Глаза Правды

Коктейль из опавших листьев

– Привет, Том, – Эдд вынул ключи из замочной скважины и проскользнул в квартиру. Риджуэлл сидел на кровати, глядя в стену и лениво перебирая мозолистыми пальцами по струнам электрогитары. По выходным он всегда играл в это время. Эдду казалось, что он играл постоянно. Плотные занавески почти не пропускали предвечерний свет и без того мрачной от низких дождевых туч улицы, в комнате было душно и пыльно. – Как у тебя дела?
– Зашибись, Гоулд. Чего опять притащился? – хрипло и грубо ответил Том.
Эдд сглотнул. Взгляд его переместился на пустые бутылки из-под спиртного, которые Риджуэлл никогда даже не пытался убрать.
Гоулд не обиделся. Он давным-давно свыкся с таким обращением и верил, что Том говорил так не со зла. Просто не умел по-другому. Риджуэлл же не противился тому, что навязчивый, наивный, почти никогда не затыкающийся Эдд приходит к нему домой каждый божий день, рассказывает что-то, интересуется его состоянием, просто слушает, как он играет. Гоулд стал настолько привычен, что если тот опаздывал к нему хотя бы на минуту, Том автоматически начинал посматривать на часы и неосознанно волноваться. А если приходил вовремя, то можно было и не здороваться. В любом случае, Эдд не дулся на него, а может, Риджуэлл просто не хотел этого замечать. Он не желал задумываться о том, что Гоулду не нравится натыкаться на его стену безразличия, вести дискуссию с самим собой. Том ждал, что к нему будут относиться с пониманием, жалеть, ничего не требуя взамен и не ожидая ответной поддержки. И такую роль охотно выполнял Эдд. Им легко было пользоваться. Не только Том знал это.
Если Риджуэлл в редкие дни мимолетом отрывался от создания мелодий и смотрел на Гоулда, чтобы отвлечься от черно-белых знаков и расслабить глаза на его пастельно-зеленой толстовке, тот подрагивал от удовольствия. Если Риджуэлл сам задавал вопрос и будто бы ждал ответа, сердце Эдда сначала пропускало удар, а затем начинало гулко стучать в груди. Тогда было сложно заставить себя сосредоточиться и ответить, а не счастливо и глупо улыбаться. Если Риджуэлл начинал петь, Эдд смотрел на его растрескавшиеся губы, на бегающие по струнам пальцы, и ему казалось, что пропитый голос Тома, его растрёпанные волосы, сухое и заспанное лицо – верх совершенства, сюрреалистичный образ божества. Когда Риджуэлл позволял заклеить его стёртые в кровавую кашу пальцы пластырями, Гоулда попеременно бросало то в жар, то в холод. Становилось нечем дышать. Он боялся сделать больнее, причинить хоть какое-то неудобство. Не только ему, Тому. Эдд боялся стать помехой любому живому существу.
Долго он не мог понять, в чем дело. Он не знал, что творится с его настроением рядом с Томом.
Когда-то Гоулд позволил себе врезать по лицу Торду Ларссону, который, переезжая, в самых низких выражениях попытался высказать Эдду на прощание всё, что он думает об их компании и о Томе в частности.
Гоулд однажды накричал на Мэттью Харгривза, когда уровень самооценки и эгоизма последнего превысил все допустимые границы. Конечно, когда Эдд оставался в одиночестве в своей однокомнатной квартирке, поглаживал довольного Ринго, он винил себя. Винил себя в неудачах друзей, винил себя в предательстве Торда, безработице Тома и расставаниях Мэтта, верил, что всё могло бы сложиться иначе, что ситуация бы разрешалась мирно, если бы его не было рядом. Гоулд был готов помогать и жертвовать, дарить и верить, но все почему-то втаптывали его в грязь. Его разведённая мать переезжала и переезжала, мотаясь по отелям и съёмным квартирам, и Эдд знал, что был для неё бесполезным багажом и напоминанием о жестоком муже. А уж воспоминания об отце заставляли неустанно помнить о собственной ничтожности. Эдд бы продолжил терпеть его нападки, если бы не мать. И все же Гоулд верил в людей, хоть никто и не верил в него самого. Лишь оставалось спрятанное глубоко внутри чувство неудовлетворённости, мешавшее спокойно жить. В душе он знал, что заслуживает лучшего.
А с появлением в его жизни Тома, Эдду оставалось лишь робеть, пытаясь говорить тихо и быстро, чтобы не тратить время друга, но язык чаще всего заплетался, и приходилось начинать рассказ сначала, дабы не забыть, о чем, собственно, ведётся речь. Самопожертвование, всегда имевшее место в его сердце, достигло пика и расцвело буйным и безумным цветком. Иногда Гоулда посещали мысли, что такое отношение к другу несколько неестественно, но они приходили в основном поздно ночью, когда Эдд засиживался за очередным проектом в том состоянии, что думать об учебе уже не выходило, или за своим альбомом, делая наброски, слушая музыку и который раз обещая себе, что уже скоро перейдёт на графический планшет. Поэтому от таких раздумий Эдд отмахивался, прикрываясь усталостью и хроническим недосыпом.