Наука о моногамных

Глава 7.

Салатовый полигон выплевывает вон, в спальню, а там руки тянутся сами и ноги — тоже, это почти рефлексы.

Потому что первая стадия принятия неизбежного — отрицание. Вторая — гнев.
А дальше — ничего.
Чонгук злится — знает: он на границе первых двух уже шесть лет, застрял и бесится, не готовый ни торговаться, ни впадать в уныние, ни смиряться.
Ригидный дуэт престарелых «monos» и «gamos» стёр, подорвал, сжевал и переварил все этапы психического усмирения. Всё ликвидировал, изловил, со свету сжил.
Сильный противник. Такого яд не берёт.

Чонгук бесится. Хотя бы потому что осознает, что не проживёт нормально, если жидкая карамель — его заключительный дар, окончательный снимок на пленке, который проявлять всю жизнь и столько же себя за него корить. Наказывать, жалить, калечить до тех пор, пока мир не убьёт сам, послушно отразив настырное самобичевание.

Он перехватывает жёлто-красную ткань уже на пороге спальни, толкает на себя и разворачивает, чтобы во второй раз за ночь впечатать в стену — снова цвета слоновой кости.

— Какого черта ты опять плачешь!? — Чонгук сжимает осенний ворот, слегка встряхивая, призывая раскрыть глаза. — Ты же знаешь, я не могу это вынести! Зачем ты, блять, так со мной поступаешь!

А Тэхён жмурится. В судорогах беззвучных рыданий. У него в слезах даже губы. Всё краснеет и переливается влагой.
Чонгук, разумеется, мало осознаёт, что плачет тоже. Без всякой карамели, просто падает вниз побочной жидкостью, может быть, тоже ядовитой.
Его выдаёт дыхание — тяжелое, свистящее, оседающее на чужую кожу теплом, мгновенно охлаждённым свежей мятной влагой — и Тэхён перестаёт жмуриться. Его глаза, бесконечно солёные, бесконечно сладкие, прослеживают траекторию проложенных троп до линии чужого подбородка, а потом — вверх — к сиянию глаз и сдвинутым бровям, мелькающим за растрёпанной угольной чёлкой.

Чонгуку кажется, что он во всем разобрался, когда осознаёт наконец, как именно на него смотрят.
Там — в сахарных реках — читается всё, вся азбука, в жадности взгляда, в рваном дыхании и широких зрачках — чудищах подводного мира. Одиноких, отчаянных, голодных.

— Тебе...было мало комфорта, ты его нашёл. Было мало денег...получил и их. — собственные слезы душат, но голос сквозь них все равно выходит металлический, больше кислый, чем соленый. — Теперь мало любви, хён, так ведь? Мало же... Хочешь заполнить и этот пробел? — глаза в глаза пронзительно и говоряще. Почти уже не моргая. — Хочешь...чтобы я сыграл роль твоего утешения? Ты этого хочешь, хён? Чтобы я тебя утешил?