мой ласковый зверь.

Вера.

Ледяной дождь барабанит по куполам зонтов, по образовавшимся лужам и по крышке закрытого гроба. Черные туфли перепачканы кладбищенской грязью. Священник зачитывает с влажных строк молитву, провожая в последний путь мужа, отца, брата, следователя. Ветер пересчитывает кости изнутри, и Юнги передергивает плечами, наблюдая, как маленький ручеек дождевой воды стекает в свежевыкопанную могильную яму. На обглоданной осенью ветке сидит ворон, мрачными глазами-пуговками наблюдая за похоронной процессией, даже не пытается укрыться от проливного дождя. Жена следователя содрогается в рыданиях, вырваться к гробу пытается, но ее не подпускают, утешают, обнимают. У Юнги от воя ее звериного внутренности сжимаются, сворачиваются в узел тугой. Он покрепче сжал ручку черного зонта, опуская голову вниз, на носки отполированных туфель смотря, потому что на закрытый гроб, в котором собранные ошметки его коллеги, смотреть сил нет.

Намджун не проронил ни слова, не выявил никаких эмоций — ни горя, ни грусти, ни даже тоски. Уголки его губ идеально ровные, лицевые мышцы не двигаются — каменное изваяние, которое, кажется, даже не дышит. А на самом деле у него в груди глубоко пожар, чертов апокалипсис, метеориты ребра крепкие пробивают, а в горле где-то комок мерзкий. Нет, не слез, а ненависти. На самого себя, на халатность охранников, на гулей — как же, блять, он их ненавидит, как же истребить каждого выродка хочется. У него кожа ладоней под перчатками кожаными горит, лопается от желания взять куинке и раскромсать всех мразей, когда-либо собранных в Кокурии.

Сокджин стоит тихо рядом, цепляясь дрожащими от холода пальцами за его руку, всхлипывает и украдкой утирает слезы черным платком, по каемке золотой нитью обшитым. Разве имеет право Намджун разделять чужую скорбь? Кто он такой, что сделал для него? Вернее сказать, чего он не сделал. Не уберег, не защитил. Разве не он так голословно клялся защищать каждого человека, отдать свою жизнь взамен чужой? А теперь на мокрую крышку гроба падает грязь, и женщина ревет, потому что в гробу — муж, отец, брат, и в его смерти виноват Намджун, не смеющий смотреть в глаза убитой горем жены и его матери. Иисуса давно в этом городе нет, остался только Намджун, возомнивший себя богоподобным, всемогущим. А на деле — смерть, дышащая ему в затылок, обдающая смрадом трупных червей и гнили. Намджун ее поцелуй на губах своих чувствует, только она дразнится, играется — не за ним приходит. Пока.