а овцы на склоне холма казались слитками серебра.
Потом пастух услышал какой-то стук на дороге и посмотрел влево. От подножья холма, где дорога заворачивала на Вифлеем, поднимались три верблюда с тремя всадниками. По одежде он сразу определил в них иногородних. Он увидел, как в серебряных украшениях их седел отражается свет звезды над Вифлеемом, и подумал — вряд ли это простые налогоплательщики, уж больно они хороши. А потом он услышал музыку. Воздух был полон сонмами ангелов, и все они пели, овеянные звездным светом. В эту ночь, пели они, в городе Вифлееме родился младенец, которому суждено стать спасителем земли. Он — князь мира и сын бога, и зовут его Иисус. Мир на земле, и в человецех благоволение. Возрадуйтесь и пойте с ангелами, ибо в эту ночь родился спаситель. Мир, мир, мир на земле, и в человецех благоволение.
Пастух не привык, чтобы прямо над холмами, где он пас свои стада, пели ангелы. Это какое-то чудо, подумал он, встал на колени и склонил голову в молитве. Долго он не поднимал глаз, хоть и боялся, что весь этот шум взбудоражит его овец, они разбегутся, и тогда гоняйся полночи за ними до рассвета...
В далеком Риме, в одном из дворцов, какой-то человек тревожно пошевелился во сне. Он почти проснулся, но снова стал погружаться в дремоту и в полусне подивился своему беспокойству. А в Вифлееме Мария, лежа в яслях, слушала пение ангелов и уже не казалась такой счастливой, как в ту минуту, когда впервые увидела своего ребенка. Невидящими глазами она смотрела на волхвов, пришедших сюда с подарками. Она крепче прижала к себе дитя. Взор ее был полон муки и страха за него...