Грехи подростков {18+} или семейные узы

Аэропорт

И парень тут же крутанул телефон и отдал его мне, когда я с волнением прочёл развязное приветствие незнакомца с вульгарными фотографиями, на которых было заметно полностью обнажённое тело.
По внезапно пересохшему горлу прошёлся проглоченный комок.
— Эм, спасибо, – наконец ответил я Феликсу, безуспешно попытавшись взять себя в руки и постаравшись максимально спокойно и, не вызывая подозрений, сказать это, а затем добавил:
– Пойдём уже спать.
– Как хочешь, – с толикой холодного безразличия произнёс Феликс и, стянув футболку с себя, начал расстегивать ремень, пока я смотрел за его мускулистой спиной.
– Ты что делаешь? – спросил я, уже поняв, что он собрался остаться.
– Эм, раздеваюсь, чтобы лечь? – изогнув бровь, вопросом на вопрос ответствовал парень, задержав пальцы на брюках, которые слегка приспустил, показав резинку нижнего белья.
— Почему здесь, иди к себе, — ещё более взволнованным голосом продолжил я диалог.
— Но я уже разделся почти. Да и какая тебе разница, я на диване, а не с тобой же.
– Ай, ладно! — бросил я, уткнувшись в подушку, борясь с смущением от глупости диалога. И себя.

Я отвернулся, хотя в голове все роились мысли, вбивающиеся клином в сознание, о его теле. Хотелось точно такое же. Или хотя бы похожее. Перед закрытыми глазами все мелькало изображение его изгибов и мужественных плеч с руками, на которых были хорошо заметны сине-зеленоватые вены. Кажется, это похоть. Или зависть. Грех. Глупость.
– Ах, спокойной ночи, — вздохнул я и попытался отвлечь себя хоть какими-нибудь воспоминаниями.
Хотя и не самыми приятными.
Тут раздетый парень подошел к выключателю, щелкнул им, и комната погрузилась во тьму.

На самом деле вряд ли это даже работа моей отличной памяти, говоря об образе его изгибов. Просто гормоны в крове бушуют так, что фантазия сама достраивает смутные пазлы в целостную картину.
Мне вспомнилась Шарли. Её каштановые, в точности копирующие отцовские, длинные волосы, мягкие и густые, немного вьющиеся, что порой её раздражало. Потом сознание подвернуло момент, когда она подстриглась и впервые показалась мне. Она была такой красивой. В ней искрилась улыбка. Её карие глаза. Блестящие, живые, будто в них горели звезды. Тёмно-карие глаза, поражавшие своей глубиной. Их нельзя сравнить с шоколадом или мёдом и карамелью, освещаемыми солнцем. Они не отражают, а завлекают в свой мир и ты не можешь в них не влюбиться.
И мне казалось, что последнее мне удалось.
Вместе с ней стали всплывать черты лица Майлза вместе с пережитыми событиями. Его веснушчатое смугловатое лицо, короткие ногти, экологический активизм, который он разделял вместе с Шарли. Внутри него была особая лучезарность, которую он проявлял в каждом своём движении, попытке помочь, проявлении лидерской инициативы. Но вместе с тем сидящая в голове неуверенность и сомнения, тяга к философии, которую не могли понять ни я, ни Шарли с её особой эмоциональной горячностью и эмпатией. И этот шарф, который он подарил. Такой странный фиолетово-бардовый, с шершавой бахромой шарф, который был очень уютным и вместе с тем казался ужасно безвкусным и не подходящим ни к чему. Разве что к душе.
Харви... С 5 лет дружили. Каре-зелёные глаза, лукаво смотрящие, авантюрные. Вьющиеся темно-русые волосы, прямой нос и тонкие подвижные губы, застывшие в улыбке, но оживающие каждую секунду, когда с них срывалось слово. Вид его был всегда таким, словно он готовился к высказыванию очередной идеи. Все в нем дышало какой-то ловкостью, быстротой и оживленностью, словно расцветало.
А потом все начало рушиться.
Харви ушёл, спустя год Шарли. Остался лишь Майлз. Но и его теперь нет. Одна лишь куртка с нашивками, где каждый оставил свой знак. Куртка Майлза. Майлз. Майлз. Какое все же звучное имя.
Почему ты меня оставил, Майлз?
Почему вы все меня оставили?
Сдавленный крик какой-то внутренней силой боли выходил наружу слабым сипением. Вместе с тем горло и сердце сжимались так, что казалось сейчас вырвется что-то пронзительное и разрушительное, огромное. Тяжёлая боль. Слезы стояли в глазах, слипая ресницы, стекали вниз и падали глухим стуком на кровать. Вытирать их становилось уже больно, и они начинали жечь. Попеременно текли они и из носа, провоцируя, после немого опустошающего стенания, всхипывания.
Мыслей уже не было, голову раскалывало от внезапной волны душевного невыплаканного страдания. Одиночества, грусти, все еще не ушедшей тоски. Они рвались из всего тела, что сгибалось, сжимая руками одеяло, сминая в складки, пытаясь тщетно отдать свою боль.
Последний раз я издал никем не замеченный крик, потрясший меня. И больше ничего не было. Я устал и хотел заснуть, но в то же время физически я был бодр.
Спокойствие, смешанное с остатками тревоги, наконец, постигло меня. Больше не было ничего.