Салатовый полигон выплевывает вон, в спальню, а там руки тянутся сами и ноги — тоже, это почти рефлексы.
Потому что первая стадия принятия неизбежного — отрицание. Вторая — гнев.
А дальше — ничего.
Чонгук злится — знает: он на границе первых двух уже шесть лет, застрял и бесится, не готовый ни торговаться, ни впадать в уныние, ни смиряться.
Ригидный дуэт престарелых «monos» и «gamos» стёр, подорвал, сжевал и переварил все этапы психического усмирения. Всё ликвидировал, изловил, со свету сжил.
Сильный противник. Такого яд не берёт.Чонгук бесится. Хотя бы потому что осознает, что не проживёт нормально, если жидкая карамель — его заключительный дар, окончательный снимок на пленке, который проявлять всю жизнь и столько же себя за него корить. Наказывать, жалить, калечить до тех пор, пока мир не убьёт сам, послушно отразив настырное самобичевание.
Он перехватывает жёлто-красную ткань уже на пороге спальни, толкает на себя и разворачивает, чтобы во второй раз за ночь впечатать в стену — снова цвета слоновой кости.
— Какого черта ты опять плачешь!? — Чонгук сжимает осенний ворот, слегка встряхивая, призывая раскрыть глаза. — Ты же знаешь, я не могу это вынести! Зачем ты, блять, так со мной поступаешь!
А Тэхён жмурится. В судорогах беззвучных рыданий. У него в слезах даже губы. Всё краснеет и переливается влагой.
Чонгук, разумеется, мало осознаёт, что плачет тоже. Без всякой карамели, просто падает вниз побочной жидкостью, может быть, тоже ядовитой.
Его выдаёт дыхание — тяжелое, свистящее, оседающее на чужую кожу теплом, мгновенно охлаждённым свежей мятной влагой — и Тэхён перестаёт жмуриться. Его глаза, бесконечно солёные, бесконечно сладкие, прослеживают траекторию проложенных троп до линии чужого подбородка, а потом — вверх — к сиянию глаз и сдвинутым бровям, мелькающим за растрёпанной угольной чёлкой.Чонгуку кажется, что он во всем разобрался, когда осознаёт наконец, как именно на него смотрят.
Там — в сахарных реках — читается всё, вся азбука, в жадности взгляда, в рваном дыхании и широких зрачках — чудищах подводного мира. Одиноких, отчаянных, голодных.— Тебе...было мало комфорта, ты его нашёл. Было мало денег...получил и их. — собственные слезы душат, но голос сквозь них все равно выходит металлический, больше кислый, чем соленый. — Теперь мало любви, хён, так ведь? Мало же... Хочешь заполнить и этот пробел? — глаза в глаза пронзительно и говоряще. Почти уже не моргая. — Хочешь...чтобы я сыграл роль твоего утешения? Ты этого хочешь, хён? Чтобы я тебя утешил?
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Наука о моногамных
Ficción GeneralОн не заложник детства, не эксперимент на привязанность, не раб первых потрясений и пубертата. Он - сирота. Он - собственник. Он - полюбил.