Келья без прочих радостей

12

Тошнотно сменялись в окнах маршрутки дома с их щетиной из ржавых решёток и фонари. Маршрутка остановилась возле Центральной Больницы Лужина. Я встал и направился к выходу, уступив место преклонных лет женщине. Двери закрылись. Больница осталась сзади

За день табличка с Марксом меняла свой цвет. Когда всё случилось, она была чёрной, потому что тьма была предрассветной, потом, впитав пару-тройку лучей поутру, она стала сизой, лазурной, синей и в обратном порядке после полудня. Всё это время звенели в каше из кирпича телефоны. Каша та перемешивалась порой, и вокруг становилось свободнее, а в один из обвалов перетряхнуло так, что слева я рассмотрел силуэт мамы

Я попытался сдвинуться, скинуть большое-массивное. Тщетно. Она лежала совсем рядом, и ночнушка её была прорвана чем-то тонким и красным у самой груди. Тело её дрожало от того, что мороз пробирал изнутри, и в каждом её жесте виделся холод: в дрожащих руках, с которых брызгами опадали капли густой красной крови, в мурашках её предплечья под тонкой тканью и в замерзавших глазах, застывших в одной точке, на мне, ближе к закату. На её груди осколки стекла вздымались, и по движению их я понимал, что она жива ещё, дышит, но в какой-то момент, приподнявшись выше обычного, они застыли на горке и после ни разу не сдвинулись

Тотальный травматический гемоторакс, когда вся плевральная полость лёгкого наполняется кровью потрескавшихся сосудов. Гадкое ощущение, как я позже прочёл, - похоже на ртуть, попавшую не в то горло, много ртути: не меньше литра

В странном чувстве, что всё вокруг понарошку, я лежал недвижим, неспособный соображать, в полузабытьи, и в голове, казалось, так же темно и холодно, как снаружи, и только мурашки порой накатывали прибоем, и дрожь ледяными всполохами тревожила тело, и то вибрировало, как телефоны в каше из кирпича. Дышал робко, вырезая, как филигрань, каждый вдох, потому что иначе вдыхалось больно, а на выдохе волнами подступала к горлу стальная по вкусу мокрота

Трое: два взрослых, мама и папа, и я угасали: мама уже, папа - неизвестно, а я - до сих пор был жив. В ладони всё так же держалась шуба, прикрывавшая руки, от самых предплечий, и ноги частично. Я видел другой рукав и рвань на исподней части, и не понимал ещё, что тяга в шубе, когда та начинала рваться, исчезла совсем не случайно - что тяга, оставшись, порвала бы шубу надвое, и тогда сила, с которой мама, упав, ударилась, была бы меньше, и мама выжила бы, но тогда я бы замёрз, прикрытый лишь половиной шубы