Hassliebe

Часть IV: The End

Генрих стоял над столом и, держа в чуть трясущихся пальцах медленно тлеющую сигарету, смотрел в раскрытую перед ним папку. Листов в ней было много, но интересовал его только один, последний. Он провёл рукой по листу, пальцем помогая себе найти нужный номер в списке. Рядом со строчкой, где значился номер «91077», палец замер. Генрих непроизвольно затаил дыхание.

Номер: 91077. Дата: 19.07.44. Мертва.

Фон Оберштейн отошел от стола, упёрся в подоконник, закрыл глаза и, поднеся сигарету ко рту, крепко затянулся. Ида умерла два дня назад. Вместе с остальными сотнями безликих номеров. Что ж... Всё, как он и хотел.

В дверь постучали. Генрих открыл глаза и посмотрел на вошедшего солдата, который пришёл за бумагами. Захлопнув папку, он подхватил ее со стола и, проходя мимо солдата, сунул ее ему в руки. Выйдя из кабинета, мужчина зашагал, гремя своими тяжелыми сапогами с набойками по полу, прочь по коридору. На душе у него было легко. Все так, как он и хотел...

Ида Берг, номер девять-один-ноль-семь-семь, умерла два дня назад. То, о чем он уже давно думал, то, что занимало его мысли последнее время, наконец сбылось. Иды Берг больше не существовало на этом свете. Он наконец дождался этого момента. Теперь она свободна...

Остановившись на пороге своего, так называемого, дома, Генрих полез в портсигар за очередной сигаретой. Закурив, он прислонился к стене, расстегнул несколько пуговиц на кителе, снял с головы фуражку, закрыл глаза и, подставляя лицо яркому солнцу, запрокинул голову, уткнувшись макушкой в стенку. Он не верил в свой успех.

Все вышло так легко... стоило лишь подкупить начальника лагеря и ещё нескольких человек из комендатуры. Возможно, вся эта затея и не прошла бы так легко в другое время, но сейчас все заняты другими делами и никому нет дела до какого-то номера «91077». Одним больше, одним меньше — нет никакой разницы. Но для него... для него разница есть.

Вокруг него все рушилось, весь построенный ими рай быстро превращался в самый настоящий ад. Солнце пекло с неистовой силой, но ещё больший жар сегодня шёл от крематория. Все вокруг обезумели... и он в том числе.

Генрих понял, что давно сошел с ума. И все из-за Иды Берг, ради которой он был готов расстрелять весь мир, затопить все реками крови, распахнуть ворота ада и пройти самое пекло, чтобы достичь желаемого. Он не знал, произошло ли это еще при их первой встрече, или же в их третью встречу возле краковского кафе, или же когда он вытащил ее с того поезда в один конец. Все это время он ненавидел Иду, признавшись себе в этом еще в Кракове. В том, что он любит ее, он признался себе совсем недавно. И лишь только сейчас Генрих понял, что любовь и ненависть — это одно и то же.

— Герр Оберштейн, — пару минут спустя прозвучал рядом с ним голос молодого человека, — машина подана.

Кивнув и стряхнув пепел, Генрих открыл глаза, посмотрел на блестящий на солнце Хорьх и прошёл в дом; на середине лестнице остановился, усмехнулся своим мыслям и пошёл дальше. Ему ещё нужно кое-что забрать...

Зайдя в кабинет, он быстро собрал в портфель все бумаги, которые ему были нужны в дальнейшем. После этого пошел в спальню, где его ждал уже собранный чемодан с вещами. Отнеся все это в машину, мужчина вернулся в дом, прошел в спальню и остановился рядом с кроватью. В голове его маячила мысль: а правильно ли он все делает? Генрих посмотрел в окно, откуда видел дым, идущий от крематория, и решил для себя, что все же он делает все верно. Если нет — он рано или поздно поплатится за это... И что? Все равно никто не уйдет из этого мира живым.

— Вставай.

Ида мигом проснулась, почувствовав, как Генрих невесомо тронул ее за плечо. Она всё никак не могла привыкнуть к такому обращению...

Все кардинально изменилось около двух недель назад, в самом начале апреля. Слух быстро расползся по лагерю — на подходе советская армия. В сердцах выживших узников вспыхнула надежда, в сердцах немцев — обреченность. Но и это продержалось недолго: немцы начали срочную эвакуацию узников в другие лагеря. О новостях Ида узнавала от прачки.

С тех пор изменился и Генрих. Вечером того дня, когда новость о приближении советской армии добралась до лагеря, он поймал Иду у лестницы, когда она несла стопку чистого постельного белья в кладовку, схватил за руку и потащил за собой в спальню. Затолкнул ее в комнату, рывком отбросил в сторону кровати и, посмотрев на девушку пару секунд, ушел, с силой захлопнув за собой дверь. Несколько часов Ида испуганно просидела в углу спальни, с ужасом ожидая возвращения пьяного фон Оберштейна, и лишь потом она поняла — он придет. Ни сейчас, ни позже.

Утром девушка обнаружила массивный замок на двери подвала — он переселил ее в свою спальню.

На следующий день Ида осмелела и позволила себе прилечь на самый край кровати фон Оберштейна, чутко вслушиваясь в каждый шорох, ожидая, что в любую секунду может прийти Генрих. Но он снова не пришел — он вовсе перестал ночевать дома. Иногда приходил днем, что-то делал в своем кабинете час-другой и уходил в комендатуру или еще куда-то. О Берг он совсем забыл, избегая любого контакта с ней все эти дни, предоставив ее самой себе.

Ида не понимала причины такой разительной перемены в поведении фон Оберштейна. Именно такой Генрих и пугал ее больше всего — непредсказуемый. Когда он открыто угрожал, когда пьяный пытался приставать к ней, можно было легко просчитать его следующий шаг, но сейчас... Он был в отчаянии, поэтому был еще опаснее, чем обычно.

Приподнявшись на локтях, Ида выжидательно глядела на Генриха, ожидая от него чего угодно. Но он лишь тихо произнес:

— Мы уходим отсюда, — и вышел из спальни.

Не став задерживаться, ничего не понимающая девушка поспешила за ним. Ида, выйдя в коридор, сразу почувствовала запах горелого. Уже подумала, что фон Оберштейн совсем сошел с ума и решил поджечь дом, но в окно увидела, как горел крематорий. Это означало лишь одно — советская армия была очень и очень близко, раз немцы пошли на такое.

Ида только открыла рот, чтобы узнать, что происходит и куда они собираются уходить, как Генрих, не останавливаясь и не оборачиваясь в ее сторону произнес:

— Молчи и не задавай глупых вопросов.

Берг тихо ахнула, на пару секунд остановилась, ошарашенно посмотрела ему в след и поспешила нагнать. Ей не верилось, что он решил вытащить ее лагеря перед самым его падением — раз уж немцы жгут крематорий, то взятие лагеря советскими войсками вопрос нескольких дней или, скорее, часов. И из всего лагеря, из всех заключенных, из всего персонала лагеря он решил вытащить именно ее.

Ида сама уже не понимала, почему слушается его, почему идет за ним, почему верит во что-то. Ей казалось, что Генрих всегда находит выход, и даже сейчас. Она знала, что ради нее и своей собственной безопасности он пойдет на все, так что если она последует за ним, то и у нее тоже будет шанс. О сопротивлении она даже не думала — ведь он все равно достигнет своего, избив ее и насильно заставив ее делать что-то против воли. Ведь Генрих фон Оберштейн всегда получает желаемое...

Вдвоем они спустились вниз, вышли наружу из дома и прошли к ожидавшему их Хорьху. Он молча открыл ей дверь и отвернулся, ожидая, пока она сядет внутрь. Девушка, также молча и также не глядя на него, ела в машину. Закрыв дверь, он сел за руль. Ей хотелось задать так много вопросов, но она молчала, ведь Генрих ее предупредил уже, поэтому она откинулась на сидение и напряженно смотрела в глаза мужчины, которые отражались в зеркале.

Проезжая мимо комендатуры, Ида видела, как нацисты коробками таскают какие-то документы в грузовики. Вдалеке горел крематорий, от которого шли еще большие чем обычно клубы черного дыма. Вдоль полей шла очередная колонна заключенных, которых вели в другой лагерь. Разглядывая их, Ида отчаянно пыталась высмотреть в пестрой толпе Анку — от прачки она выяснила, что та все это время оставалась в живых. Мелькали однотипные худые лица, без каких-либо эмоций, затертый рябчик, но знакомого лица она нигде не видела...

Спустя пару минут они выехали за пределы лагеря, проехали мимо Люблина и выехали на трассу, ведущую подальше от этого ужасного места. Ида смотрела в окно на уменьшающийся в размерах лагерь, медленно тающий на горизонте, и не верила, что навсегда покидает эту фабрику смерти. Она знала, что никто живым не покидает стен этого лагеря, и просто не верила в то, насколько судьба благосклонна к ней...

— Мы едем в Краков, — негромко заговорил мужчина, когда они были достаточно далеко от лагеря. — Там ждут новые документы. Ты поедешь в Германию, пока что. Позже — в Швейцарию. Нужные документы еще не готовы... — Встретился с Идой взглядом и понял ее немой вопрос. — А я... вернусь к работе. Война-то еще не окончена, — он еле заметно ухмыльнулся. — Правда, меня переводят...

— А потом? — тихо спросила Берг, чуть подавшись вперед.

— А что бы хотела, чтобы было потом? — вопросом на вопрос ответил он.

— Не знаю, — после нескольких секунд молчания произнесла она и, отведя взгляд в сторону, откинулась назад на сидение.

Дальше они снова ехали молча. Каждый думал о том, что ждет их впереди.

Спустя какое-то время машина внезапно заглохла посреди трассы. Они даже не успели доехать до Фрамполя.

Фон Оберштейн выскочил из Хорьха и стал быстро осматривать ее, ища причину поломки. Спустя пару минут воскликнул:

— Твою мать!

Генрих со злости пнул колесо машины и отошел на пару шагов в сторону, отчаянно пытаясь что-нибудь придумать. Так просто он не собирался сдаваться.

Ида молча наблюдала за ним из машины. Она еще сама до конца не понимала, что сейчас вообще происходит. Это было каким-то абсурдом. Каждый спасал то, что если не дорого ему, то от чего зависела его жизнь: немцы грузили документы коробками в грузовики, Генрих же увёз ее из лагеря. Он сказал, что ее ждут новые документы — разве такое вообще могло произойти? Разве такое вообще можно было ожидать от него? Ида тихо усмехнулась про себя — чем отчаяннее становилось положение, тем непредсказуемей становились его действия.

Стукнув еще раз колесо, Генрих опустился на землю, прислонившись спиной к нагревшемуся Хорьху. Достал из кармана брюк портсигар, закурил. Им нужно было как-то попасть в Краков, где их ждали новые документы, но они заглохли на пустой разбитой дороге где-то под Фрамполем... У него просто не было времени, чтобы разобраться в поломке машины и исправить ее, время поджимало — советская армия была уже где-то совсем близко.

Закрыв глаза, он упер голову в горячий корпус машины. Он все еще не верил в то, что он спасает Иду Берг — еврейку! — из Майданека, который вот-вот захватят советские войска. И это делает он, верный фюреру наци? Человек, который так безжалостно убил многих заключенных просто потому, что ему хотелось выместить на ком-то свою злость? Ему не верилось, что он идет против системы ради какой-то еврейки. Какой-то... Эта еврейка перевернула всю его жизнь и заставила идти против системы уже очень давно, разве что понял он это только сейчас. Он зашел слишком далеко, чтобы останавливаться... Теперь для него нет пути назад.

— Выходи, — произнес Генрих спустя пару минут, докуривая уже вторую сигарету. Повернув голову, посмотрел на высовывавшуюся из окна Иду. — Пойдем пешком до Фрамполя. Оттуда как-нибудь доберемся до Кракова.

— А вещи? — спросила она, склонив голову набок.

— К черту вещи, — он рывком поднялся с земли. — У нас нет на это времени.

Он обошел машину, через открытое окно забрал какие-то бумаги, пистолет и флягу, раскрыл дверь и жестом пригласил Иду выйти. Она молча вышла.

Генрих шел впереди, не оборачиваясь. Ида, отстав на пару метров, шла за ним. Она знала, что у нее есть небольшой шанс на побег — отстать от фон Оберштейна еще немного и убежать в лес, надеясь, что он не застрелит ее, но... Она не хотела бежать. Что ей делать потом? Куда идти? На что надеяться? Как бы ей ни не хотелось этого признавать, но она стала полностью зависима от Генриха фон Оберштейна.

Вдобавок, девушка знала, что ради нее и своей собственной безопасности Генрих пойдет на все, так что лучше было держаться его. Раз уж он решился вытащить ее из лагеря и дать ей новые документы, то он намерен идти до конца, а значит, его уже ничто не остановит на пути к задуманному. Рядом с ним она в безопасности, ей ничего не будет угрожать.

Идя сейчас за ним, Ида вспоминала, как когда-то заставляла себя верить в то, что ненавидит Генриха фон Оберштейна, думала, что никогда не покорится ему. Берг невесело усмехнулась своим мыслям. Теперь она наконец поняла мамину фразу, которую она так любила повторять: «Стерпится — слюбится».

Спустя два часа пешей ходьбы по пустой дороге под палящим солнцем, Ида порядком устала, но старалась не подавать виду. Хоть он Генрих и не смотрел на нее, но она принципиально не хотела казаться слабой перед мужчиной.

Генрих и сам устал от ходьбы, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке и постоянно утирал платком пот с лица и шеи. К фляге он пока пока что не притрагивался — вряд ли коньяк сейчас бы ему сильно помог, только усугубил бы положение. На Иду он не оборачивался — и так слышал ее шуршащие шаги позади себе. К тому же, он знал, что ей просто некуда отсюда бежать.

Выйдя к роще, фон Оберштейн молча проложил путь через нее, чтобы спастись от вездесущего адского солнца. Ида также молча последовала за ним.

Вскоре Берг заметила, как Генрих стал замедлять шаг, напрягся и стал сосредоточенно вслушиваться; вокруг них было подозрительно тихо, как казалось Иде. Девушка неслышно подошла к немцу и остановилась за его спиной, Генрих же замер на месте. Он почти не дышал, лишь чутко прислушивался и тщательно всматривался в деревья. Внезапно Ида услышала, как где-то недалеко от них треснул сук, зашуршали ветви кусто и послышалась незнакомая речь, которую она легко узнала. Это были советские бойцы.

Схватив Иду за руку, Генрих побежал с ней сквозь лес. Он не видел советских солдат, но знал, что они где-то рядом. Попадаться им и отдавать им Иду он не собирался. Он сбежит, вместе с ней он сбежит...

— Больно, — девушка тихо застонала от боли в запястье, которое с неистовой силой сжимал фон Оберштейн.

Генрих резко остановился и уставился на неё, не сразу поняв смысл произнесённых ею слов. Впервые за все время Ида Берг призналась, что ей больно... Она сдалась, наконец-то сдалась, дала ему победить. Он смотрел на неё и не верил в это...

Тряхнув головой и отгоняя лишние мысли в сторону, он отвернулся и продолжил быстрым шагом идти вперёд. С трудом поспевающая за ним Ида удивилась, почувствовав, как ослабла его хватка вокруг ее запястья. Генрих фон Оберштейн, палач, сжалился над ней?.. Сильное сжатое запястье — такой пустяк для него, но он все же ослабил хватку. Берг не могла поверить в то, что он наконец-то поддался ей...

Внезапно Генрих замер на месте, из-за чего Ида не успела вовремя затормозить и налетела на него, упершись ему в спину. Только девушка хотела задать вопрос, как он шикнул на неё, заставляя молчать; сам же внимательно вслушивался в нагнетающую тишину. Неслышно щелкнул замочек на кобуре фон Оберштейна — он достал пистолет, продолжая высматривать врага в темноте. Ида непроизвольно сплела его пальцы со своими.

Рядом хрустнула ветка. Генрих молниеносно обернулся в ту сторону, откуда раздался звук.

— Отпусти ее! — закричал стоявший в паре метров советский боец, направляя на них винтовку. Второй, высовывавшийся из-за дерева, тоже держал их обоих под прицелом.

Генрих, схвативший Иду и выставивший ее перед собой, направлял пистолет то на одного советского солдата, то на другого. Он был в ловушке. Один он мог справиться с двумя солдатами, которые направляли на него винтовки, но не знал как.

Решение пришло быстро — фон Оберштейн резким движением согнул руку с пистолетом и приставил его к голове Берг, второй рукой еще сильнее прижав ее к себе. Он чувствовал, как ее всю трясло, слышал, как она тихо всхлипывала и наверняка молилась про себя, но ничего не мог с этим поделать. У него не было другого выхода. Он знал, что они не станут стрелять в нее, до него они не дотянутся тоже из-за неё, а значит, вдвоем они еще могут уйти...

— Отпусти девушку! — кричали наперебой русские, все еще целясь в них обоих.

— Опустите винтовки, — громко проговорил Генрих, не опуская уже порядком затекшую от напряжения руку, — и...

Сзади послышался треск веток — подошёл еще один солдат, наверняка вскинул винтовку и точно также направил на них. Генрих не видел его, только услышал, но понял, что теперь отходить им некуда. Это место станет их могилой... По крайней мере — его.

— Отпусти ее и медленно опусти пистолет, — повторил стоявший напротив него русский.

Генрих чуть наклонил голову вперед, касаясь щекой волос Иды. Он чувствовал ее страх, ее понимание того, что это конец. Что ж, в этом он с ней точно согласен — это конец, бежать им некуда. Жаль только расставаться с Идой Берг, его дорогой Идой...

Легко коснулся губами чуть солоноватой от слез щеки девушки и оставил на ней невесомый поцелуй. Это был конец, поэтому он хотел с ней попрощаться. Они прошли вместе слишком много, и явно не так все должно было закончиться, и не так они должны были прощаться друг с другом... Увы, у судьбы были совершенно другие планы.

Ида чуть повернула голову и, скосив заплаканные глаза, посмотрела на него. Она не хотела верить в то, что это конец, но была готова умереть. Она пережила тяжелое время в гетто, она выжила в нечеловеческих условиях в концлагере и теперь стоит посреди какой-то рощи в окружении нескольких советских солдат с дулом «Вальтера» у виска. Она пережила деспотизм Генриха фон Оберштейна, который один раз уже чуть не застрелил ее, так что уже давно была готова к смерти.

В воздухе повисли самые главные слова, которые в итоге никто из них двоих так и не отважился произнести ни до этого, ни сейчас, глядя друг на друга. Хотя, их можно было и не говорить — ведь все и так было ясно с самого начала, а сейчас отчетливо читалось во взгляде как Иды, так и самого Генриха.

Еле заметно кивнув Берг, Генрих закричал:

— Хайль Гитлер!

Над поляной раздалось два выстрела.