Там, где поворачивает река

Река, Часть 2

Наш огород переходит в короткий беспорядочный лес. За ним — страшная кавказская река, глубокая, черная и опасная. Особенно осенью, когда воды ее становятся ледяными, и если не сделают из тебя отбивную об камни, то точно задушат ледяными осколками. Основное течение несется в самой середине, и даже если заходишь летом с берега, тянет как похититель в самую гущу и глубину, откуда назад путь только на небо. Река не отпустит тебя. И будет швырять о камни. И не будет давать дышать, пока ты не сдашься и не отдашь ей маленькую глупую душу.

Ходить к реке было запрещено. А самый строгий запрет — кататься на тарзанке, протянутой через всю реку от одного берега до другого. Тонкий металлический трос прикреплен почти к самой макушке высокого орехового дерева. Но не было ничего более желанного, чем перелететь реку, как птица, держась за перекладину, скользящую по тросу.

Забираешься по кривым веткам ореха, выросшим, как ступеньки. Чтобы оказаться на самом верху, нужно полминуты. Сжимаешь железяку перекладины. Во рту пересыхает, дрожат колени. Раз! Отталкиваешься и несколько мгновений паришь над бурлящей бездной. В животе щекочет и время перестает идти, будто остановилась жизнь. Нужно успеть еще спрыгнуть в кучу сухой травы и листьев, чтобы не влететь в противоположное дерево. Иначе ты лепешка. Кучу собирали поколения мальчишек и девчонок все времена, что существовала тарзанка. Падаешь в середину этой душистой кучи, пока душа твоя еще летит вместе с перекладиной. Пока не услышишь гулкий удар ее о дерево. Лежишь в куче несколько мгновений и прислушиваешься к жизни. Будто только родился и пока не понимаешь, что такое мир вокруг.
Обратная дорога — через провисший на металлических канатах кривой мост с гнилыми дощечками. В некоторых местах нет по две, три дощечки, приходится перелазить, животом вжимаясь в трос. Под ногами орет черный поток. Перешел на родной берег — ты дома, и нет счастья больше. Как будто за три минуты повзрослел на год. Вернулся оттуда, откуда возврата нет.

Тарзанка — летняя игра. А если завтра зима, больше всего хочется попасть на минутку в лето. Летом мы бегали тайком к реке, взмывали по дереву вверх. Раз — и ты уже летишь, как сумасшедшая белка. Два — и ты на границе жизни и смерти, видишь далеко под собой беснующуюся воду. Три — и ты лежишь в куче душистой травы, и нет ничего сильнее в твоей маленькой жизни, чем это мгновение. Я когда-то пытался раскопать кучу, найти ее секрет, понять, что лежит внутри ее материнских объятий. Сухие листья, потом — сырые. Потом — молодая трава, бледные ростки. Не на земле, а прямо где-то на границе между листвой влажной и листвой гниющей. Потом, глубже, тление без резких переходов превращается в землю. Отец говорил иногда, что все в итоге становится землей.

Не прошло и десяти минут, как отъехала шумная машина с родителями, и мы с Викой стоим под ореховым деревом и смотрим вверх на болтающуюся перекладину. Одно дело — летом, когда все бегают кататься, другое – теперь. Вика боится прыгать, я полез первым. Руки мерзнут. Сырые ветки орешника покрывают ладони ледяной слизью. Сжал металл перекладины, держать холодное железо неприятно. Резкий прыжок — и лечу. Колесико катится по тросу медленнее, чем летом. Успело заржаветь. Над самой бездной ход его замедляется, я почти останавливаюсь. В голове и животе — чистый ужас. Тяжело держаться так долго. В такой холод. Но колесико начинает крутиться скорее, и вот — я лечу вниз, в объятья куче. Зарываюсь в ее теплые внутренности. Вдыхаю сладкий запах жизни.